Джек Керуак

Подземные рассказы

ИЗ РОМАНА "НА ДОРОГЕ" (1957)

Я впервые встретил Дина вскоре после того, как мы с женой расстались.
Я тогда едва выкарабкался из серьезной болезни, о которой сейчас гово-
рить неохота, достаточно лишь сказать, что этот наш жалкий и утомитель-
ный раскол сыграл не последнюю роль, и я чувствовал, что все сдохло. С
появлением Дина Мориарти началась та часть моей жизни, которую можно
назвать "жизнью на дороге". Я и прежде часто мечтал отправиться на Запад
посмотреть страну, но планы всегда оставались смутными, и с места я не
трогался. Дин же - как раз тот парень, который идеально соответствует
дороге, поскольку даже родился на ней: в 1926 году его родители ехали на
своей колымаге в Лос-Анжелес и застряли в Солт-Лейк-Сити, чтобы произ-
вести его на свет. Первые рассказы о нем я услышал от Чада Кинга; Чад и
показал мне несколько его писем из исправительной колонии в Нью-Мексико.
Меня эти письма неимоверно заинтересовали, поскольку в них Дин так наив-
но и так мило просил Чада научить его всему, что тот сам знал про Ницше
и про все остальные дивные интеллектуальные штуки. Как-то раз мы с Карло
говорили об этих письмах в том смысле, что познакомимся ли мы когда-ни-
будь с этим странным Дином Мориарти. Все это было еще тогда, давно, ког-
да Дин не был таким, как сегодня, когда он был еще сплошь окруженным
тайной пацаном только что из тюрьмы. Потом стало известно, что его вы-
пустили из колонии, и что он впервые в жизни едет в Нью-Йорк. Еще ходили
разговоры, что он только что женился на девчонке по имени Мэрилу.

Однажды, когда я шлялся по студенческому городку, Чад и Тим Грэй ска-
зали мне, что Дин остановился на какой-то квартире безо всяких удобств в
Восточном Гарлеме - то есть, в испанском квартале. Он приехал прошлой
ночью, в Нью-Йорке первый раз, с ним - его остренькая и симпатичная под-
ружка Мэрилу. Они слезли с междугородного "грейхаунда" на 50-й Улице,
свернули за угол, чтобы найти чего-нибудь поесть, и сразу зашли к Гекто-
ру, и с тех самых пор кафетерий Гектора всегда оставался для Дина глав-
ным символом Нью-Йорка. Они тогда истратили все деньги на здоровенные
чудесные пирожные с глазурью и взбитыми сливками.

Все это время Дин вешал Мэрилу на уши примерно следующее:

- Ну, милая, вот мы и в Нью-Йорке, и хоть я не совсем еще рассказал
тебе, о чем думал, когда мы ехали через Миссури, а особенно - в том мес-
те, где мы проезжали Бунвильскую Колонию, которая напомнила мне собс-
твенные тюремные дела, теперь совершенно необходимо отбросить все, что
осталось от наших личных привязанностей, и немедленно прикинуть конкрет-
ные планы трудовой жизни... - И так далее, как он обычно разговаривал в
те, самые первые дни.

Мы с парнями поехали к нему в эту квартирку, и Дин вышел открывать
нам в одних трусах. Мэрилу как раз спрыгивала с кушетки: Дин отправил
обитателя хаты на кухню, возможно - варить кофе, а сам решал свои любов-
ные проблемы, ибо для него секс оставался единственной святой и важной
вещью в жизни, как бы ни приходилось потеть и материться, чтобы вообще
прожить, ну и так далее. Все это было на нем написано: в том, как он
стоял, как покачивал головой, все время глядя куда-то вниз, будто моло-
дой боксер, получающий наставления тренера, как кивал, чтобы заставить
поверить, что впитывает каждое слово, вставляя бесчисленные "да" и "хо-
рошо". С первого взгляда он напомнил мне молодого Джина Отри - ладный,
узкобедрый, голубоглазый, с настоящим оклахомским выговором, - в общем,
эдакий герой заснеженного Запада с небольшими бакенбардами. Он и в самом
деле работал на ранчо у Эда Уолла в Колорадо до того, как женился на Мэ-
рилу и поехал на Восток. Мэрилу была миленькой блондинкой с громадными
кольцами волос - целое море золотых локонов. Она сидела на краешке ку-
шетки, руки свисали с колен, а голубые деревенские глаза с поволокой
смотрели широко и неподвижно, потому что сейчас она торчала в сером и
злом Нью-Йорке, о котором столько слышала дома, на Западе, сидела на ха-
те, словно длиннотелая чахлая сюрреалистическая женщина Модильяни, ожи-
дающая в какой-нибудь важной приемной. Но помимо того, что Мэрилу была
просто милашкой, глупа она была жутко и способна на ужасные поступки.
Той ночью все пили пиво, болтали и ржали до самой зари, а наутро, когда
мы уже оцепенело сидели и докуривали бычки из пепельниц при сером свете
унылого дня, Дин нервно поднялся, походил взад-вперед, подумал и решил,
что самое нужное сейчас - это заставить Мэрилу приготовить завтрак и
подмести пол.

- Другими словами, давай шевелиться, милая, слышишь, что я говорю,
иначе будет один сплошной разброд, а истинного знания или кристаллизации
своих планов мы не добьемся.

Тут я ушел.

На следующей неделе он признался Чаду Кингу, что ему абсолютно необ-
ходимо научиться у того писать. Чад ему ответил, что писатель тут - я, и
что за советом обращаться надо ко мне. Тем временем, Дин устроился рабо-
тать на автостоянку, поссорился с Мэрилу у них на новой квартире в Хобо-
кене - одному Богу известно, чего их туда занесло, - и она так рассвире-
пела, что замыслила месть и позвонила в полицию с каким-то вздорным, ис-
теричным, идиотским поклепом, и Дину пришлось из Хобокена свалить. Жить
ему было негде. Он поехал прямиком в Патерсон, Нью-Джерси, где я жил со
своей теткой, и как-то вечером, когда я занимался, в дверь постучали, и
вот уже Дин кланялся и подобострастно расшаркивался в полумраке прихо-
жей, говоря при этом:

- При-вет, ты меня помнишь - я Дин Мориарти? Я приехал попросить тебя
показать мне, как надо писать.

- А где Мэрилу? - спросил я, и Дин ответил, что она, видимо, выхарила
у кого-нибудь несколько долларов и поехала обратно в Денвер, "шлюха!". А
раз так, то мы пошли с ним выпить пива, потому что разговаривать так,
как нам хотелось, мы не могли в присутствии моей тетки, которая сидела в
гостиной и читала свою газету. Она бросила на Дина один-единственный
взгляд и решила, что он - шалый.

В баре я ему сказал:

- Слушай, чувак, я очень хорошо знаю, что ты ко мне приехал не только
затем, чтобы стать писателем, да и, в конце концов, что я сам об этом
знаю, кроме того, что на этом надо заклеиться с такой же страшной силой,
как на амфетаминах.

А он ответил:

- Да, конечно, я точно знаю, что ты имеешь в виду, и все эти пробле-
мы, на самом деле, мне тоже приходили в голову, но то, чего я хочу, -
это реализация таких факторов, что в случае, если придется зависеть от
шопенгауэровской дихотомии для любого внутренне реализуемого... - И
дальше по тексту - штуки, которых я ни на йоту не понимал, да и он сам -
тоже. В те дни он действительно не соображал, о чем говорил; то есть это
был просто только что откинувшийся юный зэк, зацикленный на дивных воз-
можностях стать настоящим интеллектуалом, и ему нравилось разговаривать
тем тоном и пользоваться теми словами, которые слышал от "настоящих ин-
теллектуалов", но как-то совершенно замороченно - хотя учтите, он не был
так уж наивен во всем остальном, и ему потребовалось лишь несколько ме-
сяцев провести с Карло Марксом, чтобы полностью освоиться во всяких спе-
циальных словечках и жаргоне. Однако, мы прекрасно поняли друг друга на
иных уровнях безумия, и я согласился на то, чтобы он остался у меня до-
ма, пока не найдет работу, а дальше мы уговорились как-нибудь отправить-
ся на Запад. Это было зимой 1947-го.

Однажды вечером, когда Дин ужинал у меня - а он уже работал на стоян-
ке в Нью-Йорке, - а я быстро барабанил на своей машинке, он облокотился
мне на плечи и сказал:

- Ну, давай же, девчонки ждать не будут, закругляйся.

Я ответил:

- Погоди минуточку, вот сейчас только главу закончу. - А это была од-
на из лучших глав во всей книге. Потом я оделся, и мы понеслись в
Нью-Йорк на стрелку с какими-то девчонками. Пока автобус шел в жуткой
фосфоресцирующей пустоте Линкольн-Тоннеля, мы держались друг за друга,
возбужденно болтали, орали и размахивали руками, и я начал врубаться в
этого психа Дина. Парня просто до чрезвычайности возбуждала жизнь, но
если он и был пройдохой, так это только оттого, что слишком хотел жить и
общаться с людьми, которые иначе бы не обращали на него никакого внима-
ния. Он подкалывал и меня, и я это знал (по части жилья, еды и того,
"как писать"), и он знал, что я это знаю (это и было основой наших отно-
шений), но мне было плевать, и мы прекрасно ладили - не доставая друг
друга и особо не церемонясь; мы ходили друг за дружкой на цыпочках, буд-
то только что трогательно подружились. Я начал учиться у него так же,
как он, видимо, учился у меня. О том, что касалось моей работы, он гово-
рил:

- Валяй дальше, все, что ты делаешь, - клево. - Он заглядывал мне че-
рез плечо, когда я писал свои рассказы, и вопил: - Да! Так и надо! Ну,
ты даешь, чувак! - Или говорил: - Ф-фу! - и промакивал лицо носовым
платком. - Слушай, елки-палки, ведь еще столько можно сделать, столько
написать! Хотя бы начать все это записывать, без всяких наносных стесне-
ний и не упираясь ни в какие литературные запреты и грамматические стра-
хи...

- Все верно, чувак, ты правильно заговорил. - И я видел, как некое
подобие священной молнии сверкает в его возбуждении и в его видениях,
которые изливались из него таким потоком, что люди в автобусах оборачи-
вались посмотреть на этого "психа ненормального". На Западе он провел
треть своей жизни в бильярдной, треть - в тюрьме, а треть - в публичной
библиотеке. Видели, как он целеустремленно несся с непокрытой головой по
зимним улицам в сторону бильярдной, таща под мышкой книги, или карабкал-
ся по деревьям, чтобы попасть на чердак каких-нибудь своих приятелей,
где обычно сидел днями напролет, читая или скрываясь от представителей