Анатолий Мариенгоф

Бессмертная трилогия

Издательство "ВАГРИУС", 1998

OCR Палек, 1999 г.

Печатается по тексту следующих изданий: Мой век, мои друзья и подруги:
Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. - М: Московский рабочий,
1990. Мариенгоф А. Это вам, потомки! - Спб ПЕТРОРИФ, 1994

Козаков, предисловие, 1998

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

"Роман без вранья", "Мой век, мои друзья и подруги" и эту рукопись ("Это
вам, потомки! ") я хотел бы издать под одной обложкой.

"Бессмертная трилогия".

Вот название. Вероятно, сделать это придется уже после меня...

Не могу слукавить, что это приводит меня в восторг. Приятно было бы
взглянуть на эту книгу, подержать ее в руках, поперелистывать и важно
поставить на полку, получив с издательства тысяч сто".

Так писал Анатолий Борисович Мариенгоф, когда о выпуске подобной книги не
могло быть не только речи - мысли!

Мемуарная проза Мариенгофа, равно как и его романы, стихи и пьесы, долгие
годы оставались неизвестными для читателей. Лишь в последнее десятилетие они
стали издаваться. Но "Бессмертная трилогия", заветное желание Мариенгофа,
так и не стала книгой. Мемуары выпускались по частям и никогда - в едином
томе.

Пусть запоздало, но мы решили исправить это недоразумение. Впервые
мемуарная проза Мариенгофа представлена читателю так, как задумывал это
автор. А блестящий стиль, острая наблюдательность, яркая образность языка и
вправду позволяют считать мемуарную трилогию Мариенгофа бессмертной.

Автор не вошел в число "литературных гигантов" нашего столетия (во многом
это зависело не от него). Но он стал "великолепным очевидцем" ушедшей эпохи
(так говорил о себе соратник и друг Мариенгофа В. Шершеневич, но это в
полной мере применимо и к самому Анатолию Борисовичу).

Современные мемуаристы вспоминают Мариенгофа редко. Свидетельства о нем
разрозненны. Поэтому мы решили предпослать книге эссе народного артиста
России Михаила Козакова, дающее, на наш взгляд, несколько дополнительных
штрихов к портрету Мариенгофа.

Но сам автор и его неповторимое время - в "Бессмертной трилогии".

О ДЯДЕ ТОЛЕ МАРИЕНГОФЕ

Он не был мне дядей в буквальном смысле этого слова, не был
родственником. Но он был как родственник, как любимый родственник. И он, и
его жена - актриса Анна Борисовна Никритина, тетя Нюша.

Сколько я помню себя с того довоенного ленинградского детства, столько и
с тех пор я помню дядю Толю и тетю Нюшу. Помню их дом, квартиру с мебелью
красного дерева, с бюстом А. С. Пушкина, с картинами, эскизами их друга
Тышлера, с двумя борзыми собаками (они были лишь до войны), с фотографиями
Сергуна, С. А. Есенина (он и дядя Толя в цилиндрах), с деревянным креслом на
кухне - стилизация а-ля рюсс начала века... Смутно помню их сына Кирилла, он
дружил с моим старшим братом Вовкой... Уже после войны я узнал, что Кирка -
красавец, чемпион Ленинграда по теннису среди юношей, талантливый поэт -
покончил с собой в 17 лет... Когда Вовка услышал эту страшную новость, он
вскочил с кресла, где читал какую-то книгу (скорее всего, своего любимого
Толстого), и в сердцах воскликнул: "Ну и дурак!.." Пройдет всего пять лет, и
Вовка погибнет на войне в возрасте 21 года - в марте 1945-го под
Штеттином... Самоубийство Кирки Мариенгофа всегда будет незримо витать в
нашем доме на канале Грибоедова и, конечно, в доме Мариенгофов - Никритиных
на Бородинке, где они жили после войны.

Повесился друг Сергун. Повесился сын Кирилл...

Страшная рифма в судьбе поэта-имажиниста Анатолия Мариенгофа:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Означает встречу впереди...

Означает ли? Вот в чем вопрос. Самый главный вопрос, вопрос вопросов...
Очень хочется верить, что все-таки означает... И обещает всем нам встречи.
Этим и жив человек при жизни, человек, которому было дано любить кого-то как
себя, больше, чем себя...

Мой отец Михаил Эммануилович Козаков и Анатолий Борисович Мариенгоф были
соавторами нескольких пьес: "Преступление на улице Марата", "Золотой обруч",
"Остров великих надежд". Пьесы - времянки. Спектакль по лучшей -
"Преступление", шедший после войны в Театре им. Комиссаржевской с треском и
Постановлением закрыли в 1946 году. "Золотым обручем" в Москве в режиссуре
Майорова открылся Театр на Спартаковской (впоследствии Драматический театр
на Малой Бронной). Этот, прошедший около трехсот раз, подкормил после войны
семьи Мариенгофов - Козаковых. На "Остров великих надежд" в Питере в
режиссуре Г. А. Товстоногова в Ленинградском театре им. Ленинского комсомола
Мариенгоф и отец возлагали действительно большие надежды. В пьесе и
спектакле действовали Ленин, Сталин, Черчилль, Рузвельт... Спектакль вышел в
1951 году. Папа и дядя Толя решили "лизнуть". Положение их в литературе и в
жизни было отчаянное. Не печатали, не переиздавали, не платили...

Но, как будет сказано впоследствии у Александра Галича: "Ох не шейте вы,
евреи, ливреи..." Хотели лизнуть одно место, и оказались в этом самом месте.
Спектакль был разгромлен в "Правде" и попал в Постановление о драматургии...
Лизать тоже надо уметь. Ни отцу, ни дяде Толе этого было не дано.

Ленинградский БДТ, где тогда, еще до Товстоногова, играла тетя Нюша,
находился на гастролях в Одессе. Я, школьник, закончивший 9 класс и
мечтавший об актерской карьере, играл в массовках этого театра. Идя на
спектакль, я на заборе прочитал статью в "Правде" и, прибежав в театр,
взволнованно рассказал об этом Никритиной. Она побледнела. После спектакля
мы сидели с тетей Нюшей и дядей Толей в снимаемой ими квартирке. Тетя Нюша
строго сказала: "Миня, ты собираешься стать актером. Запомни навсегда: перед
спектаклем никогда не приноси новостей актеру, не читай газет, не читай даже
писем..." Мариенгоф меня защищал. А чего это ему стоило в тот злополучный
день - Бог ведает.

Прозвище дяди Толи - "Длинный". Он и в самом деле был длинный и худой.
Папа маленький и округлый. Пат и Паташон. После войны у них были темные
выходные костюмы из материала в полоску. Когда папа умер, он лежал в гробу в
этом своем лучшем костюме, а дядя Толя, приехавший с тетей Нюшей из Питера в
Москву проститься с другом, тоже был в своем лучшем. Потом он сказал: "Это
только я так мог, оказаться в том же..."

У дяди Толи было много друзей: Таиров, Качалов, Эйхенбаум, Тышлер,
Берковский, Шостакович, Образцов...

В те послевоенные годы Мариенгоф был не только не в чести, но на него
многие смотрели как на человека прошлого, ненужного, давно прошедшего...

"Роман без вранья" называли враньем без романа. О "Циниках" не слышал
даже я... Пьеса в стихах "Шут Балакирев" нигде не шла. Стихи
поэта-имажиниста, о котором Ленин сказал: "Больной мальчик", не то что не
печатались - не упоминались. Как он жил, как они жили? Не понимаю. И еще
умудрялись смеяться, шутить, радоваться жизни, иногда выпивать, ухаживать,
слушать музыку, рассуждать о Чехове, Толстом, Дос Пасосе, ходить в кино,
любить театр, искусство и друг друга...

Лучшей пары, чем Мариенгоф - Никритина я никогда не видел, не знал и,
наверное, не увижу и не узнаю. Уже после смерти Анатолия Борисовича тетя
Нюша мне сказала: "Миня, а знаешь, как бы нам с Толечкой не было плохо днем,
вечером мы выпивали по рюмашке, забирались в свою семейную постель и
говорили друг другу: "Мы вместе, и это счастье... ".

Мариенгоф, когда Товстоногов перевел Никритину на пенсию (она еще вполне
могла играть, но не стала товстоноговской актрисой нового БДТ), писал для
нее "маленькие пьески": "Кукушка", "Мама" и др. Никритина с молодой тогда
Ниной Ольхиной и молодым Игорем Горбачевым их играли на эстраде. В конце
50-х и я играл с тетей Нюшей "Кукушку" в Москве на разных концертных
площадках, став популярным актером после фильма Ромма "Убийство на улице
Данте", возил ее с собой по городам и весям нашей необъятной...

Каждый раз приезжая в Питер, я, разумеется, бывал в доме покойного
Мариенгофа.

И вот уже в 70-х Анна Борисовна открыла бюро красного дерева и дала мне
заветное. К тому времени уже было опубликовано кое-что из мемуаров
Мариенгофа в журнале "Октябрь", отрывки из "Романа с друзьями". Но
оставались заветные, написанные от руки тетради А. Б, и вышедший за границей
роман "Циники".

Мы с женой едва уговорили уже престарелую Никритину дать нам возможность
перепечатать тетради. Страх, это проклятое рабское наследие, еще давал о
себе знать. Уговорили и перепечатали. Я давал это читать в Москве друзьям.

Мне кажется, что в жанре мемуаристики XX века Мариенгоф - из лучших в
России. Он дал непривычный тон. Стиль. Интонацию. В этом он опередил свое
напыщенное и фальшивое время. И много выиграл. Теперь он с нами. И после
нас, мой любимый дядя Толя.

Михаил Козаков

РОМАН БЕЗ ВРАНЬЯ

Экземпляр для переиздания примерно через четверть века.