Илья Масодов
Сладость твоих губ нежных
с высоты в сверкающую солнцем рябь, словно сделанную из прозрачного
металла. Катя вся покрыта стеклянными капельками морской воды, от ветра
кожа еT собирается мелкими пупырышками, даже тTплые лучи солнца не могут
согреть выскользнувшее из другой стихии тело, пока летящий воздух не сотрTт
с неT эти маленькие капельки холода. Катя знает, что можно ещT лечь в
горячий песок, чтобы ветра было меньше, но ей нравится вот так стоять на
открытом пляже, когда волны прибоя налетают, шипя, на берег за еT спиной,
уже не в силах настичь и намочить, лTгкая тошнота от длительного плаванья
постепенно растворяется внутри, тело медленно высыхает, становится земным,
как сухие кривые деревья на уступе, в зарослях соломенной, скрипящей
кузнечиками травы, и гладкие камни, лежащие среди песка, и Марина,
растянувшаяся навзничь с повTрнутым вниз лицом, ноги и руки еT в светлом,
уже просохшем песке.
снежка, рукой еT спины, где проступают на коже межи золотистых волосков.
рисует еT серым следом на загорелой спине Марины линию берега и стоящие на
берегу Tлки.
открыть глаза.
песком, та прыгает на неT, холодная, как водяной демон, садится на неT
верхом, мTрзлыми плавками на живот, Марина визжит и пытается стащить с себя
Катю, облепленную песком, их весTлая яростная борьба оканчивается полным
бессилием, Катя сваливается наконец в песок и смотрит в небесную голубизну,
где есть только три облака, которые медленно плывут наискось, куда-то Кате
за глаза.
подруги тонкой струйкой сыпет ей на живот мурашиный песок.
клавиша маленького пианино. Катя опускает веки, сквозь которые ало
просвечивает солнце, словно так, с закрытыми глазами, Катя пророчески видит
его скорое закатное будущее, песок перестаTт сыпаться на живот.
Марина.
уже кончается, наступает школьная осень. ВсT для них сегодня последнее:
последний пляж, последний полдник, последняя игра, последний отбой. Когда
это повторится?
касаются щеки. Катя открывает глаза, чтобы встретиться взглядом с подругой.
Светло-голубые зрачки Марины напоминают ей небо из снов, чистое и ясное, на
которое не больно смотреть, потому что на нTм нет никакого солнца.
тропка, видно море, начинающееся из-под травы и уходящее вдаль, низкое
солнце и паруса трTх яхт, тонкие белые треугольники, косо несомые ветром
вдоль берега, яхты похожи на насекомых с большими крыльями, опустившихся на
воду и уже не способных больше взлететь, но Катя знает, что на самом деле
они могут плыть очень далеко, даже за горизонт, и видеть далTкую землю по
ту сторону моря, почему-то она давно убеждена, что на той земле не так как
здесь, там растут пальмы и спят жTлтые львы.
ветер, сыпящий в лицо брызги волн, а когда ныряешь, охватывает такая
немота, что сердце замирает, пока глаза приближаются к колышущимся травам,
где лежат раковины и мелькают узенькие рыбки, нет ни звука, ни дыхания, и
хочется побыстрее вынырнуть на свет, и хочется навсегда остаться там, у
дна, по которому течTт тонкий леденящий поток глубинной воды.
совсем легко и незаметно выпивает теперь слезинку, потому что ему ведь всT
равно, он сушит любую солTную влагу.
распускает косу, чтобы вымыть соль из волос. Скоро начнTтся ужин, все
пионеры уже потянулись по розовым гравиевым дорожкам к столовой, только она
одна осталась здесь, душевая, в которой обычно стоит такой гомон множества
девичьих голосов, пуста. Катя моет волосы с мылом и выжимает их на рыжий
кафельный пол. Прямо над ней в стене есть маленькое окошко, закрытое
толстым непрозрачным стеклом, похожего на то, из которого делают тяжTлые
салатницы и вазы для цветов. Сейчас оно горит светом садящегося солнца.
Катя вытирается колючим полотенцем и садится на мокрую скамеечку у стены,
чтобы вытереть ноги и одеться. Что-то незнакомое чудится ей в маленьком
гранатовом квадрате окна, она думает, что, если открыть его, можно было бы
наверное увидеть песчаную аллею между вечнозелTными кустами и низкими
кипарисами, розовый от солнца угол спального корпуса, можно было бы
почувствовать запах нагретой за день смолы и приготовленного в столовой
ужина. Но это всT было бы иным, чем на самом деле, Катя не понимает, каким
образом всT может быть иным, но знает, что было бы. С виду точно таким же,
но иным. Там, за окном, живTт другое время, то же солнце и те же кипарисы,
тот же несмолкающий гул прибоя, всT такое же, только Кати там нет. И через
несколько минут, когда она уйдTт из душевой, тот, иной мир станет медленно
удаляться от неT, с каждой отметкой времени, всT дальше и дальше, и его
будет уже никогда не достичь, и может, всT стало бы по-другому, если бы
Катя жила там.
любила линейки, особенно вечернюю, когда над бетонной площадью посередине
лагеря уже сгущалась летняя ночь, ярко горели за семью кипарисами закатные
облака, солнце обычно уже было там, внизу, где якобы продолжалась земля, во
что Катя до сих пор не могла поверить, и в зелTном небе носились летучие
мыши, шуршали сверчки по пьяняще пахнущим кустам, за которыми была стена
лагеря, а за ней - выжженная солнцем трава, где живут ящерицы и чTрные
жуки, а за травой - обрыв и шумящее о камень море, медленно остывающее
после жаркого дня, ещT тTплое, но уже вбирающее ночную темноту и холод.
Здесь, на площади, Катя всегда ощущала себя частью даже не просто
выстроившегося квадратом, в четыре линии, отряда, а всей истории лагеря,
она гордилась именами пионеров, высеченными на каменном обелиске в центре
площади, живым движением священных красных знамTн, которые ей никогда не
доводилось даже потрогать рукой, она любила лица стоящих рядом с ней
товарищей по звену, и лица напротив, из других звеньев, соперников по
спортивным играм, но в сущности тоже товарищей, она улыбалась тем, кого не
успела встретить за день, они улыбались в ответ, и эта бетонная земля была
еT землTй, эта часть огромной Родины была ей особенно дорога, потому что
принадлежала именно ей, именно она была поставлена здесь, ей доверили
охранять ткань священных знамTн, это было очень важно, но совсем не пугало
Катю, она никогда не сомневалась, что справится, потому что знамTна были
здесь уже очень давно, когда еT ещT даже не было на свете, и она стояла
здесь не одна, ей помогут, еT никогда не оставят одну.
чувствовала трепет, она волновалась, словно сейчас еT вызовут к доске
отвечать забытый урок. Но когда старший вожатый отряда Виталий говорил
короткую речь, она понимала, что он надеется на всех стоящих тут, в том
числе и на неT, и ей уже безразлично было, что придTтся сделать, она
выкрикивала в ответ ясным голосам девушек-вожатых "Будь готов!" - "Всегда
готов!" Иногда в минуты раздумий Катя часто спрашивала себя, к чему она
должна быть готова, наверное, к войне, она плохо понимала, чем она сможет
тогда помочь, ведь она боялась крови и не смогла бы даже забинтовывать
раненых, но всT равно была готова, верила, что в школе научат, как не
бояться крови, ведь еT многие боятся, верила, что Сталин уже придумал, как
научить еT быть сильной и смелой, а не хватало только этого, главное что
она готова учиться, чтобы защищать свою землю изо всех сил.
пионеров спокойны и грустны, даже Дима Смирнов, выходящий с барабаном перед
знаменем, немного бледен. Темнеет быстрее обычного, и контуры белых рубашек
вожатых покрываются серым налTтом, пионерские галстуки приобретают цвет
запылTнных роз в придорожных садах. Небо кажется каменным и холодным, как в
планетарии, куда Катю водили этой зимой со всем классом на уроке физики,
только этот планетарий огромный и на нTм ещT не позажигали звTзд. Катя
дополнительным усилием распрямляет ладошку, уставшую салютовать знамени и
переводит взгляд на кипарисы, чTрные, словно именно из таких кипарисов и
состоят залежи хорошего советского угля, дающего ей тепло.
равно коротка, и когда Катя кричит "Всегда готов!", на глазах у неT слTзы,
от слов старшего вожатого, и оттого, что это последний день, когда кипарисы
черны.
уснуть. ШTпотом они вспоминают прошедшее лето, всT смешное и радостное, что
Аникина Наталья
Сертаков Виталий
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия
Майер Стефани
Афанасьев Роман