Нодар Джин

Повесть о смерти и суете

1. Если бы бог не сотворил мира

Если бы бог не сотворил мира, ничего дурного в этом не было бы. Был бы
он себе, этот мир, как был. Несотворённый.

Так же и с Америкой. Но в отличие от остального мира, она бы ещё
осталась неоткрытой. И ничего неприемлемого в этом опять же нету, ибо
уникальность этой некогда открытой земли заключается как раз в том, что она
ничем не отличается от неоткрытого мира. Того, который существует со дня его
сотворения.

И всё-таки именно в Америке - в отличие от остального, неоткрытого,
мира - всё на свете становится очень понятно. Хорошо это или нет - дело
вкуса. Мне самому, например, то нравится это, то - наоборот. Противно.

Как в оперном театре, где я был лишь дважды. В первый раз пели на
незнакомом мне языке. Неизвестно о чём. Пели как раз приятно, но
непонятность переживаний распевшихся на помосте людей саднила мне душу. Не
позволила даже испытать вместе с героями обретённое ими - к концу действия -
счастье. Я не понял в чём оно состояло. Во второй раз, однако, солисты пели
на моём языке. И всё было понятно. И пели не хуже. Но они стали мне вдруг
очень противны.

В оперу я, разумеется, уже никогда не пойду. В Америку же приходится
пока возвращаться каждый раз после того, как уезжаю оттуда в остальной мир.
Но теперь уже, после начального прибытия на эту землю, где всё сразу же
стало до отвращения понятно, - теперь уже я ощущаю себя как ощутил бы себя
очкарик, с которым вышла беда: внезапно - пока он шёл по главной улице -
вышел срок рецепта на окуляры.

И вот теперь уже даже самые начальные образы и впечатления
представляются мне размытыми в их значении.

2. Стремление понять действительность мешает её принять

Похороны Нателы Элигуловой были первые в нью-йоркской общине грузинских
беженцев. Похороны состоялись на следующий день после другого памятного
события - трансляции расстрела из Вашингтона. Эту передачу я смотрел вместе
с раввином Залманом Ботерашвили в комнате, которую мне, как председателю
общины, выделили в здании грузинской синагоги в Квинсе.

В Петхаине, древнейшем еврейском квартале Тбилиси, Залман служил
старостой при ашкеназийской синагоге, и потому петхаинцы воспринимали его в
качестве прогрессиста - что до эмиграции вменялось ему в порок.

Грузинские иудеи считали себя совершенно особым племенем, которое
доброю волей судьбы обособилось как от восточных евреев, сефардов, так и от
западных, ашкеназов. К последним они относились с чрезвычайным недоверием,
обвиняя их в утрате трёх главных достоинств души - "байшоним" (стыдливости),
"рахманим" (сострадания), и "гомлэ-хасодим" (щедрости). Эту порчу они
приписывали малодушию, которое ашкеназы выказывали перед уродливым лицом
прогресса.

В Тбилиси петхаинцы называли Залмана перебежчиком, потому что, будучи
грузинским иудеем, он мыслил как ашкеназ. Посчитав, однако, что утрата
душевных достоинств является в Америке необходимым условием выживания,
петхаинцы решились уступить ходу времени в менее опасной форме -
реабилитацией Залмана.

По той же причине они выбрали председателем и меня. Моя обязанность
сводилась к тому, чтобы разгонять у них недоумения относительно Америки.
Добивался я этого просто: наказывал им не удивляться странному и считать его
естественным, поскольку стремление понять действительность мешает её
принять.

Содержание моих бесед с земляками я записывал в тетрадь, которую
запирал потом в сейф, словно хотел оградить людей от доказательств
абсурдности всякого общения. Тетрадь эту выкрали в ночь после расстрела.
Накануне похорон. Скорее всего, это сделал Залман по наущению местной
разведки, проявлявшей интерес к тогда ещё не знакомой ей петхаинской
колонии.

3. Традиция запрещает иметь больше одного языка

Незадолго до начала вашингтонской трансляции он вошёл в мою комнатку и
уселся напротив меня. Как всегда, на нём была зелёная фетровая шляпа, поля
которой закрывали глаза и основание носа. Неправдоподобно острый, этот нос
рассекал ему губы надвое и целился в подбородок, под которым, воткнутая в
широкий узел галстука, поблёскивала его неизменная булавка в форме пиратской
каравеллы.

Больше всего меня раздражала, однако, его манера разговаривать. Все
слова и звуки выходили изо рта Залмана какие-то круглые, - как если бы у
него было сразу несколько языков. О чём бы он ни говорил, я думал прежде
всего о том, что в ближайшее время следует подбить общину на обследование
раввинского рта с тем, чтобы оставить в нём не больше одного языка.

Залман угадывал мои мысли и поэтому каждый раз разговор со мной начинал
с малозначительных заявлений, предоставляя мне время привыкнуть к обилию
языков за его зубами. В этот раз он перешёл к делу не мешкая и спросил не
смогу ли я, как любитель фотографии, раздобыть портреты Монтефиоре,
Ротшильда и Рокфеллера, которые он задумал развесить в прихожей.

Я напомнил прогрессисту, что традиция запрещает иметь во рту больше
одного языка, а в синагоге - даже единственный портрет. Залман возразил, что
петхаинцам пришло время знать своих героев в лицо. Тогда я заметил, что
Рокфеллеру делать в синагоге нечего, ибо он ни разу не был евреем. Залман
выкатил глаза и поклялся Иерусалимом, будто "собственноручно читал в Союзе",
что Рокфеллер является "прислужником сионизма".

Его другой довод в пользу семитского происхождения этого "прислужника"
заключался в том, что никто, кроме еврея, не способен обладать сразу
мудростью, богатством и американским паспортом.

Я перестал спорить, но полюбопытствовал давно ли он стал прогрессистом.
Выяснилось - ещё ребёнком, когда обратил внимание на то, что свинья охотно
пожирает нечистоты, и соответственно предложил единоверцам разводить в их
загаженном квартале как можно больше хрюшек.

Для того времени, объявил мне Залман, план был революционным,
поскольку, во-первых, предлагал решительный шаг вперёд на поприще санитарной
работы в провинции, а во-вторых, речь шла о кошерном квартале картлийской
деревни, где Залман провёл детство и где возбранялось даже помышление о
свиньях.

Из деревни он вместе с единоверцами переселился в Петхаин при
обстоятельствах, которые, как он выразился, могут служить дополнительным
примером его непоборимого стремления к прогрессу.

Незадолго до войны, уже юношей, Залман прослышал, что тбилисская
киностудия собиралась выстроить неподалёку от его деревни декоративный
посёлок, который, по сценарию, должен был сгинуть в пожаре. Залман уговорил
земляков оставить киностудии под пожар свой квартал - и с деньгами,
выделенными на сооружение декоративного посёлка, двинуться из захолустья в
столицу.

Он собирался рассказать ещё о чём-то, но запнулся: началась трансляция
из Вашингтона.

4. Всё прекрасное держится на порядке

Какой-то бруклинский старик прорвался на грузовике к самому
безобразному монументу в столице и пригрозил его взорвать, если в течение
суток Белый Дом не распорядится остановить производство оружия массового
убийства. Белый Дом издал иное распоряжение. Полоумного старика окружили
десятки лучших снайперов державы и изрешетили пулями. Позже выяснилось, что
монументу опасность не грозила, ибо в грузовике взрывчатки не оказалось.
Старик блефовал. Впрочем, его расстреляли бы, наверное, и в том случае, если
бы властям это было известно. Ибо ничто не впечатляет граждан так сильно и
ничто не служит порядку так исправно, как казнь на фоне столичной
достопримечательности.

Прежде, чем застрелить старика, властям удалось установить, что он был
не террористом, а пацифистом, задумавшим - сразу же после выхода на пенсию -
единолично покончить с угрозой ядерной катастрофы. Иными словами, надобности
брать его живьём не было.

Пока снайперы окружали старика, а агенты ФБР вели с ним переговоры по
громкоговорителям, журналисты разыскали во Флориде его брата. Тоже еврея.
Он, однако, был растерян и повторял, что не приложит ума - когда же вдруг у
родственника разыгралось воображение. Всю жизнь бруклинец жил, дескать, на
зарплату, а после выхода на пенсию не знал что выгоднее коллекционировать -
зелёные бутылки или мудрые изречения. Правда, поскольку постепенно у него
оставалось меньше сил и больше свободного времени, он начал верить в бога,
отзываться о человечестве хуже, чем раньше, и утверждать, будто коллективный
разум - это Сатана, который погубит мир в ядерной катастрофе.