Жан Поль Сартр

Стена

Нас втолкнули в просторную белую комнату. По глазам резанул яркий
свет, я зажмурился. Через мгновение я увидел стол, за ним четырех
субъектов в штатском, листающих какие-то бумаги. Прочие арестанты
теснились в отдалении. Мы пересекли комнату и присоединились к ним. Многих
я знал, остальные были, по-видимому, иностранцы. Передо мной стояли два
круглоголовых похожих друг на друга блондина, я подумал: наверно,
французы. Тот, что пониже, то и дело подтягивал брюки - явно нервничал.

Все это тянулось уже около трех часов, я совершенно отупел, в голове
звенело. Но в комнате было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: целые
сутки мы тряслись от холода. Конвойные подводили арестантов поодиночке к
столу. Четыре типа в штатском спрашивали у каждого фамилию и профессию.
Дальше они в основном не шли, но иногда задавали вопрос: "Участвовал в
краже боеприпасов?" или: "Где был и что делал десятого утром?" Ответов они
даже не слушали или делали вид, что не слушают, молчали, глядя в
пространство, потом начинали писать. У Тома спросили, действительно ли он
служил в интернациональной бригаде. Отпираться было бессмысленно - они уже
изъяли документы из его куртки. У Хуана не спросили ничего, но как только
он назвал свое имя, торопливо принялись что-то записывать.

- Вы же знаете, - сказал Хуан, - это мой брат Хозе - анархист. Но его
тут нет. А я политикой не занимаюсь и ни в какой партии не состою.

Они молча продолжали писать. Хуан не унимался:

- Я ни в чем не виноват. Не хочу расплачиваться за других. - Губы его
дрожали. Конвойный приказал ему замолчать и отвел в сторону. Настала моя
очередь.

- Ваше имя Пабло Иббиета?

Я сказал, что да. Субъект заглянул в бумаги и спросил:

- Где скрывается Рамон Грис?

- Не знаю.

- Вы прятали его у себя с шестого по девятнадцатое.

- Это не так.

Они стали что-то записывать, потом конвойные вывели меня из комнаты.
В коридоре между двумя охранниками стояли Том и Хуан. Нас повели. Том
спросил у одного из конвоиров:

- А дальше что?

- В каком смысле? - отозвался тот.

- Что это было - допрос или суд?

- Суд.

- Ясно. И что с нами будет?

Конвойный сухо ответил:

- Приговор вам сообщат в камере.

То, что они называли камерой, на самом деле было больничным подвалом.
Там было дьявольски холодно и вовсю гуляли сквозняки. Ночь напролет зубы
стучали от стужи, днем было ничуть не лучше. Предыдущие пять дней я провел
в карцере одного архиепископства - что-то вроде одиночки, каменный мешок
времен средневековья. Арестованных была такая прорва, что их совали куда
придется. Я не сожалел об этом чулане: там я не коченел от стужи, был
один, а это порядком выматывает. В подвале у меня по крайней мере была
компания. Правда, Хуан почти не раскрывал рта: он страшно трусил, да и был
слишком молод, ему нечего было рассказывать. Зато Том любил поговорить и к
тому же знал испанский отменно.

В подвале были скамья и четыре циновки. Когда за нами закрылась
дверь, мы уселись и несколько минут молчали. Затем Том сказал:

- Ну все. Теперь нам крышка.

- Наверняка, - согласился я. - Но малыша-то они, надеюсь, не тронут.

- Хоть брат его и боевик, сам-то он ни при чем.

Я взглянул на Хуана: казалось, он нас не слышит. Том продолжал:

- Знаешь, что они вытворяют в Сарагосе? Укладывают людей на мостовую
и утюжат их грузовиками. Нам один марокканец рассказывал, дезертир. Да еще
говорят, что таким образом они экономят боеприпасы.

- А как же с экономией бензина?

Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?

- А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах, сигаретки в
зубах. Думаешь, они сразу приканчивают этих бедолаг? Черта с два! Те
криком кричат часами. Марокканец говорил, что сначала он и вскрикнуть-то
не мог от боли.

- Уверен, что тут они этого делать не станут, - сказал я, -
чего-чего, а боеприпасов у них хватает.

Свет проникал в подвал через четыре отдушины и круглое отверстие в
потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк, через который раньше
сбрасывали в подвал уголь. Как раз под ним на полу громоздилась куча
мелкого угля. Видимо, он предназначался для и топления лазарета, потом
началась война, больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно,
забыли захлопнуть, и сверху временами накрапывал дождь. Внезапно Том
затрясся:

- Проклятье! - пробормотал он. - Меня всего колотит. Этого еще не
хватало!

Он встал и начал разминаться. При каждом движении рубашка
приоткрывала его белую мохнатую грудь. Потом он растянулся на спине,
поднял ноги и стал делать ножницы: я видел, как подрагивает его толстый
зад. Вообще-то Том был крепыш и все-таки жирноват. Я невольно представил,
как пули и штыки легко, как в масло, входят в эту массивную и нежную
плоть. Будь он худощав, я бы, вероятно, об этом не подумал. Я не озяб и
все же не чувствовал ни рук, ни ног. Временами возникало ощущение какой-то
пропажи, и я озирался, разыскивая свою куртку, хотя тут же вспоминал, что
мне ее не вернули. Это меня огорчило. Они забрали нашу одежду и выдали
полотняные штаны, в которых здешние больные ходили в самый разгар лета.
Том поднялся с пола и уселся напротив.

- Ну что, согрелся?

- Нет, черт побери. Только запыхался.

Около восьми часов в камеру вошли комендант и два фалангиста. У
коменданта в руках был список. Он спросил у охранника:

- Фамилии этих трех?

Тот ответил:

- Стейнбок, Иббиета, Мирбаль.

Комендант надел очки и поглядел в список.

- Стейнбок... Стейнбок... Ага, вот он. Вы приговорены к расстрелу.
Приговор будет приведен в исполнение завтра утром.

Он поглядел в список еще раз:

- Оба других тоже.

- Но это невозможно, - пролепетал Хуан. - Это ошибка.

Комендант удивленно взглянул на него:

- Фамилия?

- Хуан Мирбаль.

- Все правильно. Расстрел.

- Но я же ничего не сделал, - настаивал Хуан.

Комендант пожал плечами и повернулся к нам:

- Вы баски?

- Нет.

Комендант был явно не в духе.

- Но мне сказали, что тут трое басков. Будто мне больше делать
нечего, кроме как их разыскивать. Священник вам, конечно, не нужен?

Мы промолчали. Комендант сказал:

- Сейчас к вам придет врач, бельгиец. Он побудет с вами до утра.

Козырнув, он вышел.

- Ну, что я тебе говорил, - сказал Том. - Не поскупились.

- Это уж точно - ответил я. - Но мальчика-то за что? Подонки!

Я сказал это из чувства справедливости, хотя, по правде говоря,
паренек не вызывал у меня ни малейшей симпатии. У него было слишком тонкое
лицо, и страх смерти исковеркал его черты до неузнаваемости. Еще три дня
назад это был хрупкий мальчуган - такой мог бы и понравиться, но сейчас он
казался старой развалиной, и я подумал, что, если б даже его отпустили, он
таким бы и остался на всю жизнь. Вообще-то мальчишку следовало пожалеть,
но жалость внушала мне отвращение, да и парень был мне почти противен.

Хуан не проронил больше ни слова, он сделался землисто-серым: серыми
стали руки, лицо. Он снова сел и уставился округлившимися глазами в пол.
Том был добряк, он попытался взять мальчика за руку, но тот яростно
вырвался, лицо его исказила гримаса.

- Оставь его, - сказал я Тому. - Ты же видишь, он сейчас разревется.

Том послушался с неохотой: ему хотелось как-то приласкать парнишку -
это отвлекло бы его от мыслей о собственной участи. Меня раздражали оба.
Раньше я никогда не думал о смерти - не было случая, но теперь мне ничего
не оставалось, как задуматься о том, что меня ожидает.

- Послушай, - спросил Том, - ты хоть кого-нибудь из них ухлопал?

Я промолчал. Том принялся расписывать, как он подстрелил с начала
августа шестерых. Он определенно не отдавал себе отчета в сложившемся
положении, и я прекрасно видел, что он этого не хочет. Да и сам я покуда
толком не осознавал случившегося, однако я уже думал о том, больно ли
умирать, и чувствовал, как град жгучих пуль проходит сквозь мое тело. И
все же эти ощущения явно не касались сути. Но тут я мог не волноваться:
для ее уяснения впереди была целая ночь. И вдруг Том замолчал. Я искоса
взглянул на него и увидел, что и он посерел. Он был жалок, и я подумал:
"Ну вот, начинается!" А ночь подступала, тусклый свет сочился сквозь
отдушины, через люк, растекался на куче угольной пыли, застывал
бесформенными пятнами на полу. Над люком я заприметил звезду: ночь была
морозной и ясной.

Дверь отворилась, в подвал вошли два охранника. За ними - белокурый