А. Солженицын.

Один день Ивана Денисовича

Подготовка электронного текста для некоммерческого распространения -- С.
Виницкий.

Эта редакция является истинной и окончательной.

Никакие прижизненные издания её не отменяют.

А. Солженицын

Апрель 1968 г.

Один день Ивана Денисовича

Повесть

В пять часов утра, как всегда, пробило подъем -- молотком об рельс у
штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в
два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго
рукой махать.

Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к
параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два -- на
зоне, один -- внутри лагеря.

И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные
брали бочку парашную на палки -- выносить.

Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему -- до развода
было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь,
всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на
рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему
босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам,
где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в
столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку -- тоже
накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное -- если в миске что
осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнились
слова его первого бригадира Кузёмина -- старый был лагерный волк, сидел к
девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению,
привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

-- Здесь, ребята, закон -- тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто
подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму *(1) ходит
стучать.

Насчет кума -- это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только
береженье их -- на чужой крови.

Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера ему
было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон
чудилось -- то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось,
чтобы утро.

Но утро пришло своим чередом.

Да и где тут угреешься -- на окне наледи наметано, и на стенах вдоль
стыка с потолком по всему бараку -- здоровый барак! -- паутинка белая. Иней.

Шухов не вставал. Он лежал на верху [вагонки], с головой накрывшись
одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обе
ступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке
и в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли
одну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка,
поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из
сушилки. А вот -- и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить).
Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадир
сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир -- в штабной барак, к нарядчикам.

Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, -- Шухов вспомнил:
сегодня судьба решается -- хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства
мастерских на новый объект "Соцбытгородок". А Соцбытгородок тот -- поле
голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать,
столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать -- чтоб не
убежать. А потом строить.

Там, верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. И костра не
разведешь -- чем топить? Вкалывай на совесть -- одно спасение.

Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду,
нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не
договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.

Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти [косануть], от работы на
денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.

И еще -- кто из надзирателей сегодня дежурит?

Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий.
Первый раз глянешь -- прямо страшно, а узнали его -- из всех дежурняков
покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так
что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.

Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху -- сосед
Шухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский, капитан второго ранга бывший,
кавторанг.

Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за
кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады
рявкнул:

-- Эй, [фитили']! -- и запустил в них валенком. -- Помирю!

Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.

В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:

-- Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток
четыре, а стало три только. Кому ж недодать?

Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась:
от кого-то вечером кусочек отрежут.

А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя
бы уж одна сторона брала -- или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то
ни то ни сё.

Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил
никому, но как бы злорадно:

-- Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!

И Шухов решился -- идти в санчасть.

И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и одеяло.
Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с верхней
нарой вагонки, стоял худой Татарин.

Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.

-- Ще -- восемьсот пятьдесят четыре! -- прочел Татарин с белой латки на
спине черного бушлата. -- [Трое суток кондея с выводом]!

И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем
полутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных
вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться
все, кто еще не встал.

-- За что, гражданин начальник? -- придавая своему голосу больше жалости,
чем испытывал, спросил Шухов.

С выводом на работу -- это еще полкарцера, и горячее дадут, и
задумываться некогда. Полный карцер -- это когда [без вывода].

-- По подъему не встал? Пошли в комендатуру, -- пояснил Татарин лениво,
потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.

На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся, ища
второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на первом
этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки с
номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу --
переждать Татарина на дворе.

Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил -- не так бы
было обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Но
отпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиваться
просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь
(повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и
на нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку
(на ней таких номера было два -- на груди один и один на спине), выбрал свои
валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди)
и вышел вслед за Татарином.

Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал:
ни к чему, да и что скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его
не было. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить.
Приберегут завтрак, догадаются.

Так и вышли вдвоем.

Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора били
по зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны и
внутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли
звезды.

Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам -- кто в
уборную, кто в каптерку, иной -- на склад посылок, тот крупу сдавать на
индивидуальную кухню. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и
всем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этом
морозе пробыть.

А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шел
ровно, и мороз как будто совсем его не брал.

Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа *(2) -- каменной
внутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от
заключенных; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокою
подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где в
затишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обметанный инеем, висел