Евгений ФИЛЕНКО

РОМАН ВЕКА

За окном день сменился вечером. После вечера, как и полагается,
пришла ночь. И она промелькнула так же мимолетно, чтобы уступить место
рассвету.

Как и вчера, как и месяц назад.

Рагозин ничего этого не видел и не знал. Он жил растительной жизнью.
Ел, когда хотелось. Спал, когда валился с ног. Бриться перестал вовсе.
Умывался, когда вспоминал об этом. Как всякое уважающее себя растение, он
подчинил свое существование единственной цели. Для растения такой целью
было плодоношение. Для Рагозина - его роман.

Весь мир сосредоточился для него вокруг царапанной, вытертой до
голого дерева поверхности письменного стола. Ток времени измерялся не
вращением стрелок часов, которые по всей квартире давно встали, а
убыванием стопки листов чистой бумаги и, соответственно, приростом стопки
листов бумаги исписанной.

Когда у Рагозина кончилось курево, он бросил курить. Затем опустел
холодильник, и он едва не бросил есть. Но на голодный желудок не думалось,
не работалось, и Рагозин впервые за последние дни вышел на улицу за
продуктами. Там он узнал, что настала осень. Поэтому, когда он вернулся за
стол, осень настала и в его романе. Герои с героинями ходили по мокрому
асфальту выдуманного Рагозиным города, прятались под зонтами, поднимали
воротники и кляли непогоду.

Так вот, ночь уступила место рассвету. Рагозин дописал последнюю
фразу и поставил последнюю точку. Откинулся на спинку стула и с треском
потянулся.

И понял, что создал гениальное произведение. По-настоящему
гениальное, без дураков.

Некоторое время он сидел тихонько, привыкая к мысли о том, что он
гений и жить, как раньше, ему уже нельзя. Потом протянул руку к телефонной
трубке, которую время обметало пыльным налетом, и набрал номер квартиры
ближайшего друга, первого своего критика.

- У меня тут образовалось кое-что, - сказал он нарочито небрежно. -
Не оценишь ли?

После обеда приехал друг. Они посидели на замусоренной донельзя
рагозинской кухоньке, рассосали два кофейничка и поболтали обо всякой
ерунде. Потом друг забрал рукопись и уехал. А Рагозин слонялся по комнате,
не зная, чем себя занять, пока не сообразил одеться и убрести куда глаза
глядят. Вечер он скоротал в кинотеатре, где просмотрел какой-то пустяшный
индийский фильмишко с обязательными песнями и плясками. Творимые по ходу
действия нелепицы его не занимали. Рагозин думал о том, что его роман
непременно будет экранизирован. Что воплотить свой замысел он дозволит
Никите Михалкову, не больше и не меньше. Ну в самом предельном случае -
Лопушанскому.

Домой Рагозин пришел умиротворенный. И вскоре заснул. Зазвонил
телефон.

Это был друг. Он долго сопел в трубку, не зная, с чего начать. А
потом сказал, что роман Рагозина гениален. Что он выше всякой критики, что
само имя Рагозина войдет в анналы человеческой письменности если не
впереди, то по крайней мере где-то в непосредственной близости от имени
Маркеса. Под конец друг, здоровенный мужичище, весь в якорях и голых
русалках, сменивший двух жен и схоронивший всю свою родню, гаубицей не
прошибешь и танком не своротишь, заплакал как дитя и объявил, что счастлив
быть другом такого человека, как Рагозин, и только благодаря этому
претендовать на какое-никакое, а место в истории.

Рагозин слушал эти слова и тоже плакал от счастья и любви ко всему
человечеству. Он думал, что теперь можно и умереть. Что было бы хорошо
умереть прямо сейчас, не отходя от телефона, в эту минуту наивысшего
блаженства. Но потом понял, что это окажется предательством по отношению к
ближним. Не имел он права умереть прежде, чем напишет еще с десяток
шедевров. Даже не напишет - а одарит ими цивилизацию и культуру! Прижимая
к уху теплую пластмассовую трубку с хлюпающим оттуда другом, Рагозин
ощущал себя титаном Возрождения. Он твердо решил прожить до ста лет и всю
эту чертову прорву времени писать, писать и писать. Это был его долг, его
святая обязанность перед будущим.

Слухи о рагозинском романе ползли по городу, подобно потоку
огнедышащей лавы, они оккупировали дома, баррикадировали улицы,
захватывали почту и телеграф. Каким-то совершенно немыслимым образом, при
помощи интриг, шантажа и подкупа рукопись романа ушла на сторону, возникая
одновременно в десятке мест, пока не угодила в алчные руки коллег Рагозина
по литкружку, таких же, как и он сам, вечнозеленых писателей, которые тыщу
раз уже перессорились, а то и передрались между собой из-за несуществующих
привилегий и несветящих кормушек, которые все свободное от писания время
занимались сыроядением себе подобных, рвали в клочья всех, кто только
заикался о претензиях на прорыв в издательство в обход общей очереди... К
вечеру следующего дня все они на почве рагозинского романа помирились,
забыли прежнюю вражду на том основании, что никто из них, равно как и
никто из числа старших товарищей, уже увенчанных лаврами и оснащенных
удостоверениями о принадлежности к литературному цеху, не достоин даже
подносить Рагозину карандаши и бегать в магазин за сигаретами. Староста
кружка, личный рагозинский враг, принес влажную от слез рукопись и сам пал
Рагозину на грудь, шепча признания в любви и коря себя за бездарность,
какую ему, видно, не изжить до конца дней своих... Рагозин утешал его как
мог, но результата не добился. Рыдающий староста ушел в ночь, и только
спустя неделю сыскался в психиатрическом диспансере, куда влип за
суицидальную попытку - случайные прохожие буквально выцарапали его из-под
колес товарного состава.

Ночью о романе Рагозина заговорил "вражий голос", правда - не без
своеобычной язвительности, не без традиционных нападок на советское
книгоиздание.

Все происходящее виделось Рагозину в каком-то сверкающем тумане. Он
жил, будто во сне, и мелочи быта в этих грезах затейливо переплетались с
фантастическими, немыслимыми доселе событиями.

- Старик! - звонили ему малознакомые или полузабытые. - Читал,
читал... Ты знаешь, тут можно завидовать, можно нет, но ничего от того не
изменится. Факт, как говорится, объективный, данный нам в ощущениях... Ты
куда его? В "Новый мир" или "Наш современник"?..

Рагозин еще не решил. При мысли, что нужно куда-то свое детище
определять, у него сводило конечности. Но для себя, впрочем, он уже твердо
решил: только не в журнал! Урежут, пригладят, кое-где допишут - с ним
такое приключалось... Рагозин был патриотом родного города и,
соответственно, родного издательства, где ни разу еще не публиковался и
даже не бывал, и которое мнилось ему неким феерическим, ирреальным замком
из хрусталя и мрамора, полным волнующих коридоров и колдовских тупиков,
зловещих подземелий и ажурных галерей, где обитают возвышенные,
благородные рыцари, готовые пойти на подвиг и смерть во имя торжества
Мысли Начертанной...

Телефон тарахтел не умолкая, будто его прохватила какая-то особая
телефонная лихорадка.

- Миша, - услышал Рагозин этот размывшийся в памяти за сотворением
романа, а когда-то любимый, до боли, до сердечной колоты пронизывавший все
его существо голос. - Я прочла. Ты победил. Я глупая, мелкая, недоразвитая
поденка. Я действительно никогда тебя не ценила. Сейчас уже ничего не
вернуть, не исправить, что сказано - то сделано, и все же я хочу, чтобы ты
знал... Ты был прав. Человек не может разделиться сам на себя. Либо он
творец, либо глава семьи. Добытчик, охотник на мамонтов... Как все это
недостойно тебя! Слышишь? Да, многое поругано, многое утрачено, и все
же... Скажи только слово - и я вернусь. Ты меня понял, Миша?..

Рагозин молчал, глотая слезы. У него теперь постоянно глаза были на
мокром месте.

Наиболее невероятное, как правило, накатывало по утрам. - Энск? -
спросила взволнованная телефонистка. - Ответьте Нью-Йорку!

- Какому Нью-Йорку?! - опешил Рагозин спросонья.

- Какому, какому... У нас один Нью-Йорк, столица Америки.

Рагозин не успел возразить, что столицей Америки был другой город,
как в трубке заговорили сразу двое. Один - на невнятном английском, из
которого Рагозин, несмотря на спецшколу, ни хрена не понимал, а другой -
на недурном русском, хотя и со странным, неуловимым акцентом.

- Мистер Рагозин, с вами говорит писатель Артур Хейли. Он только что
прочел ваш роман в компьютерном переводе и сожалеет, что не знает вашего
языка и не разбирает вашего почерка. Вероятно, многое при машинном
переводе было утрачено, хотя в отдельных местах даже компьютер ничего не
смог исказить...

- Как к вам попал мой роман?! - возопил Рагозин, памятуя о каких-то
возможных в этой связи неприятностях.

- О, это отдельный вопрос, который нам не хотелось бы обсуждать по
телефону... Во всяком случае, мы уважаем ваши законы, чтим Всемирную
конвенцию об авторских правах и не собираемся публиковать ваш прекрасный
роман в обход вашего согласия.

- Марвеллес, уандерфул!.. - подтвердил мистер Хейли.

- Мистер Рагозин, мистер Хейли предлагает вам свое содействие в
скорейшем издании вашего прекрасного романа в его, мистера Хейли, переводе
и просит вашего разрешения на переговоры с вашим литературным агентом...

У Рагозина не было никакого агента, хотя такую роль с успехом мог бы
разыграть его друг. А пока он не стал распространяться на эту щекотливую
тему.

- Спасибо мистеру Хейли, - сказал он. - Но есть загвоздочка... Дело в