Федор ЧЕШКО

НОЧЬ ВОЛЧЬИХ ПЕСЕН

Недобрый стылый ветер налетал резкими порывами, путался, бился в
скорченных черных ветвях, срывал с них последние клочья мертвой бурой
листвы. Небо стремительно гасло, и впереди, над дорогой, разгорелась уже
первая звезда - холодная, яркая, злая.

А вихляющиеся деревянные колеса скрипели надрывно и жалобно, тощая
лошаденка понуро топтала заваленную палым листом дорогу, и вокруг был
только лес, только тележный скрип да мягкий неспешный топот
растрескавшихся стертых копыт, да еще стоны ветра в голых вершинах - и
все.

А потом откуда-то спереди (а может сзади, или сверху - не понять)
приплыл тягучий негромкий вой. Лесник изо всех сил натянул поводья, и
смолк скрип, смолк копытный топот, остался лишь этот вой - тихая хрупкая
жалоба цепенеющего к зиме леса, прозрачный ручеек смертной тоски. А потом
смолк и он.

Лесник обернулся, шепнул тихонько:

- Поворотить бы восвояси, а, барин?

Ссутулившаяся в темноте закутанная в черное фигура мотнула головой:
нет.

- Ой, гляди, барин, не миновать нам беды. Страшно... Ведь и тебе,
поди, тоже страшно, а? Поворотить бы...

Снова чуть шевельнулся тот, черный, проговорил, будто ворон каркнул:

- Я что же, мало заплатил тебе?

- Отдам! - лесник истово закрестился. - Вот те крест, все отдам, и
то, что ты дал, и свое - все отдам, сколько есть. Только позволь
поворотить, барин, позволь!

Он смолк вдруг, будто захлебнулся своим отчаянным шепотом, потому что
на колени его тяжело упала пачка тертых бумажных листков, на каждом из
которых растопырился темный силуэт двуглавой птицы.

- Хватит? - спросил каркающий голос.

- Эх, барин... - лесник искоса глянул на черного седока (и впрямь,
будто ворон нахохлившийся), отвернулся, тронул поводья. - Ох, гляди,
раскаешься! Ну, да дело твое...

И снова скрип, снова мягкий усталый топот.

Некоторое время ехали молча. Потом черный спросил неожиданно громко:

- Что ж он лютует-то так?

Лесник вздрогнул:

- Ох, тише, барин, тише Христа ради! До поры накличешь...

И забормотал невнятное - то ли молясь, то ли ругая барскую глупость.
Черный не выказывал недовольства, не понукал, терпеливо дожидался ответа.
Дождался.

- Чего лютует-то? Известное дело - чего... - Лесник говорил
торопливо, вполголоса, опасливо озираясь и вжимая голову в плечи. -
Залютуешь, поди, ежели сынок-то, родная кровь, так тебя уважит... Тот тоже
вроде тебя был, умный не в меру. Все по заграницам жил, наукам разным
обучался. Старик так без него и помер... А этот приехал (почитай, уж год
прошел, как отца схоронили), походил по имению, посмотрел, да и говорит:
тут, мол, в ярочке (это где могила старика, где он сам себя перед смертью
похоронить наказал, значит) надобно плотину насыпать и обустроить пруд.
Очень тут, говорит, место сподручное. Рыбу, говорит, разводить хочу. А
отца, говорит, выкопать надо, и в другом месте захоронение сделать. Вот...
И уехал. В Петербург. Гулять, деньги батюшкины транжирить. Ну, а мужики -
они ведь, дело известное, лишнего без нагляду не сделают - кому охота с
чужой дури спину ломать? И ведь что удумали, нехристи! Камень, значит,
могильный на горбочек сволокли, где повыше, а самого старика откапывать
поленились. Чего там, дескать, и под водой полежит. Не свой же... Ну, он
как объявился, тех мужиков первыми... В клочья... Святой крепкий, святой
бессмертный, помилуй... И лютует с тех пор - страсть. Почитай, каждую ночь
объявляется, упокой, Господи, души невинно убиенные... И поди ж ты, при
жизни тихий был, добрый, слова худого не вымолвит, а как из гроба
восстал... Прости, Господи, грехи наши, защити-спаси... Сказывают, не
будет ему покоя, пока до сынка своего, ирода, не доберется. Только ведь не
доберется. В прошлом годе он (сынок то-есть) затеял пьяненьким по морю в
лодочке покататься, и утоп, сволочь. И теперь старик-вовкулака всю округу
изводит. И ведь изведет, как есть всех изведет...

Из лесной черноты выметнулся сычик, смутной тенью мелькнул над
головами, простонал, проныл дурным голосом, и сгинул. Лесник дернулся,
снова перекрестился истово: свят, свят, свят...

Черный вздохнул тяжко и длинно, негромко спросил:

- Ну, а люди?

- А что - люди? - пожал плечами лесник. - Бегут люди. Бросают все и
бегут. Уж лучше с торбой да по миру, чем так жить...

- И что же, так никто и не пробовал совладать с ним?

Лесник только рукой махнул:

- Пробовать-то пробовали, да толку - хрен. И крестным ходом ходили, и
анафему пели - и в нашей церквушке, и в острожинской, и в Залесске - везде
пели. Исправник приезжал, про предрассудки рассказывал, объяснял, что под
вовкулаку убивцы рядятся, ходил в лес тех убивцев искать. Доходился, земля
ему пухом... По фуражке его потом только и распознали. А то еще Андрон,
варнак каторжный, как в Сибири на копях соляных свое кайлом отмахал да
вернулся, тоже в лес пойти надумал. Я, говорит, вовкулаки-убивцы не боюсь,
потому как сам убивец. Украл где-то двухдулку охотничью, по чертовой
дюжине картечей в каждый ствол козьей шерстью запыжил, исповедался,
причастился - и в лес. А наутро дочка его на крыльцо вышла - глядь, а на
крыльце лицо андроново лежит. Одно только лицо, а прочего нету. И след
кровавый волчий из лесу тянется и в лес же уходит... Так она, сердешная,
тут же, на крыльце, ума и лишилась... Нет на старика управы никакой,
потому - оборотень, кара господня. Человеку против него - куды там, и
думать не моги. Это вот ежели бы сынка ему на расправу представить... Так
где ж его взять, сынка-то, ежели он утоп?

Черный внезапно вскинулся, впился пристальным взглядом в лесникову
спину.

- Так, говоришь, человеку против оборотня - "и думать не моги"? -
голос его был неожиданно зол и звонок. - Плохо говоришь. Человек - он все
может, если не из корысти, если не для себя, - для других. А который
покорствует злу, который "думать не может" заступить злу дорогу - тот и не
человек вовсе. Потому что он, свою жизнь жалея и милуя, чужие жизни на
смертные муки отдает. Уразумел? Тогда и еще уразумей: самое мерзостное в
человеке - страх и рожденная им покорность. Потому что напуганный и
покорный не мешает злу творить злое. А раз не мешает, значит помогает. И
не оборотень невинных в кровавые клочья рвет - это ты, испуганный и
покорный, рвешь их его клыками. Ты и такие, как ты. Испуганные. Покорные.

Жалостно сморщился лесник, затряс головой, завздыхал с надрывом:

- Эх, барин, барин... Оно по науке-то может и так, да только в жизни
завсегда иначе выходит. Вы, городские, ученые, все в уме какое-то
повреждение имеете, право слово... Ну зачем ты в наши дела лезешь, зачем?
Спасти, помочь хочешь? Спасибо тебе за желание доброе, только не надо,
оставь нас с грехами нашими, с нашей расплатой. Сгинешь ведь без проку, и
пистоля твоя тебе не поможет. Видел я, когда ты в избу заходил, да плащом
зацепился - большая пистоля, страшная, да только что она вовкулаке?
Андрону-то ружьишко не помогло. А ты... Тоже, небось, тринадцать картечин
да козья шерсть?

- Нет, - черный сказал это устало, безразлично как-то. - Пуля, из
серебра отлитая.

- Ох-хо-хо... Ну, пускай из серебра... Так это ж еще стрельнуть надо
успеть. Андрон уж на что умелый был - не успел ведь. И ты не успеешь. Вот
и сгинет еще один человек хороший - не за хрен сушенный сгинет, за так,
понапрасну. Одумайся, барин, поехали назад, а? А деньгу твою я возверну,
ты не сомневайся.

- Молчи, - сказал черный. - Знай себе погоняй и молчи.

Он стоял на сырой палой листве, вслушиваясь в стихающий лошадиный
топот - торопливый, неровный. Видать, вскачь несется старая кляча. И
откуда только появилась такая прыть?

А вокруг были черные сырые стволы, и впереди между ними смутно
проблескивали лунные блики, резвящиеся в тяжелой воде затхлого прудика.
Вот и все. Добрался. Теперь - ждать.

Он прошелся немного, разминая затекшие от неудобной тряской езды
ноги, потом, спохватившись, торопливо вздернул рукав, рванул присохшую к
запястью заскорузлую тряпку. Рука отозвалась злобной болью, с пальцев
закапало черное, отблескивающее смутно, и он улыбнулся, довольный и
выдумкой своей, и терпением. Может, приманит оборотня родная кровь? Должна
бы...

Сзади хрустнуло тихонько и вкрадчиво. Черный резко обернулся, пальцы
правой руки впились в рукоять пистолета, выдернули его из-за пояса -
лунное сияние холодным пламенем метнулось по граненной стали ствола... Но
нет, еще рано. Это еще не он.

Черный человек опустил руку. Было приятно вот так стоять, ощущая в
ладони прохладу и тяжесть старинного оружия, трогая пальцем фигурное
железо спускового штырька. Старинное доброе оружие, кавалерийский пистолет
времен польского нашествия. Дубовая, почти прямая рукоять, шестигранный
массивный ствол... Это очень важно, что ствол шестигранный. А еще важно
то, что спусковой штырек не защищен металлической скобой, как у нынешних
пистолетов. Только дотронься пальцем - вот так, чуть надави - и руку