Андрей ЩУПОВ

ГАММА ДЛЯ СТАРШЕКЛАССНИКОВ

ДО...

Все действительно было уже до. Я имею в виду наше с вами рождение.
Был воздух и парила Земля под Солнцем, мычали коровы и зловонные
тиранозавры с рыком выскакивали из кустов, хватая зазевавшихся, оглашая
окрестности победным ревом. Мы родились после. Намного позднее того, что
было до. Но ведь и до нас мир сходил с ума, время от времени стоял на
голове, не зная еще, что это открытие йоги, понятия не имея, что рано или
поздно в одной из столиц планеты, на заурядной улице, в заурядном доме
поселюсь я и подобно многим стану претендовать на право жизни - такой, как
я ее понимаю.

Увы, эту самую равнодушную бесконечность я осознал давным-давно, еще
года в три или четыре, когда слово "придурок" произносилось через "л" и по
слогам, а лица покойников в нарядных гробах разглядывались с любопытством
и без малейшей примеси страха. Лежа на балконе пятого этажа и прижимаясь
голым пузом к разогретому бетону, я колупал ногтем пятна засохшей краски и
пытался перенестись сознанием в тот убежавший день, когда мы красили
перила в рыжий цвет. День ускользал, как гибкая пиявка в воде, но сознание
тем не менее перемещалось, и вот совершенно неожиданно для себя я
проскочил дату своего рождения и пошел камнем в глубь, не подозревая, что
пронзаю уже не собственную память и даже не память родителей, а нечто
совершенно иное, не понятое мной до сих пор.

Я уплыл в минувшее, но не растерялся, тут же начав озираться и
изучать непривычные пейзажи. Я копался в исторических напластованиях, как
нищенка в мусорных контейнерах, выгребая все самое цветастое и яркое. Надо
признать, мне не слишком нравились одежды прошлого, - напротив, они
смешили, провоцируя на лукавые комментарии, но я любовался блеском
рассекающих воздух рапир, с благоговейным трепетом прислушивался к
орудийному гулу российских "единорогов" и вместе с кричащими толпами бежал
на штурм неизвестных мне зубчатых крепостей.

Честно скажу, подобными воспоминаниями я развлекался довольно
продолжительное время. Подозрение, что знать всего этого я не могу,
возникло в более зрелые годы, когда с новехоньким портфелишком я
отправился в путешествие по школьным, столь похожим один на другой
классам, и буйная реальность потеснила зыбкие фантазии. Да, да! Именно так
я стал это называть - фантазии. Иных объяснений не было. А октябре
восемьдесят шестого, в день моего двадцатилетия, впервые наметился раскол
масс. Под массой - эм один и эм два я подразумевал, конечно, себя самого и
всех прочих обитателей света, - коротко говоря, человечество и
организационный лад, сообразуясь с которым это самое человечество жило,
процветало и намеревалось процветать далее.

Я начал скучать, более того - тосковать, и когда Митька, мой собрат
по учебному курсу, стал предлагать мне отрастить волосы - такие, чтоб
чертям стало тошно или создать на худой конец тайную организацию - в пику
масонам и всем прочим, я не отмахнулся, как раньше, потому что средство от
тоски следовало искать - и искать по возможности активно. Однако где его
искать, я не знал и, вероятно, мысленно допускал, что в советах
посторонних ответы тоже порой находятся. Кроме того был Митька парнем
дошлым и головастым. Пропуская половину лекций и зачастую узнавая имя
преподавателя лишь на экзаменах, он умудрялся иметь вполне твердое "три"
по большинству предметов. А три это вполне удовлетворительно - для
преподавателей, для декана, для всего общества. К тому же по части
предметов он, изумляя окружающих и разрушая самые зловещие прогнозы,
получал "хор" и "отл". В общем, к словам Митьки следовало прислушаться.
Правда, длинные волосы меня не слишком прельщали, но вот против тайной
организации я не возражал, и пару учебных недель мы потратили с Митькой на
разные организационные мелочи, придумывая пароли и отзывы, шифры возможных
донесений и тайные знаки, знаменующие иерархические ступени создаваемой
организации. Митька, например, предлагал отращивать ногти. В ту пору у
него был бзик - что-нибудь обязательно да отращивать. Не волосы, так
ногти. Вот он и предложил: большой ноготь на мизинце будет соответствовать
званию рядового, на безымянном - младшему офицеру и так далее вплоть до
маршальских титулов. Пальцев, к счастью, на руках хватало. Не хватило
другого. Терпения. Я отрекся от этой детской затеи, но вовсе не потому,
что повзрослел или поумнел. Просто, должно быть, надоело. Очень уж долго
растут ногти. А состояния взрослости, если честно, я по-прежнему не
ощущал. Хотя действительно, уже не тушевался, слыша такие заковыристые
словечки, как "бренность", "дезавуировать" или "нонконформизм". Я знал
словечки и похлеще, но раскол тем не менее состоялся. Как я уже говорил -
между массами эм-один и эм-два. И привнес его проклятущий маятник. То
есть, это я так думаю. Или представляю. Аналогия, пусть самая отдаленная,
все же упрощает положение. Мысленный хаос, перенимая обтекаемую систему
образов, мало-помалу выстраивается по ранжиру. Вместо шума и беспорядочных
пуль во все стороны - начинает угадываться ритмичное перещелкивание
теннисных ракеток. Ровно расчерченный корт, тугая сетка, строгая
очередность ударов - все мое к тебе и от тебя снова ко мне. А на табло
оптимистические цифры и боевая ничья. За все наши внутренние усилия
набегают очки и порой немалые.

Полагаю, некоторое время загадочный маятник летел в прошлое, но
маятник на то и маятник, чтобы периодически возвращаться. Тяжелый диск
вынырнул из забытого, как лещ из илистого пруда, и отточенной секирой
рассек нынешнюю мою событийность. Отныне он несся уже вперед, и я, как
пешеход, взирающий вслед убежавшему автомобилю, ощущал его запах, его
свинцово-золотой вес, а главное - я мог теперь внимать отголоскам
будущего. Внимать, но не анализировать. Мы, люди, - неважные аналитики.
Нам только кажется, что мы думаем, но мы лишь воображаем себе разные мысли
и радуемся, когда они по собственной воле забредают в наши не слишком
привычные к тому головы.

РЕ-БЕМОЛЬ

Небо рыдало, окна домов плакали. "Оу-оу!" - тоскливо завывал
незнакомый певец за стеной у соседей. Воздух мстительно остывал, заползал
промозглыми ручищами в рукава, лапал за шею. Зимой градусник в моей
однокомнатной берлоге показывал двадцать два градуса. Сейчас лето, но
трепетная паутинка стрелки не поднимается выше четырнадцати-тринадцати. Не
правда ли, забавно?

А еще забавно, что мой сосед наверху - сумасшедший. Зовут его Толечка
Пронин. Чуть ли не ежедневно он забегает ко мне, чтобы одарить
каким-нибудь вновь сочиненным афоризмом. "Правда - это теща истины!" -
восклицает он с блистающими глазами. Я киваю, и он с самым загадочным
видом интересуется, знаю ли я, зачем человеку мозг? Я говорю, что нет, и
он великодушно разрешает мою проблему:

- А я тебе скажу! Чтобы осмысливать претворенное зло.

- Тогда что такое совесть? - вяло огрызаюсь я, потому что не люблю,
когда меня просвещают.

- Совесть есть душа, - неуверенно отвечает он и задумывается.

- Ага... Понимаю, что ты хочешь сказать, - совершенно озадаченный он
поднимается к себе, но только для того, чтобы через пять минут, грохоча
башмаками, торопливо спуститься и вновь забарабанить в мою дверь.

- А я тебе скажу!.. Душа есть особый индикатор ума. Так сказать,
система сигнализации и оповещения...

Я вновь сумрачно киваю. У меня сумасшедший сосед и с этим ничего не
поделаешь. Хорошо это или плохо иметь сумасшедшего соседа - я не знаю. Но,
пожалуй, интересно. Хорошо хоть о его сумасшествии не подозревают другие.
Достаточно вполне одного меня.

С самого утра позвонил Митька и трагическим шепотом спросил, знал ли
я о сегодняшнем дожде. Я ответил, что знал, и он моментально притащил к
телефону какой-то переводной журнал и стал читать выдержки об экстрасенсах
- о Дэвиде Копперфильде и Ури Геллере, о западных магах, получающих за
свои чудеса миллионы и миллионы.

- Долларов!.. - потрясено шептал Митька. - Представляешь? А
предсказателей, вроде тебя, у нас раз-два и обчелся. Считай, одна Ванда и
есть. В общем надо устраивать эксперимент. При свидетелях. А потом заявить
о тебе научным кругам...

Я что-то пообещал Митьке и поспешил с ним распрощаться. Мне не
хотелось заявлять о себе научным кругам. Мне хотелось тепла и покоя. Как
какому-нибудь семидесятилетнему старичку. И чтоб никаких лекций с
коллоквиумами, никаких предэкзаменационных авралов.

Я действительно знал, что сегодня польет дождь. Но это было
абсолютной чепухой. И с Митькой я был совершенно не согласен, полагая, что
предсказателей в наши дни наоборот - чересчур много - почти как трамваев с
троллейбусами. Кроме того, я не хотел афишировать то, чего стыдился и
боялся. Ибо зловещее заключалось в том, что я знал, ПОЧЕМУ этот дождь
польет. Именно поэтому уже через час я отряхивал зонт в больничном
коридоре. Я записался на прием к психиатру. Сначала в толстом, привязанном
бечевкой к столу журнале, а потом в окошечке у полненькой регистраторши.

Очередь, к счастью, оказалась небольшой - всего трое "психов". Все
сидели довольно смирно, по мере сил разыгрывая из себя нормальных граждан.
В коридорчике, переполненном звонкими мухами, тоже наигрывало радио. Пела
София Ротару. В припевах присутствовало все то же классическое "оу-оу". За
Ротару песню про "оу-оу" подхватил Пресняков, а за ним и Леонтьев. Не