Фредерик Дар

Грузовой лифт

OCR MyShell 30/12/2000

(Пер. Коштиала)

Филиппу Пуаре, моему верному читателю от его верного писателя.

Ф. Д.

1. ВСТРЕЧА

Как долго мужчина, потерявший мать, чувствует себя сиротой?

Вернувшись через шесть лет в квартиру, где умерла моя мать, я ощутил, будто кто-то безжалостный накинул мне на грудь петлю и со всей силой стянул ее.

Я сел в старое кресло у окна, в котором она так любила штопать и чинить старые вещи, и стал оглядываться по сторонам - в тишине, среди знакомых предметов, которые столько лет ждали меня. Тишина и запахи действуют гораздо сильнее, чем вид старых влажных обоев.

Четыре года назад я узнал о ее смерти и похоронах. Эти годы я много думал о ней и с лихвой ее оплакал. И вот совершенно неожиданно, когда я перешагнул порог нашей квартиры, сознание того, что ее нет, обрушилось на меня -с размаху, словно оплеуха.

А за окном было Рождество.

Лишь оказавшись в Париже - с его оживленными бульварами, с разукрашенными и ярко освещенными витринами, с елками на перекрестках, в гирляндах из лампочек - я понял это. Рождество.

Было большой глупостью с моей стороны вернуться домой в такой день.

В ее комнате витал запах смерти. Кровать была разобрана, матрасы завернуты в старую простыню. Те, кто готовил ее в последний путь, переставили и стакан со святой водой и самшитовой веточкой. Теперь эти грустные принадлежности стояли на комоде рядом с распятием из черного дерева. В стакане уже не было воды, и листья самшита пожелтели. Когда я дотронулся рукой до ветки, они, словно золотые пластинки, упали на ковер.

На стене висела моя фотография в рамке с вымученный резьбой - отцу казалось, что это красиво. На снимке я был на десять лет моложе, но нисколько не выигрывал от этого. Я выглядел отталкивающе - болезненный молодой человек со впалыми щеками, косым взглядом и складками у рта, какие бывают только у людей жестоких или очень несчастных.

Только мать могла не замечать всего этого и даже находить меня красивым. Я предпочитаю себя сегодняшнего. Жизнь изменила меня, черты лица выровнялись, а взгляд стал смелым.

Ну что ж, осталось только поприветствовать свою комнату. Здесь ничего не изменилось. Моя кровать была застелена, на камине громоздились мои любимые книги, а на ключе, что торчал в дверце шкафа, по-прежнему висел человечек, вырезанный мной из куска орешника.

Я упал навзничь на кровать и сразу узнал шероховатое прикосновение покрывала, запах окрашенной материи. Я закрыл глаза и позвал, как делал это когда-то по утрам, требуя завтрак:

- Ну, что скажешь, мам!

Обычно люди просят по-другому, ясно, чего они хотят. Я же ничего не мог придумать, кроме этого простого призыва, брошенного обыденным тоном. Еще некоторое время, напрягшись изо всех сил, я надеялся услышать ответ. Казалось, я не колеблясь отдал бы всю оставшуюся жизнь, лишь бы вернуть ее хоть на мгновение. Да, все, что угодно, лишь бы услышать ее голос, слегка озабоченный, когда она обращалась ко мне:

- Ты уже проснулся, малыш?

Я проснулся.

И целая жизнь должна пройти, прежде чем я засну вновь.

Мой призыв вибрировал, затихая в глубине квартиры, и у меня было время почувствовать, сколько в нем грусти.

Нет, провести здесь вечер просто невозможно. Мне необходимы шум, свет, алкоголь. Мне нужна жизнь!

В шкафу я обнаружил свое пальто на искусственной, под верблюжью, шерсти, сильно пронафталиненное матерью. Когда-то оно было мне велико, а теперь жало в плечах. Надевая его, я рассматривал остальную одежду, аккуратно висящую в чехлах. Что за нелепо выглядел этот халат, который мне совсем не шел! Только он показывал, каким я был.

Я вышел, а точнее, выбежал.

Консьержка подметала пол, бурча себе что-то под нос. Это была все та же старая женщина. Даже в те времена, когда я был мальчишкой, у нее уже был этот усталый вид, вид человека, достигшего конца своего пути. Тогда я считал ее ужасно старой, она казалась старше, чем сейчас. Она посмотрела на меня и не узнала. Она плохо видела, а я изменился.

Нечто маслянистое падало на асфальт, словно дождь, и блестящая мостовая отражала огни. Узкие улочки Левалуа были заполнены веселыми людьми. Они выходили с работы, неся в руках что-то к праздничному ужину, толпились у устричников - закутанные в морские свитера устричники потрошили в корзинах устриц под гирляндами из разноцветных лампочек. Колбасные магазины и кондитерские были переполнены. Хромой продавец газет зигзагами бегал с одного тротуара на другой, выкрикивая новости, на которые всем было глубоко наплевать.

Я шел без всякой цели, наобум, неся в себе раздирающую тоску. Я остановился перед маленькой витриной книжно-канцелярского базара. Это был один из тех магазинчиков, которые есть в каждом квартале и где продают все - требники для Первого причастия, петарды к празднику Четырнадцатого июля, школьные принадлежности к началу учебного года и ясельные гарнитуры в декабре .Эти лавки - моя юность, и я люблю их еще больше оттого, что они постепенно исчезают из жизни.

Почему я вдруг почувствовал непреодолимое желание войти туда и купить все равно что, только бы испытать радость от встречи с прошлым? В тесном помещении толпились люди - четверо или пятеро. Продавщица была похожа на старую вдову. В вечном трауре. Из глубины лавки пахло какао. Я был рад, что в магазинчике кто-то есть. Я мог задержаться, оглядеться, рассмотреть это дешевое великолепие и найти в нем несколько картинок детства, которые были мне сегодня необходимы.

Помещение напоминало грот, в котором собрали сверкающие сокровища. На полках теснились новогодние елочные игрушки - стеклянные птицы, Деды Морозы из картона, корзины с тряпичными раскрашенными фруктами, хрупкие разноцветные шары, превращающие обыкновенную елку в сказку.

Подошла моя очередь, за спиной ждали люди.

- А для господина?

Я протянул руку и указал на маленькую клетку из картона, окрашенного в серебристый цвет и посыпанного стеклянной пудрой. Внутри на золотых качелях раскачивалась птица из голубого и желтого велюра.

- Вот это, - пробормотал я.

- Что-нибудь еще?

- Все.

Продавщица положила клетку в картонную коробку и завязала.

- Три двадцать.

Выйдя из магазина, я почувствовал себя лучше. Я никак не мог понять, почему покупка новогодней игрушки, которой я не мог найти никакого применения, вдруг связала меня с прошлым. Это было просто тайной.

Я зашел в табачный магазин, чтобы выпить аперитив. Бар был полон возбужденными мужчинами, которые говорили о том, что они будут делать этой ночью. У одних пакеты были зажаты под мышкой, у других свертки торчали из карманов.

Сначала я собирался проехаться на автобусе по Большому бульвару, затем, поразмыслив, решил все же остаться в своем квартале.

Народ в Левалуа был беднее, но более шумный и сердечный. На каждом шагу я натыкался на людей, лица которых мне говорили о чем-то, но меня никто не узнавал.

На одном из перекрестков кто-то громко крикнул: "Альбер!" Я резко обернулся, но звали не меня, а огромного прыщеватого парня в клетчатой куртке кондитера, который валял дурака на трехколесном велосипеде для перевозки товаров.

Мой старый квартал! Родной запах влажной копоти и жареного мяса, плохо уложенные каменные мостовые, угрюмые фасады домов. Эти бары и бездомные псы, на которых даже живодеры рукой махнули после бесплодных попыток извести их.

Так я и шагал около часа под липким дождем, пополняясь впечатлениями, - горькими и нежными одновременно ,которые возвращали меня лет на пятнадцать назад. В то время я еще учился, и рождественские праздники сохраняли для меня свое волшебство.

Около восьми часов вечера я вошел в самый большой ресторан нашего квартала. Вообще-то это было нечто вроде традиционной пивной с зеркалами, лепными стенами и потолками, с катком для салфеток, гигантскими скамейками, вьющимися растениями, стойкой-буфетом и официантами в черных штанах и белых куртках.

Огромные окна закрывали решетки, а летом зеленые растения выносили прямо на мостовую. Ресторан был из числа провинциальных заведений с хорошей репутацией. Хорошая репутация досталась по наследству. Все мое детство, когда я воротил нос от обедов, приготовленных матерью, она со вздохом говорила: "Ну, тогда сходи пообедай у Шикле".

Действительно, я мечтал в один прекрасный день отправиться туда обедать. Мне казалось, что только очень богатые и уважаемые люди могут позволить себе эту роскошь. Каждый вечер, возвращаясь с занятий, я останавливался перед огромными окнами ресторана и смотрел, разглядывая сквозь сигаретный дым напыщенную публику в зале.

После ужина важные господа играли в бридж. Когда наступало рабочее время, игральные столы исчезали один за другим, словно потерпевшие крушение корабли. Оставался лишь маленький островок в глубине зала, где сидели самые рьяные игроки и вокруг которого с раздражением суетились официанты.

Я впервые вошел сюда.

Перед моим отъездом, хотя средства да и возраст позволяли, я не смел даже приблизиться к входной двери. А теперь посмел. Больше того, я вошел к Шикле развязной походкой завсегдатая.

Во время моего длительного отсутствия я твердо решил, что обязательно приду сюда. Я столько раз представлял себе это, столько раз репетировал свои движения, что действовал почти автоматически.

На мгновение я замешкался из-за необычных для ресторана запахов, которые я не мог себе представить, - пахло полынью, устрицами и еще старым деревом.

В глубине зала возвышалась огромная елка, увешанная электрическими лампочками и ангельскими конями, что придавало ей ярмарочный вид. Официанты прикрепили к своим белым курткам кусочки остролиста, а в баре господин и госпожа Шикле угощали старых клиентов аперитивом.

Эта пара явно слишком много воображала о себе и о своей роли хозяев. По-прежнему одетые с иголочки муж и жена принимали гостей. Она - довольно крупная женщина, немного похожая на кассиршу из большого кафе, несмотря на темное платье и массивные украшения.

Муж - бледный мужчина со слипшимися на макушке редкими волосами и в вышедшем из моды костюме. Ему следовало быть президентом различных обществ и ассоциаций, с жестами прелата просящего слова или дающего его.

Рождественский вечер только начинался, и клиентов было мало. Официант с кривыми ногами пришел мне на помощь - повесил пальто на вращающуюся вешалку и спросил, кивнув в сторону зала:

- Предпочитаете какое-нибудь определенное место?

- Рядом с елкой, если можно.

Мне бы очень хотелось сводить к Шикле свою мать - она даже не переступила порог этого заведения. Наверное, она тоже всю жизнь мечтала однажды зайти сюда.

Я сел на скамейку напротив елки и заказал довольно изысканное меню. Как-то сразу мне стало хорошо. Так хорошо, как бывает, когда голоден и сейчас будешь есть, когда очень хочешь спать и ложишься. Истинное удовольствие - в удовлетворении желаний. А в этот день я не только удовлетворял чувство голода, но осуществлял свою детскую мечту.

Я стал считать лампочки на елке - их было слишком много. Когда я прекратил эти бесполезные упражнения в математике, где-то совсем рядом тоненький голос произнес:

- Какая красивая!

Я обернулся и за соседним столиком увидел маленькую, довольно некрасивую девочку трех-четырех лет, которая тоже рассматривала новогоднюю елку. Голова у нее была, пожалуй слишком большая, лицо плоское, каштановые волосы с рыжинкой и нос картошкой. Она была похожа на Чарли Чаплина в то время, когда он был вундеркиндом. Да, именно так - она была уродливым Чарли Чаплиным.

Ребенка сопровождала молодая женщина, без всякого сомнения, ее мать. Она заметила мое движение и посмотрела на меня, улыбаясь, как все матери, когда на их детей обращают внимание. И тут у меня случился шок.

Женщина была похожа на Анну. Брюнетка, как и Анна, с такими же темными миндалевидными глазами, с тем же смуглым цветом лица, с тем же чувственным и волевым ртом, который так пугал меня. Ей было лет двадцать семь - столько же, сколько было тогда Анне. Женщина была красива и элегантно одета. У девочки не было ни ее глаз, ни ее волос, ни ее носа, но между тем она была похожа на свою мать.

- Ешь свою рыбу, Люсьенна.

Ребенок послушно подцепил крошечный кусочек филе соли в своей слишком большой тарелке. Продолжая рассматривать елку, она неуклюже поднесла вилку ко рту.

- Она толстая?

- Да, дорогая.

- Она выросла прямо здесь?

Я засмеялся. Женщина посмотрела вновь, довольная моей реакцией. Несколько секунд она выдерживала мой взгляд, а потом медленно опустила голову, словно я взволновал ее. Я глянул в зеркало: не так уж плохо - человек, повидавший жизнь. В тридцать лет морщины имеют свой шарм, у меня же был целый набор в уголках глаз и одна или две на лбу.

Было странно видеть в Рождественскую ночь в ресторане эту женщину с маленькой девочкой. От вида этих двух существ у меня сжималось сердце. Мне казалось, что их одиночество еще более трагично, чем мое, - без всякого сомнения настоящее, но необременительное.

Умиротворенность, которую я испытал, придя к Шикле, вдруг исчезла. Всю жизнь я страдал от этих перемен в настроении, во мне жило беспокойство, заставляющее всегда быть настороже. От меня всегда исходил страх, страх, к которому за последние шесть лет мне наконец удалось приспособиться.

Я ел устрицы белон и фазана в яблоках, запивая их розовым вином. Время от времени, как бы наблюдая за девочкой, я смотрел на ее мать, каждый раз испытывал тот же шок от сходства между ней и Анной. Наши маневры продолжались в течение всего ужина. Я говорю "наши",потому что женщина приняла игру, если можно так сказать. Когда я поворачивался в ее сторону, она поворачивалась в мою, и с обескураживающей откровенностью ее лицо выражало интерес, грусть, опасение.

Мы закончили ужин почти одновременно: медлительность ребенка компенсировала мой поздний приход. Женщина заказала кофе и попросила счет. Я сделал то же самое.

К этому времени ресторан был уже полон - официанты бегали от столика к столику, было слышно, как они выкрикивают заказы, словно отдают приказ в машинное отделение корабля. Шум усиливался. Казалось, что находишься не в ресторане, а в зале ожидания на вокзале. Звон вилок и стаканов, легкие хлопки откупориваемых бутылок составляли радостную музыку - гимн веселью, - который теперь, когда я поужинал, почти отталкивала меня.

Клиенты в ожидании свободного столика подчеркнуто смотрели в зал. Счет подали сразу. Вместе со сдачей официанты принесли нам и одежду, а голодные посетители, радуясь, что им освободили места, уже занимали наши столики. Женщина застегнула на девочке драповое пальтишко с велюровым воротником, а затем стала надевать каракулевое манто, которое держали перед ней распахнутым, отчего на мгновение она стала похожа на гигантскую летучую мышь.

Мы оказались у выхода одновременно, и я придерживал дверь, пока они выходили. Она взглядом поблагодарила меня. Этот взгляд я мог бы наблюдать часами, не двигаясь, ничего не говоря, и, может быть, ни о чем не думая.

Они вышли. Девочка что-то шепнула матери. Что-то, чего я не мог разобрать, а она, казалось, не слышала.

Дождь кончился, и снова становилось холодно. Мягкий холод - явление довольно странное для зимы, и снега-то почти не было. Машин становилось мало, они проносились мимо, разбрасывая брызги, магазины уже закрывались. Я стоял столбом у входа в ресторан, не зная, что делать дальше. Во мне еще жил взгляд этой женщины.

Удаляясь, она два раза оглянулась. В ее движениях не было кокетства, но не было и страха или опасения. Она оглянулась инстинктивно - я уверен, - словно хотела удостовериться, пошел ли я следом. Она не боялась, но и ни на что не надеялась.

Я пошел в том же направлении, что и она. Да, я настаиваю: я вовсе не собирался преследовать их, и если и пошел по той же улице, то только потому, что она вела к моему дому.

Сохраняя довольно большую дистанцию, мы прошли несколько сот метров, затем на одном из перекрестков я потерял их из вида. Это было естественно. Я почувствовал неприятный укол в груди, но смирился с разлукой, такой же случайной, как и встреча. Вот только грусть охватила меня, как и шесть лет назад, когда я впервые увидел Анну мертвой, - грусть вперемешку с неверием. Что-то во мне отказывалось принять эту разлуку.

Я продолжал идти своей дорогой, направляясь к дому.

Проходя мимо кинотеатра, я заметил их в холле. Они стояли, разглядывая кадры из кинофильмов. Вообще-то на фотографии смотрела мать, а девочка же не сводила глаз с рождественской елки посреди зала. Елка была изящная, выращенная в каком-нибудь пригородном саду, а на ветках вместо украшений висели портретики кинозвезд.

Я хорошо знал этот кинотеатр, он назывался "Мажестик". Я видел в нем столько вестернов, что когда-то мог назвать любой фильм, посмотрев лишь несколько метров пленки.

Я вошел в холл, женщина заметила меня. Казалось, она ждала моего появления. На этот раз она едва взглянула и внезапно побледнела. Я понял, что если позволю ей подойти к кассе раньше, то потом просто не посмею следовать за ней. Тогда я поспешил подойти первым. Наклонившись к окошку, я увидел в стекле, как она приближается ко мне. Когда я отстранился, она стояла рядом, держа девочку за руку:

- Два места.

Как и в ресторане, я открыл им дверь, и, как и в ресторане, она посмотрела вглубь меня, только пробормотала робко: "Спасибо". Сеанс уже начался, шел документальный фильм об Украине - колосящаяся степь без конца и края. К нам приблизилась билетерша с электрическим фонариком. Женщина протянула ей два билета. Билетерша, наверное, не заметила девочку, решила, что мы вместе, и посадила нас рядом у довольно широкого прохода.

Сердце у меня колотилось, как в тот день, когда мы вместе с Анной впервые куда-то вышли. Расправив плечи, я сидел неподвижно в кресле, уставившись на экран, но ничего не видел, а слышал только стук сердца. Я чувствовал рядом эту женщину и был просто потрясен. Запах, исходивший от ее манто, пьянил меня.

Девочка громко задавала вопросы, и мать то и дело наклонялась к ней, шепча:

- Помолчи, Люсьенна, здесь нельзя разговаривать.

Наконец ребенок замолчал. Документальный фильм закончился, зажгли свет. Я узнал свою старую киношку, ее даже не перекрасили. Все было как прежде: цвет бордо, обивка из темно-красного плюша, зеленые растения из крашеного картона у экрана.

Мимо прошла билетерша с лотком, полным сладостей, перечисляя их равнодушным простуженным голосом.

- Конфет! - попросила девочка.

Это была, конечно, совсем не оригинальная, но вполне удачная возможность завязать беседу. Я мог бы купить кулек конфет и протянуть их ребенку со словами: "Вы позволите, мадам?" Вместо этого я продолжал сидеть неподвижно, нахмурившись и внутренне сжавшись. Мало того, я даже не шелохнулся, когда билетерша протянула через меня пакетик.

Антракт закончился, мне очень хотелось вновь оказаться в полумраке, в атмосфере многозначительной интимности. Я даже не знал название фильма, это меньше всего интересовало меня.

По экрану пошли титры, но у меня не было никакого желания их читать. Я опять обрел пленительное состояние покоя, в котором пребывал только что в ресторане. Прежде всего это было чувство безопасности и уверенность в том, что проживешь несколько счастливых мгновений.

Девочка заснула. Она постанывала, ворочаясь в кресле, устраивалась поудобнее, но у нее это никак не получалось, и мать взяла ее на руки. Меня задели ноги ребенка.

- Извините, - прошептала соседка.

- Ничего. Я... Мне не мешает.

Но она свободной рукой прижала к себе девочку, чтобы та не дотрагивалась до меня. Эта рука гипнотизировала меня. Я подождал немного, стараясь подавить в себе желание осторожно взять в свои ладони ее руку и так держать ее. Этот контакт был необходим мне, я представлял его, моя кожа чувствовала ее кожу. Я бы мог попытаться схитрить или, точнее, слегка сыграть: принять такую позу, которая позволила бы мне приблизиться к ней- и коснуться пальцами ее рук.

Я вновь не решался.

Я повернулся к ней, она тоже посмотрела на меня. Это было так просто, что я чуть не умер от сознания силы своего импульса. Я взял ее руку, и она отпустила ноги ребенка. Наши пальцы раскрылись навстречу друг другу, а затем сомкнулись, словно в общей молитве. Безумная нега охватила меня.

Я ощутил себя всесильным, и в одно мгновение мне удалось перешагнуть через последние шесть лет. Я снова был с Анной. Она по-прежнему была жива и любила меня. Она передавала мне свою теплоту, а я ей свою силу. Мне захотелось повернуться к незнакомке и сказать ей:

- Я люблю вас.

Может, я действительно любил ее?

Многие считают, что чувству необходимо устояться, что оно является уже результатом, завершением.

Я же очень хорошо знаю, что это не так. Я, который когда-то полюбил Анну и эту женщину с первого взгляда, которым мы обменялись.

Так мы и сидели, сплетя руки, и любовь входила в нас сквозь пальцы. Затем девочка заерзала и принялась плакать во сне, мать вырвала у меня руку, и движение показалось мне разрывом. Она прошептала спящему ребенку:

- Мы сейчас вернемся домой, Люсьенна. Скоро ты будешь в своей кроватке.

Она говорила это для меня.

- Если вы позволите, - пробормотал я.

Я взял девочку на руки, поудобнее пристроил ее, затем встал. Она была тяжелой, от нее еще пахло младенцем, во сне ее нескладное личико стало красивым и трогательным. Мы поднялись по проходу, идя рядом. Мне казалось, что я знаю ее давно и близко. Ритм ее шагов был мне знаком. В холле в резком свете больничного неона мы еще раз взглянули друг на друга. Казалось, ей немного неловко, и я испугался, что это реакция на мою дерзость.

И все же, разве она не поощрила меня, когда я спросил:

- Вы на машине?

- Нет, я живу недалеко отсюда.

Она протянула руки, чтобы принять ребенка.

- Спасибо... В это время она обычно спит.

- Я провожу вас!

Безусловно, она ожидала такого предложения, и все же что-то, не знаю, что именно, проскользнуло в ее взгляде. Какое-то время она стояла неподвижно, затем ее руки упали вдоль тела.

- Спасибо.

Она повернулась и пошла, не заботясь больше о нас. Я еле поспевал за ней, потому что девочка становилась все тяжелее и тяжелее. Впервые в своей жизни я нес на руках ребенка, я даже не предполагал, насколько это трогательно. Я шел осторожно, боясь упасть и уронить свою драгоценную ношу.

Так мы и шли друг за другом до конца улицы, затем она повернула направо в сторону нового квартала, которого я не знал, потому что перед моим отъездом его только начали строить. Здесь было меньше света, не было ни магазинов, ни устричников, ни елок, не считая тех, что горели разноцветными огнями в окнах квартир. В полумраке возвышались светлые конструкции. К ним и направлялась женщина. Она молчала всю дорогу, словно забыла о нас - о дочери и обо мне. Раз или два во сне девочка пыталась вырваться, и мне пришлось прижать ее к груди, чтобы она успокоилась. Должно быть, это был очень нервный ребенок. Из квартир доносились звуки радио и телевизоров, люди уже праздновали Рождество, хотя еще было только десять часов вечера. Но все эти звуки были подобны фону, а единственной реальностью казались наши ритмичные шаги.

Мои силы были уже на пределе, когда она наконец остановилась у новых железных ворот, на которых желтыми буквами, оправленными в черное, было написано: Ж. Драве - Переплетная.

Она достала из кармана ключ и приоткрыла створку ворот.

Наступила пора сказать правду. Я вглядывался в таинственную черноту за приоткрытыми воротами. Можно было с трудом разглядеть двор, два грузовика; в глубине возвышалось широкое трехэтажное здание, в окнах которого отражался свет фонаря на углу заброшенной улицы. Все было черным, неведомым, молчаливым.

Мы обменялись таким же взглядом, как в холле кинотеатра.

- Ну вот, - прошептала она, а затем произнесла простые слова, которые позже обрели совсем иной смысл. Это здесь.

Что это было - прощание?

Или, может быть, - приглашение?

Проще всего было спросить ее об этом.

- Должен ли я уйти?

Она ничего не ответила. Это было приглашение. Мы вошли.

2. ПЕРВЫЙ ВИЗИТ

С двух сторон двора возвышались горы бумаги в стопках, укрытые витражами и стеклянной крышей. В глубине располагалось ателье. Справа была черная дверь, на которой по трафарету написано "частный". Женщина открыла эту дверь. Она протянула внутрь руку, щелкнула выключателем, но свет не зажегся.

- Так и есть, - пробормотала она, ничего не объясняя.

Она взяла меня за локоть и повела в темноту. Шагом слепца я двинулся за ней, до смерти боясь стукнуть обо что-нибудь головой ребенка. Моя спутница остановилась. Она пошарила рукой и открыла решетку лифта.

- Поедем на грузовом лифте, - объявила она.

Я вошел в металлическую клетку. Сквозь решетку потолка вверху виднелись еще два этажа и стеклянное окно, откуда шло легкое свечение.

- Вы, наверное, устали, - прошептала она. - Она тяжелая, правда?

Я чувствовал ее бедро, прижатое ко мне, и мне хотелось, чтобы это прикосновение длилось всю ночь. Кабина поднималась медленно. Вдруг она остановилась. Моя спутница отодвинула решетку и продолжала держать дверь открытой, пока я выходил с ребенком на руках.

- Осторожнее, здесь ступенька.

Я сделал большой шаг. Она держала меня за руку, и я чувствовал, как ее ногти впиваются мне в кожу. Действительно ли она боялась, что я уроню ребенка? Было довольно темно. Свет из подъемного окна не мог осветить площадку.

Это был уже третий ключ и третья дверь, которую она открывала. На сей раз выключатель сработал. Я очутился в вестибюле, окрашенном в белый цвет. Прямо напротив входа находилась двустворчатая дверь в салон. Туда она меня и повела. От чередования дверей казалось, что мы в лабиринте.