Себастьен Жапризо
Убийственное лето
- Прокурор я и судья, -
Хитро молвил Злыдень, - я
Сам допрос тебе устрою,
К смерти сам приговорю
Льюис Кэрролл "Алиса в Стране Чудес"
ПАЛАЧ (1)
Я сказал: "Ну ладно".
По натуре я покладистый. И ей всегда уступал. Только однажды врезал и
еще как-то раз отлупил. Но потом все равно уступал. Вот, честное слово,
сам не пойму. Разговор у меня получается только с братьями, особенно со
средним, Мишелем, которого все зовут Микки. Он возит лес на стареньком
"рено" - гоняет как бешеный, потому что глуп как пень.
Однажды я поглядел, как он спускается в долину по нашей дороге над
рекой. Дорога адски крутая, вся из поворотов, на ней двум машинам не
разъехаться. Я смотрел сверху, со стороны пихтового леска. Оттуда на много
километров был виден желтый грузовичок - то исчезнет, то возникнет на
вираже. Я даже слышал, как тарахтит мотор и стучат бревна в кузове. Микки
заставил меня выкрасить грузовик в желтый цвет, когда Эдди Меркс четвертый
год подряд выиграл велотур Франции. Такое было пари. Эдди Меркс у Микки с
языка не сходит. Уж не знаю, в кого он у нас такой.
Наш отец считал самым великим гонщиком Фаусто Коппи и, когда тот умер,
в знак траура отпустил усы. Целый день просидел на обрубке старой акации
во дворе, курил американский табак, вертел самокрутки из оберточной
бумаги. Он собирал окурки американских сигарет и делал толстенные
самокрутки. Занятный был наш отец. Рассказывают, он пешком пришел из Южной
Италии, притащив на веревке механическое пианино По дороге играл в
городках и устраивал танцы Отец собирался податься в Америку. Все из
Италии туда рвутся. Но кончилось тем, что остался здесь, - не скопил на
билет. Тут и женился на нашей матери, урожденной Дерамо из Диня. Она
работала гладильщицей, а отец - поденщиком на фермах, зарабатывал гроши, а
в Америку, известно, пешком не доберешься.
Потом они забрали к себе сестру матери. Тетка после бомбежки Марселя в
мае 1944 года начисто потеряла слух. Спит она с открытыми глазами: когда
сидит в своем кресле, не понять, спит или нет. Мать зовет ее Нин, а
остальные - Коньята, на отцовом языке это значит "свояченица". Ей
шестьдесят восемь, и она на двенадцать лет старше сестры, но поскольку
сидит без дела и все время дремлет, то старше выглядит наша мать. Из дома
Коньята выползает только на похороны успела похоронить мужа, брата,
своего отца и нашего, который умер в 1964 году. Мать говорит, Нин всех нас
переживет.
А механическое пианино и теперь у нас в сарае. До этого оно много лет
кисло во дворе, совсем почернело от дождя и потрескалось. Его облюбовали
под жилье мыши. Как-то я протер его крысиным ядом, но это мало помогло.
Оно все трухлявое. Когда ночью мыши забираются туда, то-то начинается
серенада. Несмотря ни на что, оно все еще играет. Жалко, остался только
один диск - с "Пикардийской розой". Мать говорит, что пианино так к диску
этому привязалось, что и не сможет сыграть ничего другого. Она же
рассказала, как однажды отец потащил его в город, чтобы сдать в ломбард,
но его не приняли. Дорога от нас под гору, а обратно отец с его больным
сердцем одолеть подъем не смог. Пришлось нанять грузовик. Ничего не
скажешь, деловым человеком был наш отец.
В день его смерти мать сказала, что позднее, когда подрастет мой второй
брат Бу-Бу, мы им покажем. Встанем втроем под окнами Муниципального
кредита и будем весь день заводить "Пикардийскую розу", потешим публику.
Но мы до сих пор этого не сделали. Теперь Бу-Бу уже 17 лет, и это он
затеял год назад снести пианино в сарай. А мне в ноябре исполнится 31 год.
Когда я родился, мать хотела назвать меня Батистен. По имени своего
брата, который утонул в канале кого-то спасая. С той поры она твердит:
видишь тонущего - отвернись. А уж как сердилась, когда я решил стать
добровольным пожарным, как пинала мою каску, даже ногу отбила. Отца она не
переспорила, и меня нарекли по имени итальянского дяди, который так и
помер в своей постели.
"Фиоримондо Монтечари", - записано в моих документах. Когда Италия
стала воевать против нас, в деревне на меня стали поглядывать косо. Вот я
и стал Флоримоном. Натерпелся я из-за своего имени - и в школе, и в армии,
повсюду. Правда, Батистен было бы и вовсе никуда. Лично мне нравится имя
Робер. Частенько так и представляюсь, когда знакомлюсь. В начале я Эне так
и назвался. Став пожарным, я получил прозвище Пинг-Понг. Братья и те меня
так зовут. Из-за этого я даже подрался - первый раз в жизни дрался, мне
даже сказали, что я бешеный. Но ничуть я не бешеный, просто накипело.
Странно, о чем я тут болтаю, мог бы говорить только с Микки да с Бу-Бу.
У нас с Микки волосы темные, а Бу-Бу - блондин. В школе нас дразнили
макаронниками. Микки зверел и задирался. Я сильнее его, но рукам воли не
давал, только раз. Сначала Микки увлекался футболом, играл здорово -
правым крайним, кажется, я не шибкий спец. Он ловко забивал головой.
Прорвется в штрафную, бац лбом - и гол Тут, конечно, вся команда бросается
его тискать да обнимать, ну, как показывают по телеку, а меня просто
тошнило от этого. В чем беда - злой он как черт. Три воскресенья подряд
его удаляли с поля Микки, чуть что, сразу в драку, хвать кого за майку и
как боднет - тот на траву. На Мариуса Трезора Микки молился - величайший,
мол, футболист в мире. Об Эдди Мерксе или Мариусе Трезоре он может
трезвонить до утра.
Потом Микки враз бросил футбол, заболел велосипедом. А нынче летом
выиграл гонку в Дине. Мы с Эной и Бу-Бу ходили смотреть. Но об этом после.
Микки двадцать пять. Говорят, стань он профессионалом, мог бы сделать
карьеру. Я не очень-то верю. Он никогда не умел переключать вовремя
скорость. И как только ездит его "рено", хоть и в желтом виде! Каждые две
недели я сам проверяю двигатель, потому что не хочется, чтобы брат потерял
место. Когда же просишь быть поаккуратнее и не водить машину, как
последний паршивец, он так жалостливо опускает голову, хоть плачь. А ему
на все плевать. Все равно как жвачку заглотнуть. Еще маленьким - между
нами разница чуть меньше пяти лет - он всегда норовил проглотить жвачку, и
мы пугались, что он умрет. Я не прочь поболтать с ним. При этом можно
почти не говорить, мы будто тысячу лет знаем друг друга.
Бу-Бу пошел в школу, когда я служил в армии. У него была та же
учительница Дюбар, что и у нас, - теперь она ушла на пенсию. И ходил он
той же дорогой - три километра через холмы, - только на пятнадцать лет
позже. Из нас троих он самый ученый. Хочет стать врачом. Поступил в
городской коллеж. Микки отвозит его туда каждое утро и забирает вечером. А
на будущий год придется Бу-Бу ехать учиться в Ниццу или Марсель, или еще
куда. Считай, он нас уж покинул. Обычно Бу-Бу молчалив, держится прямо,
сунув руки в передние карманы брюк и развернув широкие плечи. Мать
говорит, что он похож на вешалку. У него длинные волосы, ресницы, как у
девушки. Мы с Микки подтруниваем над ним. Однако он не злится. Только раз
- из-за Эны.
Случилось это за воскресным столом. Едва он произнес одну фразу, Эна
встала, поднялась в нашу комнату и не выходила оттуда целый день, а
вечером сказала, что я должен поговорить с Бу-Бу, что я обязан защищать
ее, ну и всякое такое... Я поговорил с ним у входа в подвал, куда относил
пустые бутылки. Бу-Бу ничего не сказал, даже не глянул на меня, и вдруг
заплакал, словно ребенок! Захотелось потрепать его по плечу, однако Бу-Бу
отстранился и ушел. Мы с ним собирались пойти в гараж посмотреть мою
"делайе", но он подался то ли в кино, то ли на танцы.
У меня настоящая, с кожаными сиденьями машина марки "делайе". Но она не
желает двигаться с места. Мне ее всучил парень с автомобильной свалки в
Ницце взамен проржавленного рыбного фургончика, за который я отдал двести
франков. Да и те мы прокутили в кафе. Ну, я сменил мотор, коробку
скоростей, все. Чего ей еще? Проверю - вроде все в порядке, тогда
выкатываю из гаража, в котором работаю, и вся деревня только и ждет, когда
она развалится. И в самом деле, вот-вот развалится, трещит и дымит.
Говорят, пора образовать комитет по защите окружающей среды. Мой хозяин
просто в бешенство приходит от всего этого. Кричит, что я краду у него
запчасти и жгу по ночам электричество. А иногда сам же мне и помогает. Но
все равно машина не хочет слушаться. Правда, один раз я сумел проехать на
ней всю деревню взад и вперед, прежде чем ее опять застопорило. Это был
мой рекорд. Когда она задымила, никто ни слова - так все были потрясены.
От гаража до нашего дома тысяча сто метров. Микки проверял по
спидометру. Но если эта "делайе" - выпуска 1950 года, не желающая
примириться с новыми прокладками в головке цилиндра, - прошла столько,
значит, сможет пройти и больше. Вот что я им сказал. И оказался прав. В
прошлую пятницу, три дня назад, она прошла больше.
Три дня назад.
Мне просто не верится, что каждый час имеет одинаковое количество
минут. Я только уехал и вернулся, а показалось - прошла целая жизнь и,
пока меня не было, время стояло. Когда я вернулся вчера вечером в город,
меня поразила афиша у кинотеатра - ее почему-то не сменили. Я уж видал ее
на неделе, возвращаясь из пожарки, даже остановился узнать, что
показывают. Вчера вечером до перерыва свет не гасили. Дожидаясь Микки, я
засел в кафе напротив, это на маленькой улочке позади старого рынка.
Никогда еще так долго не рассматривал афишу. И вот не могу ее припомнить.
Фильм был, точно, с Джерри Льюисом, но название не помню. Наверно, я думал