Игорь ЗАСЕДА

"...В начале пятого утра во Вторник...

"...В начале пятого утра во вторник 22 июля 1980 года вместе с
первыми лучами солнца, позолотившими неповторимые купола кремлевских
храмов, Бен воскликнул: "Вперед, мальчики!" Двадцать девять израильских
коммандос, тайно прибывших в Советский Союз под видом туристов из Парижа,
в короткой отчаянной схватке овладели корпусом "В" в олимпийской деревне и
захватили семьсот заложников.

Бен решительно отверг помощь и, даже не покривившись, одним движением
оторвал фалангу указательного пальца на левой руке, почти откушенную в
рукопашной русским чекистом с монголоидным лицом (его труп все еще
перекрывал лестницу, ведущую наверх), и быстро перевязал рану. "А теперь,
мальчики, устроим им варфоломеевскую ночь, если они будут несговорчивы!"

Ледяной вихрь с Бродвея дохнул в лицо колкой снежной крупкой и едким
зловонием выхлопных газов. Занавеска, взлетев чуть не до потолка, птицей
ринулась вниз. Моя титаническая работа по закупорке старого
двухполовинчатого окна, сквозь сантиметровые щели которого мороз и ветер
свободно проникали в номер нью-йоркской гостиницы "Пикадилли", пошла
прахом.

Я отбросил в сторону книгу, выбрался из-под тонкого летнего одеяла и,
проклиная на чем свет стоит энергетический кризис, заставляющий хозяев
экономить на здоровье жильцов, и самих хозяев, не додумавшихся до самого
элементарного - законопатить или заклеить щели, открыл замки чемодана,
извлек оттуда шерстяной тренировочный костюм, лыжную шапочку и поспешно
натянул все это на себя. Какое-то время решал, надевать или нет кожаные
перчатки: пальцы так мерзли, что книжка вываливалась из рук. "Нет, это уже
свинство, - обозлился я. - Драть за паршивый номер, единственное теплое
место в котором - тесный туалет, полтинник, да еще делать вид, что они
тебя осчастливили!"

Но в конце концов оставил перчатки в покое.

Шел третий час ночи, минуло не менее часа со времени приезда в
Нью-Йорк, но глаз я так и не сомкнул, хотя минувший день легким никак не
назовешь. Сначала самолет задержали в Москве из-за погоды, и долго
довелось неприкаянно толкаться по пассажирскому залу в старом Шереметьево
(новое здание международного аэропорта виднелось вдали огромным темным
кубом - его должны были "попробовать" олимпийцы, что съедутся в Москву
летом...), не слишком-то приспособленном для длительного пребывания в нем.
Затем, после многочасового перелета через океан, Ил-62, выполнявший рейс
SU-315, арестовали в аэропорту имени Кеннеди в Нью-Йорке: самолет загнали
в дальний угол, окружили сворой желто-красных автомобилей, за опущенными
стеклами которых сидели дюжие полицейские в темных очках и не спуская глаз
наблюдали за нами. Кто его знает, чем бы эта история закончилась! Но у
наших пилотов, прекрасно знавших местные нравы, истощилось терпение, и они
задумали улететь в Вашингтон, где, по имевшимся сведениям, антисоветская
истерия пока не затуманила головы окончательно. Само по себе простое
решение выполнить было не так-то просто, ибо улететь из аэропорта, где
каждые тридцать секунд садится или взмывает лайнер, без диспетчерского
обеспечения, штука, скажем прямо, не только рискованная, но и смертельно
опасная. В те дни февраля 1980 года никто не мог поручиться, как далеко
зайдут американцы в очередной провокации.

Ил-62, едва не наезжая на полицейские "форды", двинулся к взлетной
полосе. В салоне установилась тишина, буквально ощутимая в реве набиравших
мощь двигателей. Я мельком оглянулся на пассажиров: одних я знал давно -
по прежним журналистским скитаниям по миру или по спорту в далекие
времена, когда нас объединяла сборная СССР, другие были незнакомы, но все
мы были советскими людьми, волею судьбы сплоченными опасностью под хрупкой
вибрирующей "крышей" самолета.

Нам оставалось ждать.

Ил-62 уже ревел турбинами на взлетной полосе, когда последний
полицейский "форд" свернул с нашего пути. Как хотелось бы узнать, что
происходило в диспетчерской, в круглой стеклянной башне, возвышавшейся
там, где остался аэропорт имени Кеннеди, где ждал меня Дик Грегори, где
увядали гвоздики, - я был уверен, что если цветы, то непременно гвоздики,
которые Наташка увезет с собой в квартиру на седьмом этаже в советской
колонии в нью-йоркском пригороде Ривердейл...

Сердце сжалось в дурном предчувствии, как тогда, в семидесятом, когда
мы возвращались из Мехико-сити после чемпионата мира по футболу и в
Гандере, где наш самолет должен был заправляться, испортилась погода -
такое на Ньюфаундленде случается нередко, а ближайший аэродром находился
тысячи за полторы, горючее же было на исходе. Наверное, каждый, кто много
летает, испытал это чувство неуверенности и необъяснимой нервозности: тебя
то в жар, то в ледяной холод бросает, и ты начинаешь вспоминать все, что с
тобой случалось прежде.

Но приходит спокойствие и какая-то отрешенность. Ты углубляешься в
себя, и вдруг ярко, словно только об этом и думал, видишь перед глазами
свой маленький мир - письменный стол в углу кабинета, пастельно-синюю
глущенковскую осеннюю аллею с двумя легкими размытыми фигурами - она висит
низко над столом, почти на уровне глаз, и ты всегда останавливал на ней
взгляд, когда строка не ложилась к строке. Ты знаешь: чем дольше смотришь
на эту картину, даже скорее набросок, этюд мастера, хотевшего запечатлеть
что-то на память, да так и не вернувшегося к нему, тем покойнее становится
на душе, исчезает ощущение пустоты и рождается что-то, заставляющее тебя
облегченно улыбнуться или по крайней мере прийти в нормальное расположение
духа...

Я выглянул в круглое окошко, чуть притененное от лучей зимнего солнца
пластмассовым фильтром. Поземка сдувала с бетона крупные искрящиеся
снежинки, осколком зеркала блистала ледяная корочка у кромки полосы.
Поодаль, держась на почтительном расстоянии, замерли большие длинноносые
полицейские "форды". Дверца одного из них распахнулась, вытолкнутая
сильной рукой, и высокий, в черной форме и широкополой стетсоновской шляпе
человек с серебристой бляхой над сердцем, появившийся из машины, навел на
самолет бинокль. Мне почудилось, что он впился в меня взглядом, и стало
больно глазам, и я дернул фильтр вниз до упора. Точно уловив это движение,
полицейский опустил бинокль, наклонился к кабине, в руке у него появился
микрофон, и он что-то говорил, время от времени взмахивая рукой.

Я подумал о Наташке. Если что-нибудь со мной случится, для нее это
будет смертельным ударом. Когда мы вдруг поверили, что у нас есть общее
будущее, а поверив, снова обрели прекрасный мир, что зовется жизнью, это
было бы бесчеловечно, жестоко.

Она где-то там, я знаю, чувствую, в толпе встречающих, в своем
коротком полушубке на "рыбьем меху". Наверное, ей холодно, и ледяной ветер
пробирает насквозь, а она не хочет уходить, еще надеясь, что все
образуется, и те, от кого зависит наш выход, образумятся, не могут же они
не образумиться наконец...

"Эх, Натали, Натали, кажись, на сей раз попали мы в историю. Это тебе
не в Славском, когда ты умудрилась проскочить поворот после пятнадцатой
опоры и унеслась... словом, унеслась туда, куда уноситься не следовало.
Начинался буран, мороз крепчал, и народу-то на горе - ни души. Нет, была
живая душа, чудом оказавшаяся в том медвежьем углу. Как он тебя дотащил
вниз, не берусь и сегодня объяснить. Но донес. Пришел на помощь... Здесь
другой мир, Натали, никто на помощь не придет, это уж как пить дать".

Между тем ИЛ-62 ревел двигателями, и лишь тормоза - а может, летчики
еще на что-то надеялись? - удерживали его на нью-йоркской земле.

Но по напряженному, стиснутому в кулачок личику стюардессы я понял -
никаких известий, что американские диспетчеры вспомнили о своем
профессиональном долге, нет. Девчушка - и зачем только таких молодых берут
в стюардессы? - окинула взглядом салон, остановив взор на запасных
выходах...

- Поехали, - тихо, едва пошевелив губами, прошептал Виктор. И хоть он
сидел рядом со мной, локоть к локтю, ей-богу, в другой обстановке я даже
не догадался бы, что он сказал, а тут просто резануло слух.

Ил-62 действительно, набирая скорость, покатил по взлетной полосе.
Что там сейчас в диспетчерской башне?

Все быстрее, все неистовее понеслись наперегонки с нами красные
сигнальные огни, самолет задрожал, словно не желая отрываться от земли, но
вдруг круто встал на дыбы и рванулся вверх. Сразу стало тише, и стюардесса
несмело улыбнулась, еще не веря, что, кажется, главное испытание позади.

В Вашингтоне было спокойно. Сонный аэродром, равнодушные, молча, без
единого слова ставящие штампы в наших паспортах сотрудники иммиграционной
службы. Когда мы по тоннелю поднимались к выходу, к автобусам, что
доставят пассажиров в Нью-Йорк, то попали в перекрестие прожекторов и
десяток телевизионщиков с переносными камерами уставились на нас
зеркальными "глазами", словно мы были выходцами с того света. Я вздохнул с
облегчением: Наташка наверняка увидит нашу встречу по каналу Си-би-эс (эти
буквы я прочел на одной из камер), а увидев, поймет, что все о'кей.

Не люблю, просто-таки ненавижу, когда из-за меня переживают,
испытывают чувство тревоги, в таких случаях я мучаюсь щемящей тоской, тем
более сильной, когда нет возможности исправить содеянное - мною или
другими...

В Нью-Йорк мы попали около полуночи. Расселились быстро, без
волокиты, кажется, даже без заполнения анкет. Бросив чемоданы в номерах,
мы с Виктором и еще с несколькими московскими попутчиками (украшала нашу
мужскую компанию знаменитая Лидия Скобликова) отправились вниз в бар -
полутемный, отделанный дубом, затянутый потемневшим от времени бархатом.
Там пахло затхлостью помещения, где не существовало ни единого окна, и