Олег Павлов

Школьники

повесть

¶1§

Меня ввели в класс во время урока; мама, я чувствовал, еще несколько
минут стояла за дверью. У доски замер прилизанный мальчик с мелком в руке.
Все дети обернулись на меня. Учительница сказала, чтобы я назвался. На
последней парте, у которой мы стояли, кривлялся, строил мне рожи какой--то
живчик, а после взял да выпалил на весь класс, ничего не боясь: "Очкарик!"

Дети засмеялись. Учительница Роза Федоровна -- некрасивая то ли
девушка, то ли женщина -- огрела его указкой по спине, так что озорной
мальчик смолк и съежился. А после нервно потащила меня за первую попавшуюся
парту. Весь урок наказанный упрямый мальчишка не давал мне покоя, обзывая то
"очкариком", то "жирдяем", и такое было со мной тоже в первый раз: ни свою
толстоту, ни то, что ношу очки, до этого дня еще не ощущал как что--то
обидное, уродливое. Прозвенел звонок. На перемене, в зале, запруженном
детьми, мы сцепились, душили и валяли друг друга по полу, пока нас не
растащили взрослые. Потом еще кто--то меня обозвал: за мной бегали да
кричали уже трое или четверо, а тот живчик был у них заводилой. Я не понимал
больше половины слов, что они выкрикивали, словечек матерных, но отчаянно
бросался в стайку мальчиков, отчего им делалось еще веселей. Они разбегались
быстро, рассыпались, как бусины. А я тяжко топал, увальнем пытался их
догнать, а не догоняя -- чуть не ревел. Бывало, после, что меня обступали
кругом и я терялся, не зная, на кого броситься, крутился волчком, спасаясь
от пинков да тычков.

Это произошло само по себе, помимо воли: что ни день, только слыша
какую--то насмешку, я бросался драться, чувствуя такое бешенство, от
которого кружило голову. И помню только эти драки, драчки, которым не было
конца и где битыми оказывались все.

В то время учились писать буквы, и вся нервная дрожь моя того времени
вселилась в эти буквицы. Писать я учился неряшливо, криво, так что трудно
было разобрать самому, зато понравилось считать да читать -- возбуждение
нервное от драчек и всех сильных перемен, что произошли в жизни, ощутимо
легкими делало мысли, будто освобождало саму способность мыслить, как если
бы не цифры складывал в уме, а соображал, куда да как ударить. Очки в школу
с собой не брал. А через месяц я сдружился с тем мальчиком, с которым
ожесточенно дрался. Это произошло, наверное, потому, что нелюбовь уже
успевала сделать таких, как мы, друг другу отчего--то необходимыми.

Мальчика звали Костей. Фамилия у него была смешная для детей, как
обзывание, Кривоносов. Когда мы подружились, я перестал дразнить его, что у
него кривой нос, хоть нос -- вздернутый, сплющенный, как утиный клюв,-- и
вправду смешил сам по себе. Но мальчик относился к своему носу всерьез,
заставляя и всех в классе уважать его необычную форму. Мы с Костей дрались
за свое нечаянное уродство уже с чужими ребятами, из чужих нам классов.
После уроков шагали или к нему, или ко мне домой. Так открылось, что и он
жил только с мамой. Наши мамы работали, не бывали днями дома, но Костина
всегда оставляла сыну записочку -- на каждый день, с памяткой того, что
должен сделать по дому. Сам я работы по дому отродясь не ведал, а если мама
просила сходить купить даже хлеб, то снизойти до ее просьбы мог, только
позарившись на сдачу. Но с Костей ходил и в магазин и убирался в квартире,
пока стало нам это неинтересно, как надоевшая игра.

У него дома мне нравилось больше, там было много необычных вещей,
таких, как пианино или проигрыватель с пластинками. Также у него была своя
комната, своя кровать в уголке, покрытая ковром. А над кроватью -- протянуть
руку -- полки с разноцветными книгами, с фотографиями разных людей да
сувенирчиками. Книги, книги, книги -- до самого потолка. Меня влекло бывать
в чужих домах, ходить по гостям -- влекло в чужие, неведомые
мирки--квартирки. Нравилось есть чужую еду. Играть в чужие игрушки. Вести
беседы с чужими родителями, когда они о чем--то спрашивали приходившего в
гости к их сыновьям мальчика. Для себя я решил, что Костя богаче, и льнул к
его, как чудилось, богатству. Мы честно съедали его вкусный, богатый обед на
двоих и начинали беситься, стуча кулаками по клавишам пианино. Косте
отчего--то не было жалко вещей в своем доме, казалось, он не имел к ним,
будто б к чужим, жалости. И однажды он сообщил тайну: его настоящая, родная
мама давным--давно умерла.

Но я не смог осознать, что было его мучением, а Костику было неведомо,
что мучило меня,-- что у него в холодильнике, у его мамы, всегда стояло
преспокойно сразу несколько бутылок вина. Это вино и мы попивали воровато,
воображая себя взрослыми. Мы замеряли, сколько было вина в бутылке, и он
капал из нее в две рюмочки, трепетно сверяясь с отмеченной на глазок
ватерлинией. И все же пропажу вина со временем возможно было и заметить,
если сама хозяйка не вспоминала о нем с недельку. На этот случай я внушил
Косте, что надо отвечать маме, зная уже откуда--то, что жидкость имеет
свойство испаряться. Боясь опьянеть, мы заливали эти капли водой, так что
пили почти воду. После шатались и задирали друг друга, переворачивая весь
дом кверху дном, будто взаправдашние пьяные. Он игрался, а я играл, наверно,
отца, которого помнил болезненно только пьяным, но когда выпивал свою рюмку
у Кости и мечтательно чувствовал себя пьяным, то гордился собой, что похож
на отца.

Оставляя в квартире своего дружка разгром, я уходил, все чаще бросая
Костю одного убираться там и не понимая, что его за беспорядок наказывают.
Наши забавы были самые невероятные: мы однажды залили водой пианино
неизвестно для чего, а после аккуратно его обтерли, как нам казалось,
насухо, устранив следы своего чудачества. Но пианино рассохлось, клавиши в
нем стали западать, и мама добилась от Костика правды. Он был наказан в
одиночку, не выдав меня. Чувствуя себя виноватым перед Костей, я привел его
уже к себе домой, и так как пианино у нас дома не было, то, играя, мы с
Костей устроили потоп во всей квартире -- залили водой пол на кухне и в
коридоре.

После стал я думать, что говорить маме, когда она придет с работы.
Всегда я знал, что самое важное, чтоб у поступка моего оказалась разумная
причина, которую мама поймет. Выучился мартышкой, что "мама прощает то, что
понимает". Слова, внушенные, что "моя мама меня понимает", были в моем
сознании почти молитвенными. Ничего ж разумнее в оправдание потопа не
придумал, как высыпать на разлитую воду весь имевшийся в доме сахар и
сказать маме так: я нечаянно просыпал на пол сахар и, решив его убрать, то
есть как бы навести именно порядок, залил пол водой. Когда мама вернулась с
работы, сахар -- огромный куль -- честно исчез, растворился в воде, которую
мы с Костей как могли замыли.

Тапочки липли к сладкому полу. Мама покорно взирала на следы потопа и
слушала мою разумную бодренькую сказку.

Я не ощущал в ее глазах суточной усталости и не понимал, что за
благородный порыв перед наказанным Костей взваливаю на нее к вечеру еще и
труд поломойки. Но мама похвалила мою попытку навести порядок и, переведя
дыхание, замывала до ночи то, что мы с Костей наделали в квартире. Чай,
оказалось, пить было в тот вечер уже не с чем. И пили горький, несладкий
чай, но я терпел эту горечь с гордостью, что не был наказан.

Что б ни делал, чего б ни портил в квартире, все почему--то прощалось.
Но я все равно считал Костю счастливее себя, ревнуя к этому счастью и к
другим мальчикам. Так мы снова однажды подрались. Была уже зима. На школьный
двор мы вырвались после уроков своей второй смены, и было все кругом, как
ночью. Сыпался с неба снег. Двор воздушно утопал в белых хлопьях снега, но
воздух был по--зимнему мглистый, сизый, будто б расцарапанный до крови
стеклянисто сыплющимися снежинками. Кучка самых озорных затеяла играть в
снежки. А мы с Костей боролись, катались по снегу -- тоже будто б играючи.
Костю я поборол. Он отбежал в гущу, к ребятам, и вдруг стал громко кричать
во всеуслышание: "Твоя мама пьяница, пьяница!" Ощущение головокружения и
тошноты от того, что я услышал, быстро сменилось приступом исступления и
ярости. Но из--за своей неуклюжести я так и не поймал Костю, а все бегал и
бегал за вертким, ловким мальчиком, зло на бегу выкрикивающим одно и то же.
И так было, пока бешенство не исторгло уже из меня освобождающие,
торжествующие вопли: "А твоя мама умерла! Сиротка! Детдомовская сиротка!"
Костя перестал убегать и кинулся на меня; и он, а не я, рыдал от
услышанного, орал так страшно, будто б его резали.

Этот его ор так меня испугал, что бросился я бежать, спасаться, но
тщетно. Костя ледышкой ударился в спину. Та драка, что происходила, напугала
всех, потому что ребята исчезли и двор был пуст, когда страшная огромная
женщина растащила нас и трясла, держа за шкирку одного -- в одной руке,
другого -- в другой, будто на весах, добиваясь немедля правды. Но мы
затравленно, глухо молчали, приходя в сознание, и уже не смели произнести
вслух того, что кричали.

Женщина влезла в сугроб в одном платье. Снег сыпал ей искристо в глаза,
будто это из ее глаз сыпались серебристые искры, и застил от нас ее лицо.
Как мороз по коже, продирал трубный, властный голос, требующий тотчас и за
все ответа. Она втащила нас кутятами в теплую тишайшую школу, где слышен был
гулко каждый звук. И мы позабыли, что с нами было, дрожа от страха только
перед ней -- директором школы. Чудилось, это огромных размеров пузатое
мужиковатое существо проглотит нас. Но были на этот раз отпущены живыми,
хоть и не прощены: всесильное существо потребовало явиться в школу с
родителями. Мы бродили с Костей беспризорниками, собачонками в зимних
сумерках, что казались нам уж глубокой, вечной ночью, тряслись от страха.
Домой не шли. Пока не поклялись, что оба ничего не скажем нашим мамам, чтоб
спасти их, да и себя от этого существа -- от вызова в школу. На следующий
день мы, ничего не сказав дома, ждали, обмирая от звука шагов, прихода этого
существа за нами в класс. Но оно не пришло. Оно забыло о нас.

Снова я попал к директору школы очень скоро, той же зимой, за разбитое
в классе стекло. Меня толкнул одноклассник, и я повалился на застекленный