Эдуард РОСТОВЦЕВ
ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОННЕЛЯ
доставлен в бессознательном состоянии мужчина двадцати восьми - тридцати
лет. Пострадавший обнаружен в 23:10 в пятидесяти метрах от летнего кафе, с
проникающим ранением головы. Личность пострадавшего не установлена".
идет хорошо. Со стороны нервной системы: глубокое помутнение сознания
(вследствие травмы и операции), постепенно проясняется. Время от времени
больной приходит в себя, отвечает на несложные вопросы (о самочувствии,
естественных потребностях). Однако быстро утомляется, теряет контакт с
окружающими. О себе и происшедшем с ним ничего не сообщает - говорит, что
не помнит. Не может назвать даже свое имя. Несколько раз упоминал о
каком-то тоннеле, но безо всякой связи с другими понятиями и
неконкретно..."
назойливым эпизодом...
не зажигали, и мальчик не отходил от матери. Ему было страшно: темнота
давила на виски, тряский пол уходил из-под ног, грохот колес рвал
барабанные перепонки. И от этого нельзя было спастись - бежать, укрыться.
Мальчик чувствовал себя беспомощным, жалким. Он цеплялся за долгополый,
выскальзывающий из рук халат матери и негромко хныкал, потому что плакать
во весь голос ему было стыдно, а не плакать он не мог. Мать ласково
гладила его и говорила неуверенно - ей тоже было не по себе:
чудик-лохматик! Закрой глазки и считай до ста.
раз до ста, но темнота и грохот не отступали. Холодея от ужаса, он думал,
что произошло непоправимое - они въехали в тоннель, который никогда не
кончится. Мальчик готовился к самому худшему, и оно не заставило себя
ждать. Вагон резко качнуло, он накренился, послышался скрежет металла,
звон разбитых стекол, истошные крики пассажиров. Мальчика отбросило в
сторону, затем назад, он больно ударился обо что-то спиной и затылком;
шелк халата выскользнул из рук, мать исчезла. Время остановилось, словно
обессилев в своем беге, и мальчик не мог сказать, как долго продолжалось
это оцепенение - минуту или больше. Стихли грохот, скрежет, тряска. Но
осталась темнота. Нежданно умолкшая, пугающая своей немотой,
неизвестностью.
прозрачностью, легкостью. Эта легкость тут же передалась мальчику, всему
его телу. Казалось, бесшумная волна, теплая и ласковая, бережно подняла
его на свой гребень, понесла куда-то. Он закрыл глаза, но ощущения света и
легкости остались. Порой кружилась голова, и он не мог сообразить, где
верх, где низ, кто подходит к нему, что говорит. Но свет не исчезал,
обступал его со всех сторон, пробивался сквозь веки, оконные шторы, двери
больничной палаты. Это успокаивало: тоннель, темнота остались позади, и он
верил, что теперь все будет хорошо...
не вижу здесь улучшения.
них ведь нет никаких проблем!
проходят бесследно.
решила, что наконец-то он пришел в себя. У него такая приятная улыбка...
Василий Романович, есть хоть какая-то надежда?
лучше для него.
только от объективного, но и непременно учитывать субъективные факторы.
Когда человеку проламывают голову, мы, естественно, жалеем его. Иных
эмоций этот, в любом аспекте прискорбный факт, не вызывает. Но вот
выясняется, что кроме нас, да еще двух-трех сугубо официальных лиц, никто
не беспокоится о нашем больном в течение довольно продолжительного
времени. Не беспокоится и даже не интересуется его судьбой. И это при том,
что речь идет о молодом и, как вы успели заметить, привлекательном
человеке. Невольно возникает вопрос, почему? Почему родные, близкие,
соседи, каковые имеются даже у последнего забулдыги, столь легко
отмежевались от этого субъекта? А может, не просто легко, но и с
облегчением?
думать. Я уверена, что он приезжий, и поэтому родные не знают, где его
искать.
матери, подругам?
работники милиции, которые приходили сюда, говорили об этом.
факты, то опять-таки невольно приходишь к выводу, что жалеть нашего
больного надобно с оглядкой. Полагаю, вам будет не лишним запомнить это.
не сразу определил их цвет: то ли голубые, то ли серые. Но то, что они
участливы, доброжелательны, по-детски непосредственны, отметил тут же. И
только затем обратил внимание на маленький вздернутый нос, сосредоточенно
сжатые губы, родинку-кляксу на четко обрисованной скуле, обтянутой
блекло-золотистой кожей, на выбившуюся из-под белой шапочки каштановую
прядку. "Лилечка" - понял он. Это имя, журчащее словно ручеек, как нельзя
лучше подходило девушке. О том, что она медсестра, догадался еще до того,
как открыл глаза: ее голос, звонкий, как мартовская капель, был сродни
свету, вырвавшему его из темноты. Захотелось коснуться губами родинки на
ее щеке, каштановой прядки и этих удивительных светло-серых глаз. Но он
тотчас устыдился своего желания - девушка могла неправильно понять его...
Лицо Лилечки отразило чуть ли не всю гамму чувств: радость, любопытство,
надежду, нетерпение.
себя чувствуете? Понимаете, что я говорю? Если трудно ответить, опустите
веки.
обиженно опущенными уголками. Выпуклые немигающие глаза. Окунь, да и
только! Впрочем, у окуня нет седины на висках...
губы расплываются в широкой лягушачьей улыбке. - Узнали меня?
змеящийся резиновыми трубками прибор, свисающий на грудь врача. Этой
штуковиной выслушивают сердце, легкие, но как она называется, больной не
помнит.
затем пересаживается со стула на кровать больного, ощупывает его
забинтованную голову. - Но фонендоскопом, или, как вы точнее назвали его
стетофонендоскопом, пользуются не только врачи, но и фельдшеры,
медсестры... Больно?
А теперь вернемся к вопросу о фонендоскопе и врачах. Помните мое
возражение? Могу повторить... Что ж, тогда объясните, почему решили, что я
- врач?
думает больной и резко отвечает: