Ю.Семенов

Испания

Июль 1974 - февраль 1976

Заметки (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений. Т.19. М.: ЭГСИ.
1997.)

Первый раз я пересек испанскую границу в 1970 году. Это были трудные
времена:

франкизм, то есть испанская разновидность фашизма, вел открытую
повседневную террористическую борьбу против трудящихся. Часть репортажей
мне приходилось передавать из Парижа - испанская цензура их не пропустила
бы.

Потом я ездил в Испанию каждый год, иногда по два раза - спасибо за это
испанским друзьям. Я видел, как от месяца к месяцу, из года в год, рушился
франкизм, несмотря на то, что Франко был еще жив.

Эти записки, которые я предлагаю вниманию читателя, - об Испании на
изломе.

Именно тогда (я имею в виду лето 1974 года) некоторые издательства и
журналы, несмотря на улюлюканье фалангистской прессы, начали всерьез
обращаться к истории гражданской войны, к первой схватке с фашизмом. Тогда
из-за препон, чинимых властями, трудно было говорить в п р я м у ю -
обращались к памяти Хемингуэя, который связал свою жизнь с антифашистской
борьбой испанского народа.

И я задумал эту мою поездку, как "мемориал Хемингуэя".

От Сан-Себастьяна до Памплоны - два часа хорошей езды по ввинченной в
горы дороге, но мы ехали вот уже четвертый час, то и дело скрипуче
утыкаясь носом "Волги" (первой здесь за Пиренеями) в роскошные бамперы
"доджей", "шевроле" и "пежо" - казалось, вся Европа отправилась на фиесту
Мы приехали наконец в город, полный тревожно-радостного ожидания,
расцвеченный гроздьями незажженной еще иллюминации, запруженный толпами
туристов; прошли сквозь тысячи кричащих и пьющих; у лотков с сувенирами
купили себе красные береты, красные пояса и красные платочки на шею, -
такова обязательная униформа фиесты, - сели за столик бара "Чокко", и Дуня
сказала тихо:

- Как будто ничего раньше и не было.

- Ну, все-таки кое-что было, - возразил я. - Были бременские музыканты,
и стертые деревянные ступени лондонского порта, и Латинский квартал, и был
Бальзак в Парижском музее Родена, и критский кабачок на Рю Муфтары, и
дорога на Биарриц была, и; конечно же, был Сан-Себастьян.

- Сан-Себастьян был, - согласилась Дуня, - особенно белые мачты в
порту, красные шхуны и толстая официантка, которая принесла нам тинто и
жаренные креветки, изумляясь тому, что мы - советские, и открыто радуясь
этому, а в музее Родена все же была Женщина, а не Бальзак.

- Бальзак тоже был. Только Роден смог понять гений Бальзака. Вспомни
эту скульптуру: надменность - если смотреть в фас, скорбная усмешка -
полуфас и маска, снятая с покойника, - профиль: такое дается только один
раз, когда человеческие ипостаси соединяются воедино.

- Нет, - сказала Дунечка, - Бальзак мне не понравился. Мне зато очень
понравилась роденовская Женщина.

Я вспомнил эту работу; многообразие округлостей рождало ощущение
обреченной нежности, беззащитности и предтечи горя.

- Чем тебе понравилась Женщина? - спросил я.

Дуня пожала плечами:

- Зачем объяснять очевидное?

- А чем тебе не понравился Бальзак?

- Не знаю...

Поколение шестнадцатилетних - категорично, и за это нельзя их осуждать,
ибо постыдно осуждать открытость. Надо гордиться тем, что наши дети
таковы, - жестокость, заложенная порой в категоричности, пройдет, когда у
наших детей родятся наши внуки, - открытость должна остаться. То, что мы
не можем принять в детях, кажется нам слишком прямой, а потому жестокой
линией, но ведь на самом-то деле прямых линий нет, они суть отрезка
громадной окружности, начатой нашими далекими праотцами; поколения
последующие должны закольцевать категоричность прямых в законченность,
которой только и может считаться мягкая замкнутость круга, "ибо род
приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки".

- Не понравился, так не понравился, - сказал я, хотя сказать хотел
другое, но я видел круглые Дунечкины глаза, в которых отражались беленькие
человечки в красных беретах, с красными платочками на шеях, подпоясанные
красными поясами, с громадными понизями чеснока, которые свешивались на
грудь, словно королевские украшения, а потом все эти человечки в белых
костюмах исчезли, и в глазах Дунечки вспыхнули сине-зелено-красные огни
фейерверка, грохнули барабаны, высоко и счастливо заныли дудки и
загрохотала стотысячная толпа на Пласа дель Кастильо - в Памплоне началась
фиеста, праздник Сан-Фермина, тот, который знаменует восход солнца -
откровение от Хемингуэя...

"Изменение" - слово занятное, и смысл его обнимает громадное количество
оттенков, порой кардинально разностных. Меняется мода, меняется человек,
меняется репертуар на Плас Пигаль, меняется климат, меняется сиделка у
постели умирающего, меняется скатерть, меняется филателист, меняется
страна, меняется Испания. Изменилась, например, одежда в Испании; если
раньше каждый хотел быть грандом, то ныне миллионеры носят джинсы и кеды.
Пришло это, правда, из Америки:

молодые заокеанские туристы, словно ощущая некий комплекс вины за то
богатство, которое хлынуло в штаты после войны против нацизма и в дни боев
под Гуэ и Пномпенем, обычно ходят в рванье, потные, со спальными мешками
за спиной - ни дать ни взять герои Джека Лондона, первопроходцы,
исповедующие не культ насилия, но культ доброй силы, которая обычно
сопутствует узнаванию нового. И к этим американцам в Испании изменилось
отношение, к ним сейчас относятся хорошо, совсем не так, как к тем, кто
носит военную форму US ARMY, а их здесь много - и в Роте, под Кадисом, и в
Торрехоне возле Мадрида...

Изменение в одежде - одна из многих граней "изменения" вообще.

Конкретный символ изменений в Испании - памятник Хемингуэю у входа на
Пласа де Торос в Памплоне, сделанный моим другом Сангине. Изменения порой
угадываются не в декретах, газетных перепалках, болтовне в кулуарах
министерств, в репрессиях или амнистиях - они могут быть замечены в том,
что не имеет, казалось бы, прямого отношения к политике. Искусство - с
момента его возникновения - всегда было связано с политикой, ибо охота на
мамонта нашла свое живописное отражение на стенах пещер, поскольку атака
во имя пищи и тепла и есть вопрос политики в очищенном - от всего
наносного - виде.

Поставить памятник человеку, написавшему "По ком звонит колокол" и
"Пятую колонну", писателю, отдавшему сердце республиканской "Земле
Испании", интернациональным бригадам и батальону Линкольна, где
большинство бойцов были американскими коммунистами, - симптом, и симптом
приметный. Те, которые сейчас имеют право запрещать, - разрешили,
руководствуясь желанием "спустить пары" из бушующего котла, но ведь те,
кто хотел поставить памятник, и кто поставил его, и кто кладет к подножью
гранитного республиканского писателя цветы, - руководствовались другим,
разве нет?

Город гудел изнутри, как вулкан, который готов взорваться. И он
взорвался, когда с Пласа дель Кастильо тысячи людей растеклись по улицам,
сотрясая древние стены Памплоны песнями и грохочущими оркестрами.

- Ты читала "Фиесту"? - спросил я.

- Нет. Это плохо?

- Наоборот. Хорошо.

- Почему?

- Потому, что ты можешь сравнить Чудо со Словом.

- А разве Слово - не Чудо?

- Слово тоже Чудо, только Слово Хемингуэя было рождено Чудом
Сан-Фермина.

- А я не разлюблю Хемингуэя, если после настоящей фиесты прочту его
"Фиесту"?

- Нет, - ответил я и сразу же подумал о том, что категоричности детей
нельзя противопоставлять нашу категоричность: оружие взрослых --
доказательность.

Впрочем, в понятии "взрослость" заложена снисходительность, отпущенная
тем чувством ответственности, которое рождает отцовство. Мы дали детям
возможность максимально быстрого приобщения к знаниям; термин
"акселерация" - мудреный термин, но если изложить его просто и понятно:
"раннее умнение, параллельное раннему созреванию", тогда станет ясно, что
мы живем сейчас в новой эпохе, которая отнюдь не есть механическое
повторение эпохи "отцов и детей". Н е т е р п е н и е, которое породило
конфликт поколений в прошлом веке, сейчас присуще в равной мере и старцам,
ибо Нильс Бор и Сергей Королев продолжали быть яростными нетерпеливцами до
последнего дня своего, а ведь нетерпение - это главное, что определяет
возрастную границу. Век электроники, космоса и пересадки сердца захватили
в яростную круговерть "темпа знания" детей и отцов; порой отцов более, чем
детей, ибо отец входит первым в зону опасного эксперимента: "отец" в
данном случае понятие типическое.

- Я не знаю, как это все можно нарисовать, - сказала Дуня, - не могу
себе представить, как это можно передать на холсте.

Я был настроен продолжать осторожные отцовские сентенции, но пришли
друзья, подхватили нас, закружили в танце, и мы влились в толпу, а она как
лес (так, кажется, говорил Мигель Унамуно), она все ставит на свои места:
мы перестали быть зрителями фиесты, а стали ее участниками, и не было в ту