Юлиан Семенович Семенов

Пересечения

Повесть (по изданию Ю.Семенов. Пресс-центр: Повести, роман. М.:
"Советский писатель". 1985.)

Матери моей Галине Николаевне Ноздриной посвящаю

Неторопливым, вальяжным, а потому начальственным жестом Назаров
пригласил Писарева к длинному, отполированному до зеркальности столу
совещаний, поднялся со своего рабочего места, сел напротив, сдержанно
улыбнулся, отчего его сильное лицо со следами загара сделалось еще более
литым, собранным, и спросил:

- Что будем пить? Чай? Или попросить кофе?

- Если позволите, кофе.

- Я-то позволю, а вот как доктора?

- На сердце пока не жалуюсь.

- Вам сколько?

- Сорок восемь.

- Не возраст, конечно, но уж пора начинать серьезно думать о здоровье.

- Как начнешь думать, -улыбнулся Писарев, чувствуя, как проходит
скованность, охватившая его, только он переступил порог этого большого, в
деревянных панелях кабинета заместителя начальника главка, - так
непременно заболеешь.

- И то верно, - так же улыбчиво согласился Назаров и нажал кнопку,
вмонтированную в этот блестящий стол рядом с телефонным аппаратом.

Вошла секретарь с блокнотиком в руках; Назаров покачал головой:

- Нет, писать сейчас ничего не будем. А вот не могли бы вы сварить кофе?

Заслуженный артист, - он кивнул на Писарева, - от чая наотрез
отказался. Если у нас остался зеленый, узбекский, - заварите мне чашку,
пожалуйста, только не крепко, чтоб сердце не молотило; эскулапы требуют
соблюдать режим, - пояснил Назаров и, сцепив сильные пальцы, придвинулся к
Писареву, опершись локтями о стол.

"И как локти; не покатятся? - успел подумать Писарев. - Стол словно
каток".

...Он всегда с почтением относился к тем, кто умел кататься на коньках.
Отец как-то привел его в парк культуры; это было в последнюю предвоенную
зиму; гремела музыка: "Утомленное солнце нежно с морем прощалось"; юноши и
девушки в байковых курточках и модных тогда очень широких шароварах
катались по льду; звук, который издавали коньки, соприкасаясь со льдом,
был хирургическим, жестким.

В раздевалке отец посадил его в кресло, привернул коньки ремнями к
ботинкам и сказал:

- Сейчас я надену свои, серебряные, и научу тебя кататься.

Сане Писареву было тогда восемь лет, а отцу тридцать два, и он казался
ему очень старым, но самым красивым и умным; он очень жалел отца, особенно
после того, как папу сняли из-за брата Лени с работы и ему пришлось
перейти слесарем в автобазу редакции "Известий".

- Ну, пошли, сына, -сказал отец, забросив на плечо свои ботинки,
связанные тесемочками. - Давай руку.

Саня поднялся, хотел было протянуть отцу руку, но нога его
подвернулась, и он, не удержавшись, упал, больно ударившись локтем об урну.

- Не беда, - сказал отец, подняв его легко и сильно, - я ушибся о
камень, это к завтрему все заживет.

- Я об урну, какой же там камень?

- Тоже верно, - легко согласился отец; он всегда легко соглашался с
Саней; когда мог, говорил "да"; только три раза в жизни он сказал сыну
"нет", и мальчик запомнил эти "нет" на всю жизнь. Особенно одно. Он часто
слышал, как сестра отца говорила бабушке: "Лене уж ничего не поможет, его
не восстановят, а Игорь (так звали отца) губит и свою жизнь, и жизнь
Саньки! Неужели так трудно написать десять слов, отмежеваться от Лени, -
он и так подвел всех нас под монастырь, - и все вернется на круги своя,
Игоря зачислят в институт, тебе не надо будет считать копейки, чтобы
дотянуть до получки... Саньку и в лагерь-то не взяли из-за его упрямства!"

"Папа, - сказал Санька перед сном, когда отец сел к нему на диван и
приготовился сочинять сказку на ночь, - напиши, чтоб меня взяли в лагерь".

"Нет".

"Почему?"

"А что я должен написать"? - после долгой паузы поинтересовался отец.

"Десять слов".

"Какие это должны быть слова, ты знаешь?"

"Нет".

"Если бы тебе сказали, что твоя мама - воровка, что она уносит из своей
библиотеки книги к нам в дом, а ты знаешь, что это неправда, но тебе
говорят:

"Напиши, что она берет книги, и ты поедешь в пионерлагерь "Махру" - ты
бы написал?"

"Нет".

"Молодец. Никогда нельзя писать неправду. Говорить, впрочем, тоже.
Иногда, однако, случается, соврет человек, стыдно, конечно, но можно
простить, если он не со зла это сделал. А вот если он пишет осознанную
неправду, тогда он хуже Бармалея и Барабаса. Тогда он просто-напросто...
гадюка".

"Как змея?"

"Как змея".

"Живая или мертвая?"

"Живая".

"С жалом?"

Отец высунул язык и сказал: "Вот с таким!"

Санька долго смеялся, а отец гладил его по лицу, и глаза его стали
отчего-то очень большими, почти без зрачков.

"Запомни, сына, - сказал он, закончив сказку, - легче всего сказать
"да", только есть у нас пословица: "Доброта хуже воровства". Это долго
объяснять, но ты это запомни, как дважды два, - сгодится, когда вырастешь.
Очень трудно говорить "нет"; станут обвинять: "упрямый", "своенравный",
обижать станут и обижаться, но если ты знаешь, что прав, иди на все, но
ответь "нет". Пройдет время, и незнакомые люди скажут тебе за это спасибо.
Большая подлость всегда начинается с маленькой, безобидной лжи".

...Второй раз отец сказал "нет", когда Саня попросил заступиться: его
лупили Беркут из второго подъезда и Гога, сосед по парте.

"Почему?" - спросил сын.

"Потому что ты сам должен уметь давать сдачи".

"Но они ж сильней меня!"

"Ну и прекрасно! Неужели ты станешь драться с теми, кто тебя слабее?
Это не драка, а избиение. Если они сильней и тем не менее бьют вдвоем,
значит, они трусы. А с трусами расправляются. И не бойся синяков: они
проходят. А вот ощущение собственной слабости, страх, неуверенность не
пройдут никогда, и ты сделаешься несчастным маленьким мышонком, а не
человеком".

...Отец тогда, в парке Горького, вывел Саньку на лед, но мальчик никак
не мог стоять на коньках; он то и дело падал, ноги тряслись, разъезжались,
отец хохотал, показывал, как надо кататься, расслабив тело. Санька
попробовал и снова растянулся, набив себе шишку на лбу. Это было до того
обидно, что он заплакал, а отец все равно весело смеялся, и этого Санька
не мог перенести: "Какой же ты, папа, жестокий!" И пополз по льду, а мимо
него проносились конькобежцы, и звук металла, режущего лед, был
хирургически страшным и близким.

Отец поднял его на руки, стал целовать, и снова глаза его сделались
какими-то по-особенному большими, и Санька, уткнувшись носом ему в шею,
прошептал: "Вы все умеете скользить, а я так и останусь на всю жизнь
неуклюжим".

И остался. Но с тех пор сохранил какое-то особенное,
испуганно-восторженное отношение к конькобежцам, даже все соревнования
посещал, силясь понять тайну устойчивости человека на ледяном зеркале.

- Я думаю, Александр Игоревич, - заговорил Назаров, - что разговор наш
будет посвящен тому, что вы в своем письме обозначили "генеральной темой".
Письмо ваше ставит интересный вопрос, но кое в чем вы перегибаете палку:
излишний максимализм в век культурной и научно-технической революции
чреват... как бы точнее определить... неоправданным риском, что ли...

Писарев отчего-то явственно увидел лицо отца, услыхал его "нет" и
заметил:

- Тот ничего не достигнет, кто не рискует, Станислав Федорович...

Назаров чуть покачал головою, мягко поправил:

- Тот ничего не достигнет, кто не ошибается, - с такого рода
формулировкой я готов согласиться. Риск и ошибка суть понятия полярные. От
ошибок никто не застрахован, да и поправить ее можно загодя: никогда не
поздно просчитать исходные, что ли, данные ошибки. А риск внезапен;
экспромт, эмоция, а не спасительная логика. Вы, ваша творческая группа -
это малая общность, которая обращается со сцены к большей общности, так
стоит ли рисковать в такого рода деле? Будь вы гимнастом - куда еще ни
шло, но и там я бы подумал: а ну, не подготовленный толком, грохнетесь и
позвоночник сломаете? Каково тогда будет вашему тренеру смотреть в глаза
товарищей?

- Искусство не спорт...

- Почему? - искренне удивился Назаров. - Разве катание на льду не
искусство? Или возьмите футбольный матч на первенство мира, Франция и