Ю.Семенов

При исполнении служебных обязанностей

Повесть (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17. М.: ЭГСИ.
1997.)

Глава I

Струмилин сел в машину и сразу же полез за папиросами. Последние пять
лет он всегда очень помногу курил и перед медицинской комиссией и после
нее.

"Старая перечница, - зло подумал он о старике профессоре, который
загнал его в барокамеру и выкачивал воздух до уровня, соответствующего
пяти тысячам метров, - ему приятно играть на нервах, этому эскулапу..."

Старик профессор смотрел на Струмилина, ставшего в барокамере зеленым,
вздыхал и грустно покачивал головой. А потом он сказал:

- Плохо, очень плохо, батенька вы мой...

И написал в личном деле Струмилина: "пятая группа". Пятая группа -
последняя летная. Дальше - пенсия, достаточная и почетная. И все. Прощай,
небо, прощай, Арктика!

Струмилин сидел в машине, курил и смотрел на часы. Чем дольше он
смотрел на часы, тем больше злился. Когда он выходил, в вестибюле его
окликнул Фокин из отдела перевозок и попросил подвезти.

- Я через пять минут, Павел Иванович, - сказал он, - подождите пять
минут меня, ладно?

Но прошло уже десять минут, а Фокина все не было. А Струмилин особенно
сердился, когда ему приходилось ждать. Неважно, кого, зачем и почему.
Работа в полярной авиации выработала в нем непреложную привычку:
опаздывать можно не больше чем на сорок секунд. От силы на минуту.

Однажды, еще в самом начале, в тридцать третьем году, он опоздал на
аэродром в Тикси минут на пять. Его первый командир и учитель Леваковский
усмехнулся и сказал:

- Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и неврастеники. Точность -
вежливость королей, и хотя я против монархии, но тем не менее лучше иметь
дело с аккуратным эрцгерцогом, чем с расхлыстанным комсомольцем. Vous
comprenez?

Струмилин смешался, покраснел, а потом весь перелет до острова Птичьего
мучился из-за того, что не ответил: "Oui, monsier..." Ему тогда казалось,
что эта фраза, сказанная с легкой усмешкой, должна была парализовать тот
взрыв смеха, который вызвали слова Леваковского у экипажа. Струмилин
пролетал с Леваковским четыре года и каждый раз поражался изумительной
точности этого человека.

Леваковский не любил, когда штурман, расписывая маршрут и время полета,
говорил:

- Будем минут через двадцать пять-тридцать...

- Точнее, пожалуйста, - просил Леваковский.

- Как точнее?

- А вот так. Точнее.

Штурман хмурился, отходил к своему столику и через несколько минут
говорил оттуда:

- Вы должны прибыть точно через двадцать семь минут.

- Благодарю вас, - отвечал Леваковский и улыбался, прекрасно понимая,
почему штурман делал ударение на слове "вы", а не говорил, как это было
принято, "мы".

Леваковский весь подбирался и сажал самолет точно через двадцать семь
минут.

Сначала Струмилина сердил этот, как ему казалось, никому не нужный и
раздражавший педантизм, но потом незаметно для себя самого он стал
подражать Леваковскому и сердиться на штурмана, когда тот давал
приблизительные данные.

Пролетав с Леваковским два года, Струмилин стал так же поглядывать на
часы, если кто-либо задерживался хоть на минуту. И так же как Леваковский,
он делал выговор опоздавшему вне зависимости от того, кто был опоздавший.

Однажды Струмилин подошел к самолету, когда собрался уже весь экипаж.

Леваковского не было. Струмилин глянул на часы и обомлел: командир
корабля опаздывал на три минуты. Когда Леваковский пришел через пятнадцать
минут, Струмилин мстительно сказал:

- Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и...

- И неврастеники, - перебил его Леваковский, засмеявшись.

Уже в самолете, когда легли курсом на мыс Челюскин, Струмилин узнал,
отчего так опоздал командир. Он, оказывается, сидел на радиоцентре и
принимал сообщение из Москвы о том, что у него родился сын.

Струмилин снова посмотрел на часы. Фокин опаздывал теперь уже на
пятнадцать минут.

- Ну его к черту, - сказал Струмилин, - пусть в другой раз будет точным.

Он выбросил папиросу и нажал на кнопку стартера. Машина рванулась с
места. Когда Струмилин сердился, он ездил особенно быстро. Милиционеры на
Кутузовском проспекте узнавали его большую черную машину и никогда не
свистели вдогонку, если он выходил на осевую линию, нарушая этим правила
движения. Они улыбались ему вслед и вздыхали, потому что тайком завидовали
Струмилину. Милиционеры, так же как и мальчишки, всегда завидуют полярным
летчикам.

Струмилин обычно собирался сам. Даже когда была жива его жена Наташа,
он все равно собирался сам: не торопясь, загодя, очень тщательно подбирая
вещи и экономно складывая их в большой желтый чемодан, сплошь заклеенный
разноцветными штемпелями отелей всего мира.

Собираясь, он пел, причем всегда одну и ту же песню:

Эх, выехал охотник

Да во чистое поле,

Там птицы летают

В высоком просторе...

Уложив чемодан, Струмилин проверил его на вес: не тяжел ли? Он
ненавидел, когда чемодан разбухал и его приходилось из-за этого
перебрасывать с руки на руку. На этот раз чемодан был уложен с первого
раза точка в точку. Струмилин похвалил себя и поставил чемодан на
маленький столик возле, двери. Он заметил, что большая желтая наклейка,
которую приляпали на чемодан в аэропорту Басры, сейчас почти совсем
оторвалась. Сначала Струмилин решил совсем оторвать ее, но потом он
вспомнил старика. В джунглях рядом с домом того старика он жил две недели.
Это был очень интересный старик, мудрый и спокойный. Он целыми днями сидел
на солнце и грел ногу. У него болело колено. И еще все время кашлял.
Струмилин замечал, как старик сдавал день ото дня. Однажды вечером, когда
Струмилин возвращался с аэродрома домой через пальмовую рощу, он увидел
старика. Старик стоял около высокой пальмы и плакал. Потом он медленно
обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая
босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому
кора на ней загрубела и стала как камень.

Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни - сухой, пряный и резкий.
Движения старика были спокойные, а потому сильные. Старик не прижимался к
стволу дерева:

это было бы свидетельством страха. Он был как наездник сейчас, этот
больной старик. Он лез, чуть откинувшись назад, точно как наездник.
Пальма, как и конь, друг человека: пальма кормит, конь возит.

Старик лез свободно, почти совсем не прилагая усилий, откинув корпус и
подняв голову, чтобы все время смотреть через стрельчатую крону пальмы.

- Что это он? - тихо спросил Струмилин у переводчика.

- Умирает, - ответил тот. - Прощается с небом.

Струмилин усмехнулся и снял чемодан с маленького столика. Он поставил
его на пол и пошел искать клей. Ему захотелось получше прикрепить наклейку
из Басры, чтобы она не оторвалась совсем во время полетов над Арктикой.

Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.

- Ты что, папа?

- Ничего, малыш. Просто курю.

- Тебе плохо?

- Нет. Мне совсем не плохо, - сказал Струмилин и вздрогнул. - Давай
сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?

- Ну что ты...

- Очень устала?

- Совсем не устала, - соврала Женя, потому что она очень устала на
сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и
постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала:

- Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан "Украина" и
сели за единственный свободный столик у самой эстрады.

- Мы не сможем говорить, - сказал Струмилин, - наверное, они очень
громко играют.

- Будем кричать.