Юлиан Семенович Семенов

РЕПОРТЕР

Роман

I Я, Иван Варравин

_____________________________________________________________________

Газета легко дала мне эту командировку, оттого что письмо было
поразительное:

"Молодые друзья! Я обращаюсь к вам, в комсомольскую прессу,

после того, как отправил в Москву заявление: "Прошу освободить меня

от должности Председателя Совета Министров нашей автономной

республики и - одновременно - отозвать из Верховного Совета".

Я поступил так не потому, что чувствую за собою какую-то вину.

Все проще: талантливый человек, которого я поддерживал, сидит в

тюрьме по обвинению в особо крупных хищениях. Так как я еще не

получил ответа на мое обращение, хотел бы встретиться с молодым

журналистом и порассуждать вместе с ним о житье-бытье, покуда в моих

руках находятся необходимые архивы. После этого журналисту следует

обратиться в прокуратуру, а уж потом - в колонию, где отбывает срок

Василий Пантелеевич Горенков. В его деле, как в капле воды,

отражаются проблемы нашей сегодняшней жизни.

С уважением Каримов Рустем Исламович".

...С трудом протолкавшись сквозь аэрофлотовский тоннель, что ведет на
посадочную площадку (как же мы умеем организовывать очереди!), я устроился
возле иллюминатора; нет большего счастья, чем наблюдать взлет, ощущая
таинственность мгновенья отрыва огромной махины от бетона и переход
людской общности в новое, небесное состояние, которое несколько
десятилетий тому назад казалось утопией, несмотря на то, что еще в прошлом
веке Жюль Верн старался такого рода сказку представить своим читателям
вполне возможной былью...

Однажды моя подружка по газете Лиза Нарышкина выискала у Лескова
поразительный пассаж о том, что Писемский литературное оскудение прежде
всего связывал с размножением железных дорог, которые полезны торговле, но
для художественной литературы вредны.

Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, замечал
Писемский, и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и
наблюдать ему нечего и некогда - все скользит. А бывало, как едешь в
Москву на "долгих" в общем тарантасе, да ямщик тебе попадет подлец, и
соседи нахалы, и постоялый дворник шельма, а "куфарка" у него неопрятище,
- так ведь сколько разнообразия насмотришься! А еще как сердце не вытерпит
- изловишь какую-нибудь гадость во щах, - да эту "куфарку" обругаешь, а
она тебя на ответ вдесятеро иссрамит, так от впечатлений просто и не
отделаешься... И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, - ну,
разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это
по-железнодорожному - бери тарелку, не спрашивай, ешь, - пожевать некогда;
динь-динь-динь - и готово, опять едешь, и только у тебя всех впечатлений,
что лакей сдачей обсчитал...

Лесков на это приводил в пример Диккенса, который писал в стране, где
очень быстро ездят, однако видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов
не страдают скудностию содержания.

Сто лет как прошло, подумал я, а давешние споры не кончены:
оренбургское литературное объединение бранит столичное - мол, не
расстилаются перед изначалием, а ведь только через него можно сделаться
писателем! Москвичи изучают теперь лишь Пастернака с Гумилевым да
Мандельштама, перед классикой не немеют - стыд и позор! Странное мы
сообщество, право! Постоянно боремся за единообразие, непременно хотим,
чтобы лишь наше мнение сделалось всеобщим; я - прав, остальные - дурни или
того хуже. Триста лет ига сменились тремястами годами собственного
крепостничества; многие у нас ныне сердятся, когда крепостничество
называют рабством, мол, "клевета на народ", ан, увы, не клевета, а факт
истории; замалчивать историю то же, что лгать больному или туберкулезника
лечить от простуды; неосознанное предательство так же опасно, как и
заранее спланированное. Да и четверть века - с двадцать восьмого по
пятьдесят третий - тоже даром не прошли, родился стереотип нового страха,
надежда лишь на того, кто все знает, все понимает и все умеет, ощущение
собственной малости и незащищенности, разве такое можно оставлять вне
исследования? Масоны - масонами, а история - историей: владелец типографии
Новиков, брошенный матушкой Екатериною в каземат, был обвинен в масонстве,
но против чего он выступал? Против самодержавия, за свободу мужику.

...Между прочим, отчего при полете в Варшаву - а это всего два часа -
курить в салоне разрешается, а когда пилишь в Сибирь шесть часов, не
моги?.. Салтыков-Щедрин? "Хорошо иностранцу, он и у себя дома иностранец"?

Я дождался, когда погасло табло, самолет пробил дождевые облака,
распластался над белым туманом и словно бы остановился, набрав
девятисоткилометровую скорость. Расстегнув свою сумку - чудо что за сумка,
можно слона затолкать, - я достал конспекты и принялся - в который уже раз
- систематизировать выписки.

Честно говоря, я не знаю, что у меня получится из того, что уже
сделано: во всяком случае, методологически я сопряг эпизоды нашей
экономической бестолковщины (а может, осознанного саботажа) с тем, что
писал в свой последний год Ленин: "Всячески и во что бы то ни стало
развить оборот, не боясь капитализма, ибо рамки для него у нас поставлены
(экспроприацией помещиков и буржуазии в экономике, рабоче-крестьянской
властью в политике) достаточно узкие, достаточно "умеренные".

Словно бы ожидая возражений со стороны догматиков, Ленин идет дальше:
"Нам надо не бояться признать, что... еще многому можно и должно поучиться
у капиталиста".

Или: "Система смешанных обществ есть единственная система, которая
действительно в состоянии улучшить плохой аппарат Наркомвнешторга, ибо при
этой системе работают рядом и заграничный и русский купец. Если мы не
сумеем даже при этих условиях подучиться и научиться и вполне выучиться,
тогда наш народ совершенно безнадежно народ дураков".

Из плана брошюры о продналоге: "Свобода торговли для: а) развития
производительных сил, б) для развития местной промышленности, в) для
борьбы с бюрократизмом..."

То есть, выходит, личная инициатива противополагалась Лениным
бюрократии? Значит, он искал экономические формы борьбы против нее,
понимая, какая это страшная угроза для революции?

"Советские законы очень хороши, - пишет он далее, - потому что
предоставляют все возможности бороться с бюрократизмом и волокитой,
возможность, которую ни в одном капиталистическом государстве не
предоставляют рабочему и крестьянину. А что - пользуются этой
возможностью? Почти никто! И не только крестьянин; громадный процент
коммунистов не умеет пользоваться советскими законами по борьбе с
волокитой, бюрократизмом или таким истинно русским явлением, как
взяточничество. Что мешает борьбе с этими явлениями? Наши законы? Наша
пропаганда? Напротив! Законов написано сколько угодно! Почему же нет
успехов в этой борьбе? Потому, что нельзя ее сделать одной пропагандой, а
можно завершить, если только сама народная масса помогает. У нас
коммунисты, не меньше половины, не умеют бороться, не говоря уже о таких,
которые мешают бороться".

И - резко: "Мы живем в море беззаконности... Общий итог: местная
бюрократия - есть худшее средостение между трудящимся народом и властью".

Как посыл для размышления - вопрос и вывод: "Каковы экономические
корни бюрократизма?.. Раздробленность, распыленность мелкого
производителя, его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность,
отсутствие о б о р о т а между земледелием и промышленностью..."

А затем - о культуре: "От всеобщей грамотности мы отстали еще очень
сильно и даже прогресс наш по сравнению с царскими временами (1897 годом)
оказался слишком медленным. Это служит грозным предостережением и упреком
по адресу тех, кто витал и витает в эмпиреях "пролетарской культуры". Это
показывает, сколько еще настоящей черновой работы предстоит нам сделать,
чтобы достигнуть уровня обыкновенного цивилизованного государства Западной
Европы... Мы не заботимся или далеко не достаточно заботимся о том, чтобы
поставить народного учителя на ту высоту, без которой и речи быть не может
ни о какой культуре: ни о пролетарской, ни даже о буржуазной".

А когда мы прибавили жалованья учителям? Лишь когда поняли, что эта
профессия стала непрестижной. Только неудачники шли в пединституты, те,
кто не смог попасть в другой вуз, а ведь именно в руках учителей -
моральное здоровье народа, особенно если матери работают наравне с отцами.
В течение более чем шестидесятилетия народный учитель получал месячный
оклад, на который нельзя купить даже пару хороших зимних сапог, а уж о
создании личной библиотеки и думать нечего - цена хорошей книги на черном
рынке известна. Что же происходило? Головотяпское забвение ленинского
наказа? Или осознанная ставка на торможение знаний? Значительно легче
приказно управлять человеком, знающим лишь азбуку и навык счета; лишь
ученик, воспитанный эрудированным педагогом, может, более того, обязан
спрашивать! А кто был в состоянии - в недавнем еще прошлом - ответить на
вопросы культурной, подготовленной личности?

Но не только это забыли у Ленина. Никто серьезно не проанализировал
его работу о Рабоче-крестьянской инспекции, в которой он, в частности,