Рэй БРЭДБЕРИ

ВОРОНЬЯ СТАЯ

Он вышел из автобуса на площади Вашингтона и вернулся на полквартала,
радуясь своему решению. Никого он больше не хотел видеть в этом Нью-Йорке,
только Пола и Элен Пирсонов. Их он приберег напоследок, как противоядие от
Нью-Йорка, от множества встреч со множеством людей - сумасбродами,
невротиками и просто несчастными. Пирсоны пожмут ему руку, успокоят,
оградят от всего мира дружеской лаской и добрыми словами. Вечер будет
шумным, долгим, очень счастливым, и он вернется в Огайо с наилучшими
воспоминаниями о Нью-Йорке, потому что там, словно в оазисе посреди
пустыни неуверенности и паники, живут два чудесных человека.

Элен Пирсон ждала его у лифта.

- Привет, привет! - воскликнула она. - Как я рада вас видеть,
Уильямс. Проходите! Пол скоро придет, последнее время он часто
задерживается на работе. Сегодня у нас цыплята, надеюсь, вы любите цыплят,
я сама их приготовила. Вы любите цыплят, Уильямс? Надеюсь, любите. А как
ваши дети, как жена? Садитесь, снимайте куртку, снимайте ваши очки, вам
гораздо лучше без этих очков; какой был жаркий день, правда? Хотите
выпить?

Он и опомниться не успел, как она, вцепившись в рукав и размахивая
свободной рукой, затащила его в комнату. На него пахнуло спиртным.

"Боже мой, - удивился он, - да она навеселе!"

- Мартини, пожалуй, - ответил он. - Но только один. Вы же знаете, я
мало пью.

- Ну, конечно, дорогой мой. Пол придет в шесть, сейчас полшестого.
Как чудесно, что вы пришли, Уильямс, как чудесно, что вы нашли для нас
время. Три года я вас не видела!

- Однако, как же так... - пробормотал он.

- Конечно, меньше, но мне так показалось, Уильямс, - сказала она,
слегка смазывая слова и слишком четко жестикулируя.

Ему вдруг показалось, что он ошибся, попал не в тот дом, или что его
принимают за кого-то другого. Может, у нее просто был трудный день, ведь
такое с каждым случается.

- Я тоже выпью с вами. Правда, я уже выпила один коктейль, но уже
давно, - сказала Элен, и он ей поверил. Должно быть, со времени их
последней встречи она начала выпивать, тишком, но методично. Каждый день и
день за днем. Пока не... Такое уже случалось с его приятелями. Человек
вроде бы трезв, а через минуту после рюмки все коктейли, что были выпиты и
всосались в кровь за последние триста дней, бурно, словно старого друга,
встречают очередной мартини. Разинут десять назад Элен была вполне
трезвой, а теперь и глаза затуманились, и слова выходили с трудом.

- Правда-правда, мне именно так показалось, Уильямс. - Она никогда не
называла его просто по имени. - Уильямс, как чудесно, что вы надумали
навестить нас с Полом. Боже мой, за последние годы вы так много сделали,
так преуспели, так прославились. Даже не верится, что вы когда-то писали
для Пола и его скучного телешоу.

- Оно вовсе не скучное, а Пол - превосходный режиссер, да и то, что я
писал тогда для него, было не так уж плохо.

- Скучное, скучное, и все тут. Вы настоящий писатель, знаменитый, вся
эта чепуха теперь не для вас. Скажите, каково чувствовать себя
преуспевающим романистом, когда говорят о тебе, и денег куры не клюют?
Погодите, вот сейчас придет Пол; он так ждал, когда же вы выберетесь к
нам. - Слова Элен текли мимо него. - Вы, молодец, что заскочили к нам,
честное слово, молодец.

- Я многим обязан Полу, - сказал Уильямс, оторвавшись от своих дум. -
Я начинал в его шоу. Тогда, в пятьдесят первом, мне шел двадцать второй
год, и он платил мне десять долларов за страницу.

- Значит, сейчас вам всего лишь тридцать один. Боже мой, вы же совсем
молодой петушок! - воскликнула Элен. - А как вы думаете, сколько мне лет?
Ну-ка, угадайте.

- Я, право, не знаю... - зардевшись, пробормотал он.

- Ну-ну, давайте, угадывайте.

"Миллион, - вдруг подумалось ему. - Миллион лет. Но с Полом все
должно быть в порядке. Сейчас он придет, и окажется, что он все такой же.
Но узнает ли он тебя, Элен?"

- Я плохой отгадчик, - ответил Уильямс.

"Твое тело, - подумал он, - сложено из старых кирпичей этого города,
у тебя внутри невидимо смешиваются гудрон и асфальт, известь и потеки
селитры; твое дыхание - ацетилен, глаза твои - истерический синий ток и
губы - тоже неон, только огненно-красный; лицо твое - оштукатуренный
камень, и только местами - на висках, шее, запястьях - сквозят слабые
мазки зеленого и голубого, твои вены - словно маленькие скверики на
асфальтовых площадях Нью-Йорка. Сейчас в тебе слишком много мрамора,
слишком много гранита и почти не осталось неба и травы".

- Ну же, Уильямс!

- Тридцать шесть?

Она взвизгнула, и он испугался, что перехватил.

- Тридцать шесть! - кричала она, хлопая по коленям. - Тридцать шесть!
Дорогой мой, но ведь вы, конечно, не всерьез! Боже мой, тридцать шесть! На
тридцать шесть я выглядела десять лет назад...

- Раньше мы никогда не говорили о возрасте.

- Вы - милый мальчик, - сказала она. - Раньше это не имело значения.
Но вы и представить себе не можете, как это становится важно, пока сами не
испытаете. Боже мой, Уильямс, вы же молоды; знаете, как вы молоды?!

- Да, пожалуй, молод, - ответил он, разглядывая свои руки.

- Вы - чудесное дитя, - сказала Элен. - Надо будет рассказать это
Полу. Тридцать шесть, боже, милостивый, вот это да! Но ведь я не выгляжу
на сорок шесть, а?

"Раньше она не задавалась такими вопросами, - подумал он. - Не
задавалась бы и теперь, если бы оставалась вечно юной".

- Завтра у Пола день рождения, он разменяет пятый десяток.

- Я знаю.

- Забудьте об этом, он ненавидит юбилеи и никому не говорит о своем
дне рождения. Если вы поднесете ему подарок, его удар хватит. С прошлого
года мы не отмечаем его день рождения. Тогда он, помнится, схватил торт и
вместе с горящими свечами швырнул в мусоропровод.

Вдруг она замолчала, словно поняла, что сболтнула лишнее. С минуту
они глядели в потолок, чувствуя какую-то неловкость.

- Пол сейчас придет, - сказала она наконец. - Хотите еще выпить?
Расскажите же, наконец, каково быть знаменитыми Вы всегда были такой
добросовестный, Уильямс. "Качество, - говорили мы с Полом, - высокое
качество". Вы ведь не сможете писать плохо, даже если захотите. Мы оба
очень вами гордимся и всем хвастаемся, что вы - наш друг.

- Забавно, - сказал Уильямс. - Странное дело. Десять лет назад я всем
хвастался, что знаю вас с Полом. И я в самом деле был очень горд, когда он
принял мою первую вещь...

Зажужжал звонок, и Элен бросилась открывать, оставив Уильямса наедине
со стаканом. Он испугался, что его последние слова прозвучали так, будто
сейчас он вовсе не горд знакомством с Полом. Он отбросил эту мысль. Вот
придет Пол, и все будет хорошо. С Полом всегда было хорошо.

Из прихожей донеслись голоса, и вскоре Элен вернулась с женщиной лет
пятидесяти с небольшим. Казалось, морщины и проседь появились у нее разом,
внезапно.

- Надеюсь, вы не станете возражать, Уильямс; я совсем забыла вас
предупредить, но, надеюсь, вы не будете возражать; это миссис Мирс, она
живет напротив. Я сказала ей, что вы будете у нас к обеду, что вы приехали
в Нью-Йорк поговорить с издателями о вашей новой книге, а она очень хотела
с вами встретиться; она читала все ваши книги, Уильямс, она их очень любит
и давно мечтала встретиться с вами. Миссис Мирс, это мистер Уильямс.

Женщина кивнула.

- Я сама хочу стать писательницей, - сказала она, - сейчас я работаю
над книгой.

Женщины сели. Уильямс почувствовал, что его улыбка живет сама по
себе, как зубы из белого воска, которые мальчишки вставляют себе в рот на
место выпавших молочных. Потом он перестал об этом думать.

- Вы уже пристроили что-нибудь? - спросил он у миссис Мирс.

- Еще нет, но надеюсь, - мягко ответила она. - В последнее время у
меня все так перепуталось.

- Видите ли, - сказала Элен, наклонившись к нему, - две недели назад
у миссис Мирс умер сын.

- Какая жалость, - смутившись, сказал Уильямс.

- Нет, ничего, все в порядке, там ему хорошо. Он был примерно ваших
лет, бедный мальчик, ему было всего тридцать.

- А что с ним случилось? - спросил Уильямс машинально.

- Он страдал от полноты, бедный мальчик; в нем было двести
восемьдесят фунтов, и друзья вечно подшучивали над ним. Он хотел стать
художником. Однажды у него даже купили несколько картин. Но все вокруг
потешались над ним, и вот полгода назад он сел на диету. Перед смертью он
весил всего лишь девяносто три фунта.

- Боже мой! - вырвалось у Уильямса. - Это ужасно.

- Он передержал себя на диете и не слушал, что я ему говорю. Сидел у
себя в комнате, голодал и так похудел, что на похоронах его никто не
узнал. Я думаю, последние дни он был очень счастлив, счастливее, чем
когда-либо. Можно сказать, это был его триумф. Бедный мальчик.

Уильямс допил свой мартини. Он физически почувствовал, как накатывает
уныние. Словно погружаешься в черную воду, в самую глубину. За последнюю