Генри КАТТНЕР, Кэтрин Л. МУР

ПЧХИ-ХОЛОГИЧЕСКАЯ ВОЙНА

В жизни не видывал никого уродливее младшего Пу. Вот уж действительно
неприятный малый, чтоб мне провалиться! Жирное лицо и глаза, сидящие так
близко, что оба можно выбить одним пальцем. Его па, однако мнил о нем
невесть что. Еще бы, крошка младший - вылитый папуля.

- Последний из Пу, - говаривал старик, раздувая грудь и расплываясь в
улыбке. - Наираспрекраснейший парень из всех, ступавших по этой земле.

У меня, бывало, кровь в жилах стыла, когда я глядел на эту парочку.

Мы, Хогбены, люди маленькие. Живем себе тише воды и ниже травы в
укромной долине; соседи из деревни к нам уже привыкли.

Если па насосется, как на прошлой неделе, и начнет летать в своей
красной майке над Мейн стрит, они делают вид, будто ничего не замечают,
чтобы не смущать ма. Ведь когда он трезв, благочестивее христианина не
сыщешь.

Сейчас па набрался из-за крошки Сэма, нашего младшенького, которого
мы держим в цистерне в подвале. У него снова режутся зубы. Впервые после
войны между штатами.

Прохвессор, живущий у нас в бутылке, как то сказал, будто крошка Сэм
испускает какие-то инфразвуки. Ерунда. Просто нервы у вас начинают
дергаться. Па не может этого выносить. На этот раз проснулся даже деда, а
он ведь с рождества не шелохнулся. Продрал он глаза и сразу набросился на
па.

- Я вижу тебя, нечестивец! - ревел он. - Снова летаешь, олух
небесный? О, позор на мои седины! Ужель не приземлю тебя я?

Послышался отдаленный удар.

- Я падал добрых десять футов! - завопил па. - Так нечестно! Запросто
мог что-нибудь себе раздолбать!

- Ты нас всех раздолбаешь, пьяный губошлеп, - оборвал деда. - Летать
среди бела дня! В мое время сжигали за меньшее... А теперь замолкни и дай
мне успокоить крошку.

Деда завсегда находил общий язык с крошкой. Сейчас он пропел ему
маленькую песенку на санскрите, и вскорости уже оба мирно похрапывали.

Я мастерил для ма одну штуковину, чтоб молоко для пирогов скорей
скисало. У меня ничего не было, кроме старых саней и двух проволочек, да
мне немного надо. Только я пристроил один конец проволочки на
северо-северо-восток, как заметил промелькнувшие в зарослях клетчатые
штаны.

Это был дядюшка Лем. Я слышал, как он думал: "Это вовсе не я, -
твердил он, по настоящему громко, прямо у меня в голове. - Между нами миля
с гаком. Твой дядя Лем славный парень и не станет врать. Думаешь, я обману
тебя, Сонки, мальчик?"

- Ясное дело! - сдумал я ему. - Если б только мог. Я дал ма честное
слово, что никуда тебя от себя не отпущу, после того случая, когда ты...

- Ладно, ладно, мальчуган, - быстро отозвался дядюшка Лем. - Кто
старое помянет, тому глаз вон.

- Ты ж никому не можешь отказать, дядя Лем, - напомнил я, закручивая
проволочку. - Сейчас, вот только заскисаю молоко, и пойдем вместе, куда ты
там намылился.

Клетчатые штаны в последний раз мелькнули в зарослях, и, виновато
улыбаясь, дядюшка Лем появился собственной персоной. Наш дядюшка Лем и
мухи не обидит - до того он безвольный. Каждый может вертеть им, как
хочет, вот нам и приходится за ним хорошенько присматривать.

- Как это ты сварганишь? - поинтересовался он, глядя на молоко. -
Заставишь этих крошек работать быстрее?

- Дядя Лем! - возмутился я. - Стыдись! Представляешь, как они
вкалывают, скисая молоко?! Вот эта штука, - гордо объяснил я, - отправляет
молоко в следующую неделю. При нынешних жарких деньках этого за глаза
хватит. Потом назад - хлоп! - готово, скисло.

- Ну и хитрюга! - восхитился дядюшка Лем, загибая крестом одну
проволочку. - Только здесь надо поправить, а не то помешает гроза в
следующий вторник. Ну, давай.

Я и дал. А вернул - будь спок! - все скисло, что хоть мышь бегай. В
крынке копошился шершень из той недели, и я его щелкнул.

Эх, опростоволосился. Все штучки дядюшки Лема!

Он юркнул назад в заросли, от удовольствия притаптывая ногой.

- Надул я тебя, зеленый паршивец! - закричал он. - Посмотрим, как ты
вытащишь палец из середины следующей недели!

Ни про какую грозу он и не думал, подворачивая ту проволочку. Минут
десять я угробил на то, чтобы освободиться, - и все из-за одного малого по
имени инерция, который вечно ошивается где ни попадя. Я так завозился, что
не успел переодеться в городское платье. А вот дядюшка Лем чего-то
выфрантился, что твой индюк.

А уж волновался он!... Я бежал по следу его вертлявых мыслей. Толком
в них было не разобраться, но что-то он там натворил. Это всякий бы понял.
Вот какие были мысли:

"Ох, ох, зачем я это сделал? Да помогут мне небеса, если проведает
деда, ох, эти гнусные Пу, какой я болван! Такой бедняга, хороший парень,
чистая душа, никого пальцем не тронул, а посмотрите на меня сейчас! Этот
Сонк, молокосос, ха-ха, как я его проучил. Ох, ох, ничего, держи хвост
рулем, ты отличный парень, господь тебе поможет, Лемуэль."

Его клетчатые штаны то и дело мелькали среди веток, потом выскочили
на поле. Тянувшееся до края города, и вскоре он уже стучал в билетное
окошко испанским дублоном, стянутым из дедулиного сундука.

То, что он попросил билет до столицы штата, меня совсем не удивило. О
чем-то он заспорил с молодым человеком за окошком, наконец обшарил свои
штаны и выудил серебряный доллар, на чем они и порешили.

Когда подскочил дядюшка Лем, паровоз уже вовсю пускал дым. Я еле-еле
поспел. Последнюю дюжину ярдов пришлось пролететь, но, по-моему никто
этого не заметил.

Однажды, когда у меня еще молоко на губах не обсохло, случилась в
Лондоне, где мы в ту пору жили, великая чума, и всем нам, Хогбенам,
пришлось выметаться. Я помню тогдашний гвалт, но где ему до того, что
стоял в столице штата, куда пришел наш поезд.

Времена меняются, я полагаю. Свистки свистят, машины ревут, радио
орет что-то кошмарное - похоже, последние две сотни лет каждое новое
изобретение шумнее предыдущего.

Дядя Лем чесал во все лопатки. Я едва не летел, поспевая за ним.
Хотел связаться со своими на всякий случай, но ничего не вышло. Ма
оказалась на церковном собрании, она еще в прошлый раз дала мне взбучку за
то, что я заговорил с ней как бы с небес прямо перед преподобным отцом
Джонсом. Тот все еще никак не может к нам, Хогбенам, привыкнуть. Па был
мертвецки пьян. Его буди не буди... А окликнуть дедулю я боялся, мог
разбудить малыша.

Вскоре я увидел большую толпу, забившую всю улицу, грузовик и
человека на нем, размахивающего какими-то бутылками в обеих руках.
По-моему, он держал речь про головную боль. Я слышал его из-за угла. С
двух сторон грузовик украшали плакаты: "Средства Пу от головной боли".

- Ох, ох, - думал дядюшка Лем. - О горе, горе! Что делать мне,
несчастному? Я и вообразить не мог, что кто-нибудь женится на Лили Лу
Матц. Ох, ох!

Ну, скажу я вам, мы все были порядком удивлены, когда Лили Лу Матц
выскочила замуж, - да с той поры еще десяти годков не минуло. Но при чем
тут дядюшка Лем, не могу взять в толк.

Безобразнее Лили Лу нигде не сыскать, страшна как смертный грех.
Уродлива - не то слово для нее, бедняжки. Дедуля сказал как-то, что она
напоминает ему одну семейку по фамилии Горгоны, которую он знавал. Жила
Лили одна, на отшибе, и ей, почитай, уж сорок стукнуло, когда вдруг
откуда-то с той стороны гор явился один малый и, представьте, предложил
выйти за него замуж. Чтоб мне провалиться! Сам-то я не видал этого друга,
но, говорят, и он не писаный красавец.

А если припомнить, думал я, глядя на грузовик, если припомнить,
фамилия его была Пу.

Дядюшка Лем заметил кого-то на краю толпы и засеменил туда. Казалось,
две гориллы, большая и маленькая, стояли рядышком и глазели на приятеля,
размахивающего бутылками.

- Идите же, - взвыл тот, - подходите, получайте свою бутыль
"Надежного средства Пу от головной боли"!

- Ну, Пу, вот и я, - произнес дядюшка Лем, обращаясь к большой
горилле. - Привет, младший, - добавил он.

Я заметил, потом поежился.

Нельзя его винить. Более мерзких представителей рода человеческого я
не видал со дня своего рождения. Старший был одет в воскресный сюртук с
золотой цепочкой на пузе, а уж важничал и задавался!..

- Привет, Лем, - бросил он. - Младший, поздоровайся с мистером
Хогбеном. Ты многим ему обязан, сынуля. - И он гнусно рассмеялся.

Младший и ухом не повел. Его маленькие глазки-бусинки вперились в
толпу по ту сторону улицы. Было ему лет семь.