Станислав Лем

Возвращение со звезд

Перевод Е. Вайсброта, Р. Нудельмана.

Я не взял с собой ничего, даже плаща. Мне сказали, что это не нужно.
Позволили оставить черный свитер: сойдет. А рубашку я отвоевал. Сказал, что
буду отвыкать постепенно. В проходе, под нависшим днищем корабля, где мы
стояли в толчее, Абс протянул мне руку и многозначительно улыбнулся. -
Только тише...

Об этом я и сам помнил. Осторожно сжал его пальцы. Я был совершенно
спокоен. Он хотел еще что-то сказать. Я избавил его от этого, отвернувшись,
словно ничего не заметил, и поднялся по ступенькам внутрь корабля.
Стюардесса повела меня вперед между рядами кресел. Я не хотел отдельного
купе. Успели ли ее предупредить об этом? Кресло бесшумно раздвинулось. Она
исправила спинку кресла, улыбнулась мне и отошла. Я сел. Подушки были
бездонно мягкие, как и всюду. Спинки такие высокие, что я еле видел других
пассажиров.

К яркости женских нарядов я уже привык, но мужчин без всяких на то
оснований все еще подозревал в маскараде и все еще питал робкую надежду, что
увижу нормально одетого человека - жалкий самообман. Посадка закончилась
быстро, ни у кого не было багажа. Даже портфеля или свертка. У женщин тоже.
Женщин было как будто больше. Передо мной сидели две мулатки в накидках из
взъерошенных перьев попугая. Видно, такая теперь была птичья мода. Дальше -
какая-то супружеская пара с ребенком. После ярких селенофоров перрона и
тоннелей, после невыносимо кричащей, фосфоресцирующей растительности на
улицах свет вогнутого потолка казался еле тлеющим. Руки мне мешали, я
пристроил их на коленях.

Все уже сидели. Восемь рядов серых кресел, ветерок, несущий запах хвои,
стихающие разговоры. Я ожидал предупреждения о старте, каких-нибудь
сигналов, приказа пристегнуться ремнями - ничего подобного, однако, не
произошло. Какие-то неясные тени, словно силуэты бумажных птиц, поплыли
назад по матовому потолку. "Что за чертовщина с этими птицами? - беспомощно
подумал я. - Может, это что-нибудь означает?"

Я словно одеревенел от постоянного старания не сделать чего-нибудь
неподобающего. Так было уже четыре дня. С первой минуты. Я неизменно
отставал от событий, и постоянные усилия понять какую-нибудь беседу или
ситуацию превращали это напряжение в чувство, близкое к отчаянию. Я был
убежден, что и остальные чувствуют то же самое, но мы не говорили об этом,
даже наедине. Мы только подшучивали над собственной мощью, над тем избытком
сил, который у нас сохранился: ведь и впрямь приходилось все время быть
начеку. Поначалу, например, пытаясь встать, я подпрыгивал до потолка, а
любая взятая в руки вещь казалась мне пустой, бумажной. Но управлять
собственным телом я научился быстро. Здороваясь, уже никому не причинял боли
своим рукопожатием. Это было просто. Только, к сожалению, не так важно.

Слева от меня сидел плотный загорелый мужчина с неестественно блестящими
глазами, возможно, от контактных линз. Внезапно он исчез: его кресло
разрослось, поручни поднялись вверх и соединились, образовав нечто вроде
яйцевидного кокона. Еще несколько человек исчезло в таких же кабинах,
похожих на разбухшие саркофаги. Что они там делали? Впрочем, с подобными
загадками я сталкивался на каждом шагу и старался не показывать удивления,
если они меня непосредственно не касались.

Интересно, что к людям, которые пялили на нас глаза, узнав, кто мы такие,
я относился довольно безразлично. Их изумление не задевало меня, хотя я
сразу понял, что в нем пет ни капли восхищения. Раздражали меня скорее те,
кто заботился о нас, - сотрудники Адапта. А больше всего, пожалуй, доктор
Абс, потому что он обращался со мной, как врач с необычным пациентом,
довольно удачно прикидываясь, что имеет дело как раз с вполне нормальным
человеком. А когда притворяться становилось невозможно, он острил.

Мне надоели его остроты и притворная непосредственность. Любой встречный
(так по крайней мере я полагал), если его спросить, признал бы меня или
Олафа себе подобным - ведь не столько мы сами должны были казаться
ненормальными, сколько наше прошлое, действительно необычное. Но доктор Абс,
как и все в Адапте, знал, что и сами мы другие. В нашем отличии от других не
было ничего почетного, оно было лишь помехой для понимания, для самого
простого разговора, да что там - мы даже не знали, как теперь открывать
двери, поскольку дверные ручки исчезли лет пятьдесят-шестьдесят назад.

Старт наступил неожиданно. Тяжесть не изменилась ни на йоту, ни один звук
не проник в герметическую кабину, тени все так же мерно плыли по потолку -
может быть, многолетний опыт, выработавшийся инстинкт внезапно подсказали
мне, что мы находимся в пространстве, и это была уверенность, а не
предположение.

Впрочем, меня занимало совсем другое. Уж слишком легко мне удалось
настоять на своем. Даже Освамм не очень-то возражал. Доводы, которые
выдвигали они с Абсом, были неубедительны, я сам мог бы придумать лучше. Они
настаивали только на одном - что каждый из нас должен лететь отдельно. Они
даже не ставили мне в вину то, что я подбил на эту поездку и Олафа (если б
не я, он, наверно, согласился бы остаться у них подольше). Это наводило на
размышления. Я ожидал осложнений, чего-то такого, что в самую последнюю
минуту сведет весь мой план на нет, но ничего не произошло - и вот я лечу.
Это последнее путешествие должно закончиться через пятнадцать минут.

Совершенно ясно: то, что я задумал, и то, как я добивался досрочного
отъезда, не было для них неожиданностью. Подобные реакции, по-видимому, были
внесены в их каталог, значились в их психотехнических таблицах под
соответствующими номерами, как стереотип поведения, свойственный именно
таким молодчикам, как я. Они позволили мне лететь - почему? Опыт подсказывал
им, что я все равно не справлюсь сам? Ведь вся эта "самостоятельная"
эскапада сводилась к перелету из одного порта в другой, где меня должен был
ждать кто-то из земного Адапта, и все, что мне предстояло самому совершить,
это отыскать нужного человека в условленном месте.

Что-то случилось. Послышались возбужденные голоса. Я выглянул из своего
кресла. Женщина, сидевшая через несколько рядов от меня, оттолкнула
стюардессу, и та, словно от этого не такого уж сильного толчка, пятилась по
проходу медленно, как-то автоматически, а женщина повторяла: "Я не позволю!
Пусть это ко мне не прикасается!" Лица женщины я не видел. Сопровождавший ее
мужчина, схватив ее за руку, что-то успокаивающе говорил ей. Что означала
эта сцена? Остальные пассажиры просто не обратили на нее внимания. В который
уж раз меня охватило ощущение неимоверной отчужденности. Я поглядел снизу
вверх на стюардессу. Она остановилась как раз возле моего кресла все с той
же неизменной улыбкой. Девушка улыбалась искренне, явно не ради того, чтобы
скрыть огорчение. Она не притворялась спокойной - она действительно была
спокойна.

- Выпьете что-нибудь? Прум, экстран, морр, сидр?

Мелодичный голос. Я отрицательно покачал головой. Мне хотелось сказать ей
что-нибудь приятное, но я решился всего лишь на банальный вопрос:

- Когда посадка?

- Через шесть минут. Съедите что-нибудь? Вам незачем спешить. Можно
остаться и после посадки.

- Нет, благодарю.

Она отошла.

В воздухе, прямо перед глазами, на фоне спинки стоявшего передо мной
кресла, возникла словно вырисованная быстрым движением кончика тлеющей
папиросы надпись: СТРАТО. Я наклонился, чтобы посмотреть, откуда она
взялась, и вздрогнул - спинка моего кресла последовала за мной и мягко
обняла меня. Я уже знал, что мебель предупредительно реагирует на любое
изменение позы, но все время забывал об этом. Это было неприятно - словно
кто-то следил зa каждым твоим движением. Я попробовал вернуться в прежнее
положение, но, видно, сделал это слишком энергично. Кресло неправильно
поняло мои намерения и раскрылось, совсем как кровать. Я вскочил. Что за
идиотизм! Больше самообладания. Наконец уселся снова. Буквы розового СТРАТО
задрожали и превратились в другие: ТЕРМИНАЛ. Никаких толчков,
предупреждений, свиста. Раздался далекий звук, напоминавший рожок
почтальона, четыре овальные двери в конце проходов между сиденьями широко
распахнулись, и внутрь ворвался глухой, всепроникающий шум, словно гул моря.
Голоса пассажиров бесследно потонули в этом шуме.

Я продолжал сидеть, а люди выходили. Один за другим мелькали на фоне
льющегося снаружи света их силуэты - то зеленым, то пурпурным, то лиловым -
настоящий бал-маскарад. Наконец все вышли. Я встал. Машинально одернул
свитер. Как-то нелепо так идти, с пустыми руками. Из дверей тянул прохладный
ветерок. Я обернулся. Стюардесса стояла у перегородки, не касаясь ее спиной.
На лице ее застыла все та же радушная улыбка, обращенная теперь к пустым
рядам кресел, которые начали неторопливо свертываться, складываться, словно
какие-то мясистые цветы, одни быстрее, другие чуть медленней - и это было
единственным, что двигалось под аккомпанемент плывущего через овальные двери
всепроникающего протяжного шума, напоминавшего о море. "Не хочу, чтобы это
ко мне прикасалось!" В улыбке вдруг почудилось мне что-то зловещее. Подойдя
к двери, я сказал:

- До свидания...

- Всегда к вашим услугам.

Значение этих слов, таких странных в устах молодой красивой женщины, я
осознал не сразу, лишь когда отвернулся и стоял в дверях. Я хотел поставить
ногу на ступеньку, но трапа не было. Между металлическим корпусом и краем
перрона зияла щель метровой ширины. Теряя равновесие от неожиданности,
неловко прыгнул и уже в воздухе почувствовал, как меня будто подхватывает
снизу какой-то невидимый поток, переносит через пустоту и мягко опускает на
белую, упруго прогнувшуюся поверхность. Наверно, в полете у меня был
довольно нелепый вид, потому что я поймал несколько веселых взглядов,
брошенных в мою сторону. Я быстро повернулся и пошел вдоль перрона. Ракета,
на которой я прилетел, лежала глубоко в выемке, отделенной от края перрона