Веркор

Сильва

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Моя фамилия Ричвик, и если я и отзываюсь на имя Альберт, то делаю это
из чистой вежливости: терпеть не могу это имечко - всегда хотел, чтобы
меня звали Брюсом. Мое свидетельство о рождении находится в мэрии
Уордли-Коурт, Сомерсет, Великобритания, в регистрационных книгах за 1892
високосный год: родился я 29 февраля. Указываю эти сведения для того,
чтобы любой Фома-неверующий мог удостовериться, если пожелает, в
подлинности моего существования.

Я родился в огромном фамильном замке Ричвиков и был воспитан бабушкой с
материнской стороны, поскольку родители мои погибли ужасной смертью во
время охоты, в самом сердце Арденнского леса, куда их пригласил барон
Антуан Ван-Верпен, связанный, как известно, узами родства с королевским
семейством Нидерландов. Мой отец поставлял барону выращенных им, то есть
полудиких, лисиц. После его смерти, а равно и смерти моей матери (оба они
были сброшены с лошадей и растерзаны разъяренными кабанами) предприятие
это заглохло: убитая горем бабушка, потеряв детей, приказала снести
изгороди фермы, и лисы разбежались. Я вырос под ее присмотром в замке -
старинном просторном доме, затерявшемся среди лугов и лесов. Когда я
достиг возраста, в котором начинают охотиться, бабушка умерла. На смертном
ложе она заставила меня поклясться, что я навсегда откажусь от охоты. Я
подчинился с радостью, ибо вынес из ее рассказов о гибели моих родителей
неодолимое отвращение к этому кровавому виду спорта. И моим главным
занятием в жизни помимо работы (я восстановил лисью ферму) стало отныне
чтение.

Я с детства рос в окружении книг. Они сформировали мой характер. В той
мере, в какой вообще можно знать самого себя, я описал бы свою особу
следующим образом: добрый христианин, но скорее по привычке, нежели в силу
ревностной веры в Бога. Из чтения книг я составил себе не слишком лестное
представление о роде человеческом и его разуме. Люди бегут суровых истин,
укрываясь под сенью приятных им заблуждений. Пророки были всего-навсего
людьми, так как же можно быть уверенным в том, что некое божественное
откровение они истолковали верно, без ошибки? Пребывая в подобной
неуверенности, я и сторонюсь церквей и священников, так же как, впрочем,
философов и ученых. И только одно установление человечества кажется мне
достойным доверия - наименее разумное, наиболее скромное, но в то же время
самое древнее и самое устойчивое - традиция. А вместе с нею -
благопристойность, а вместе с нею - религия; вот отчего, не слишком
полагаясь на ее догматы, я все-таки остаюсь ей верен. Она делает отношения
между людьми более отрадными и легкими. Она избегает жестокости и насилия.
И я убежден, что нельзя требовать от нее большего, не впадая в иллюзии.

Особенно укрепился я в этих мыслях со времени моего приключения. О коем
я и начинаю сегодня свое повествование, хотя и не стану его публиковать: я
и в самом деле решил подождать тридцать лет, прежде чем напечатать эти
страницы. Этого требуют элементарная предосторожность и осмотрительность:
люди ведь склонны верить лишь в те чудеса, что освящены в Библии, и
отказываются признавать все другие - пусть они даже узрят их собственными
глазами, - если чудеса эти не санкционированы властями, утвержденными в
сем качестве самими же людьми.

Да не будет эта мысль сочтена признаком некоего глупого нонконформизма.
Напротив, я нахожу, что так оно вернее. Я уже говорил, как ценю
общественный порядок. А независимый образ мыслей, распространись он
слишком широко, не позволит этому порядку просуществовать долго.

Но то, что я решаюсь рассказать, являет собою чудо, именно чудо, в
которое никто никогда не поверит. Если бы я опубликовал свой рассказ
слишком рано, это могло бы повлечь за собой прискорбное и нежелательное
расследование по поводу некоей особы, под предлогом разоблачения меня и
моих измышлений. По прошествии же тридцати лет для подобного расследования
будет уже слишком поздно; конечно, мне и тогда поверят не более, чем
сегодня, но к 1960 году практические основания для такого недоверия,
надеюсь, давно исчезнут. А пока что у нас 1925 год, и сейчас, когда я пишу
эти строки, мне тридцать три года. Еще в прошлом году я считался стойким
холостяком, хотя и подумывал о женитьбе, устав от коротких связей,
начинавшихся и кончавшихся в Лондоне за те несколько зимних месяцев, что я
проводил в городе, когда мое присутствие не требовалось на ферме. Да, я
подумывал об этом, хотя, признаюсь, без особого восторга. В один из
сентябрьских понедельников, заскучав в поезде, увозившем меня из Лондона в
Уордли-Коурт, где ждал моего прибытия экипаж, присланный с фермы, я
покопался в чемодане с книгами (каждый раз везу с собой кучу книг,
купленных у букинистов) и выбрал роман Дэвида Гернета, которого друзья
давно уже нахваливали мне, превознося его блестящий, легкий и тонкий юмор.
Увы, он совершенно разочаровал меня. Да, признал я с усмешкой, то, что
женщина превращается в лисицу на глазах своего несчастного мужа, - это
забавная посылка. Но последующее длинное преображение светской дамы в
дикое животное показалось мне бесконечно скучным, вялым. За несколько лет
до того я прочел "Превращение" Кафки, вышедшее на немецком языке. Какая
пропасть разделяла эти книги! [Сегодня, тридцать лет спустя, я спрашиваю
себя, не перепутал ли я последовательность чтения этих книг. Впрочем, это
не имеет никакого значения: в любом случае замечательно, что чудо
подобного рода легло в основу столь разных произведений, принадлежащих
одно чеху, другое англичанину. (Прим. авт.)]

Как видите, чувства мои ограничились чисто литературным анализом,
впрочем вполне банальным. Разве здравомыслящему человеку могло прийти в
голову принять эту невероятную историю всерьез или, скорее, буквально.
Роман был недлинный, я дочитал его до конца к тому моменту, как поезд
подъехал к вокзалу Уордли-Коурт. Я засунул книгу в чемодан и тотчас
позабыл о ней.

Могу поклясться, что ни разу не вспомнил о романе Гернета до того
самого осеннего вечера, когда я стал свидетелем и главным участником точно
такого же приключения, только наоборот. Говорю так для того, чтобы
читателю было ясно: в событии этом ни воображение, ни внушение, ни память
не сыграли ровно никакой роли. Гернет счел своим долгом окружить
придуманный им сюжет множеством оговорок и предосторожностей, в первую
очередь предоставив слово целой дюжине очевидцев, достойных всяческого
доверия. Я же не могу сыскать ни одного, и не без причины. Читателю
придется поверить мне на слово.

Дело обстоит очень просто: так же как вы сможете при желании
констатировать факт моего существования по регистрационным книгам актов
гражданского состояния, у вас будет возможность проверить факт
несуществования - по всем актам рождений во всей Англии - некоей Сильвы
Ричвик. И хотя каждый житель моей деревни мог множество раз видеть эту
юную особу вместе со мной на прогулке, любой Фома-неверующий легко может
убедиться, что официально, с точки зрения закона, она не существовала
никогда. Других доказательств я не имею.

Итак, довольно разглагольствовать, и вперед, к цели! Нынче у нас 16
октября 1924 года. День клонится к вечеру, уже пять часов. Как и
ежедневно, в хорошую погоду, я прогуливаюсь по лесу Ричвик-мэнор, который
некогда составлял часть территории замка; потом мне пришлось продать его
одному лесоторговцу, чтобы заплатить налог на наследство. При продаже я,
однако, выговорил себе право на прогулки. Но взамен мне пришлось разрешить
новому владельцу охоту с гончими: в лесу еще оставалось несколько оленей и
довольно много лис - потомков тех, что разбежались когда-то с фермы.

И вот я гуляю один - я всегда гуляю один, но сегодня вечером шорох
сухой листвы под сапогами неизвестно почему обостряет это ощущение
одиночества. Неужели оно начинает угнетать меня? Однако я мог бы еще долго
брести по лесу, если бы дневной свет не угасал так быстро. И вот я
медленно возвращаюсь к дому, уютному и удобному моему жилищу, вдыхая по
пути прелый запах грибов и мха. Нет, эта одинокая жизнь не тяготит меня -
напротив, я очень люблю ее. Я счастлив, доволен, я бесконечно спокоен.

Я выхожу из леса. Мне остается пройти несколько сот ярдов по лугу,
открыть калитку в изгороди, и вот я уже у себя дома. И тут я слышу
вдалеке, в лесу, заливистый лай гончих.

Отвращение мое к охоте с годами только возросло. Стоит мне заслышать,
как эти мерзкие псы подают голос, я начинаю ненавидеть и собак, и
охотников, и все мои симпатии оказываются на стороне дичи. Симпатии,
впрочем, увы, чисто теоретические, ибо помешать этому я не в силах.
Правда, должен признать, что не отказываюсь принять спинку зайца или
оленью ногу, которые мне частенько приносят после охоты - без сомнения,
как бывшему сеньору. И, уж если быть совсем откровенным, я, как правило,
велю отнести приношение в кухню и не лишаю себя удовольствия полакомиться
жареной дичью.

Когда в тот вечер я добрался до садовой калитки, выходящей прямо на
луг, уже совсем стемнело. Шум охоты приближался. Вообще это редкий случай,
когда гон затягивается допоздна. Наверное, зверь попался бывалый. Если ему
удастся еще немного поводить собак, у него есть все шансы спастись под
покровом ночи. Я желал этого от всего сердца. Не знаю почему, но я вдруг
решил оставить калитку приотворенной (наверное, все-таки во мне жило
неосознанное воспоминание о последней охоте в романе Гернета, когда гончие
псы растерзали героиню прямо в объятиях мужа) в надежде, столь же смутной,
сколь и неразумной, что преследуемое животное сможет укрыться у меня. Но