Григорий Данилевский

Княжна Тараканова

1775-1776

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДНЕВНИК ЛЕЙТЕНАНТА КОНЦОВА *

Ни малейшего сумнения, - она авантюрьера.

Письмо Екатерины II

1

Май 1775 - Атлантический океан, фрегат "Северный орел"

Трое суток не смолкала буря. Трепало так, что писать было невозможно.
Наш фрегат "Северный орел" за Гибралтаром. Он без руля, с частью
оборванных парусов, уносится течением к юго-западу. Куда прибьемся, что
будет с нами? Ночь. Ветер стих, волны улегаются. Сижу в каюте и пишу. Что
успею записать из виденного и испытанного, засмолю в бутылку и брошу в
море. А вас, нашедших, молю отправить по надписи.

Боже-вседержитель! Дай памяти, умудри, облегчи болящую, истерзанную
сомнениями душу...

Я - моряк, Павел Евстафьевич Концов, офицер флота ее величества,
всероссийской императрицы Екатерины Второй, пять лет тому назад, божьим
изволением, удостоился особого отличия в битве при знаменитой Чесме.

Всему свету известно, как наши храбрые товарищи, лейтенанты Ильин и
Клокачев, с четырьмя брандерами, наскоро снаряженными из греческих лодок,
в полночь 26 июня 1770 года, отважно двинулись к турецкому флоту при Чесме
и послужили к его истреблению.

И мне, смиренному, удалось в то время - прикрывая брандеры, - в
темноте, с корабля "Януария", лично бросить во врага первый каленый
брандскугель. От брандскугеля, попавшего в пороховую камеру, вспыхнул и
взлетел на воздух адмиральский турецкий корабль, а от наспевших брандеров
загорелся и весь неприятельский флот. К утру из сотни грозных шестидесяти-
и девяностопушечных вражьих кораблей, фрегатов, гальотов и галер не
осталось ничего. Плавали одни догоравшие обломки, трупы и разрушенная
корабельная снасть. Наш подвиг воспел в оде на чесменский бой преславный
поэт Херасков, где и мне, незнаемому светом, посвящены в добавлении сии
громкие и вдохновенные строки:

Вручает слава ветвь, вручает ветвь Лаврову

Кидающему смерть в турецкий флот Концову.

Оные стихи твердили все наизусть. Хотя бывшие в нашей службе на
брандерах англичане, как Макензи и Дугдаль, главнейше приписывали себе
славу чесменской битвы, но и нас начальство отменно взыскало и отличило.
Притом и я был удостоен чином лейтенанта и взят в генералы-адъютанты к
самому победителю морских турецких сил при Чесме, к графу Алексею
Григорьевичу Орлову.

На службе мне везло, жилось вообще хорошо. Но страшный рок иногда
преследует людей.

Судьба отвернулась от меня, статься может, за поспешное, хотя
вынужденное удаление с родины.

Мы радостно жили на славных чесменских лаврах, превознесены и чествуемы
всюду - французами, венецианами, испанцами и иных наций людьми. И вдруг
мне, бедному, выпал новый, нежданный и тяжкий искус.

Война еще длилась. Граф Алексей Григорьевич Орлов, после шумных битв,
живя в удовольствии на покое, при флоте, говаривал:

- Я так счастлив, так, как будто взят, аки Енох, живой на небо.

Это он так только говорил, а неукротимыми и смелыми мыслями не
переставал парить высоко, с тех пор как некогда пособил Екатерине взойти
на престол.

Однажды, плавая с эскадрой в Адриатике, он послал меня для одной тайной
разведки к славным и храбрым жителям Черной Горы. Это было в 1773 году.

Лазутчики все ловко и умненько устроили. Я бережно в ночной темноте
высадился, снес что надо на берег и переговорил. А на обратном пути, в
море, нас приметила и помчалась за нами сторожевая турецкая кочерма.

Мы долго отстреливались. Наших матросов убили; я, тяжело раненный в
плечо, был найден на дне катера, взят в плен и отвезен в Стамбул.

Во мне, хотя переодетом в албанский наряд, угадали русского моряка и
сперва очень ухаживали за мной, очевидно, рассчитывая на хороший выкуп.
"Ну, как дознаются, - думал я, - что их пленник тот самый лейтенант
Концов, от брандскугеля которого зажегся и взлетел на воздух под Чесмой их
главный адмиральский корабль? что станется тогда со мной?"

2

Я пробыл в плену около двух лет. Настал 1775 год.

Вначале меня держали взаперти, в какой-то пристройке Эдикуля,
семибашенного замка, потом в цепях, при одной из трехсот стамбульских
мечетей. Дошел ли туда, на самом деле, слух, что в числе пленных у них
находится Концов, или турки, потеряв надежду на мой выкуп, решили
воспользоваться моими сведениями и способностями, - только они затеяли
склонить меня к исламу.

Мечеть, где я содержался, была на берегу Босфора. Из-за железной
оконной решетки виднелось море. Лодки сновали у берега. Навещавший меня
мулла был родом славянин, болгарин из Габрова. Мы друг друга вскоре стали
понимать без труда... Он начал стороной наставлять меня в турецкой вере;
хвалил мусульманские обычаи, нравы, превозносил могущество и славу
падишаха. Возмущенный этим, я упорно молчал, потом стал спорить. Чтобы
расположить меня к себе и к вере, которую он так хвалил, мулла исхлопотал
мне лучшее помещение и продовольствие.

Меня перевели в нижнюю часть мечети, при которой он состоял, начали
давать мне табак, всякие сласти и вино. Цепей с меня, однако, не снимали.
Сам вероотступник, учитель мой, по закону Магомета, не пил, но усердно
соблазнял меня и манил:

- Прими ислам, будет тебе вот как хорошо, цепи снимут, смотри, сколько
кораблей; поступишь на службу, будешь у нас капитаном-пашой...

Я лежал на циновке, не дотрагиваясь до предлагаемых соблазнов и почти
не слушая его. Моим мыслям представлялась брошенная родина. Я перебирал в
уме друзей, близких, улетевшее счастье. Сердце разрывалось, душа изнывала
от неизвестности и тоски по родине. О, как мне памятны часы того тяжкого,
рокового раздумья!

Как теперь соображаю, я тогда вспомнил наш тихий, далекий украинский
поселок, родовую Концовку. Я сиротой, в офицерском чине, прибыл из
петербургских морских классов на побывку к бабушке. Ее звали Аграфеной
Власьевной и тоже Концовой. У бабушки, поблизости города Батурина, были
богатые соседи по деревне, Ракитины, отставной бригадир-вдовец Лев
Ираклиевич и его дочка Ирина Львовна.

То да се, езда в ракитинскую церковь, потом в тамошние хоромы,
свидания, прогулки, ну - молодые и полюбились друг другу. Мои чувства к
Ракитиной были страстны, неудержимы. Ирен, пленительная, смуглая и с
пышными черными волосами, стала для меня жизнью, божеством, на которое я
день и ночь молился. Мы объяснились, сблизились, неведомо для других.
Боже, что это были за мгновения, что за беседы, клятвы! Началась пересылка
страстных грамоток. Я всегда любил музыку. Ирен дивно играла на
клавикордах и пела из Глюка, Баха и Генделя. Мы виделись часто. Так
тянулось лето, дорогие, памятные дни! Одно из моих писем к Ирен, по
несчастной случайности, попалось в руки ее отца. Был ли Ракитин к дочке не
в меру строг и суров, уговорил ли ее отказаться от меня, променяв
преданного и верного ей человека на иного... только горько, тяжело о том и
вспомнить.

Была осень и, как теперь помню, - праздник. Мы собирались в ракитинскую
церковь. Кто-то въехал к нам во двор. Разряженный ливрейский лакей подал
бабушке, привезенный им от Ракитиных, запечатанный пакет. Сердце мое так и
ойкнуло. Предчувствие сбылось. Бабушке относительно меня был прислан
точный и бесповоротный отказ.

"Простите, мол, матушка Аграфена Власьевна, ваш Павел Евстафьевич всем
достоин, всем хорош и пригож, - писал бригадир Ракитин, - но моей дочери,
извините, он не пара и напрасно с ней пересылается объяснениями. Пусть не
гневается, а мы ему были и будем, кроме означенного, друзьями и желаем
вашему крестнику и внуку найти стократ лучшую и достойнее его".

Сразило меня это письмо. Померк свет в глазах. Вижу - пресеклось
дорогое, чаемое счастье. Гордецы, богачи, свойственники Разумовских,
Ракитины без жалости презрели небогатого, хоть и коренного, может быть,
древнее их дворянина. Спесь и знатность родства, близкого ко двору бывшей
императрицы, взяли верх над сердцем. И прежде было слышно, что отец Ариши
прочил свою дочь во фрейлины, в высший свет.

- Бог с ними! - твердил я как безумный, ходя по некогда приветливым,
ныне мне опостылым светлицам бабушки.

День был пасмурный, срывался мелкий дождь. Я велел оседлать коня,
бросился с отчаяния в степь, прискакал к лесу, граничившему с ракитинскою