Дени Дидро

ПЛЕМЯННИК PAМO

Какова бы ни была погода - хороша или дурна, - я привык в пять часов вечера
идти гулять в Пале- Рояль. Всегда один, я сижу там в задумчивости на скамье
д'Аржансона. Я рассуждаю сам с собой с политике, о любви, о философии, о
правилах вкуса; мой ум волен тогда предаваться полному разгулу; я
предоставляю ему следить за течением первой пришедшей в голове мысли,
правильной или безрассудной, подобно тому как наша распущенная молодежь в
аллее Фуа следует по пятам за какой-нибудь куртизанкой легкомысленного
вида, пленившись ее улыбкой, живым взглядом, вздернутым носиком, потом
покидает ее ради другой, не пропуская ни одной девицы и ни на одной не
останавливая свой выбор. Мои мысли - это для меня те же распутницы.

Если день выдался слишком холодный или слишком дождливый, я укрываюсь в
кофейне "Регентство". Там я развлекаюсь, наблюдая за игрою в шахматы. Париж
- это то место в мире, а кофейня "Регентство"- то место в Париже, где лучше
всего играют в эту игру; у Рея вступают в схватку глубокомысленный Легаль,
тонкий Филидор, основательный Майо, там видишь самые изумительные ходы и
слышишь замечания самые пошлые, ибо если можно быть умным человеком и
великим шахматистом, как Легаль, то можно быть столь же великим шахматистом
и вместе с тем глупцом, как Фубер или Майо. Однажды вечером, когда я
находился там, стараясь побольше смотреть, мало говорить и как можно меньше
слушать, ко мне подошел некий человек - одно из самых причудливых и
удивительных созданий в здешних краях, где, по милости божией, в них отнюдь
нет недостатка. Это - смесь высокого и низкого, здравого смысла и
безрассудства; в его голове, должно быть, странным образом переплелись
понятия о честном и бесчестном, ибо он не кичится добрыми качествами,
которыми наделила его природа, и не стыдится дурных свойств, полученных от
нее и дар. Отличается он крепким сложением, пылкостью воображения и на
редкость мощными легкими. Коли вы когда-нибудь встретитесь с ним и его
своеобразный облик не остановит ваше внимание, то вы либо заткнете себе
пальцами уши, либо убежите. Боги! Какие чудовищные легкие! Никто не бывает
так сам на себя непохож, как он. Иногда он худ и бледен, как больной,
дошедший до крайней степени истощения: можно сквозь кожу щек сосчитать его
зубы, и, пожалуй, скажешь, что он несколько дней вовсе ничего не ел или
только что вышел из монастыря траппистов. На следующий месяц он жирен и
дороден, словно все это время так и не вставал из-за стола какого-нибудь
финансиста или был заперт в монастыре бернардинцев. Сегодня он в грязном
белье, в разорванных штанах, весь в лохмотьях, почти без башмаков, идет
понурив голову, скрывается от взглядов: так и хочется подозвать его, чтобы
подать милостыню. А завтра он, напудренный, обутый, завитой, хорошо одетый,
выступает, высоко подняв голову, выставляет себя напоказ, и вы могли бы его
принять чуть ли не за порядочного человека. Живет он со дня на день,
грустный или веселый - смотря по обстоятельствам. Утром, когда он встал,
первая его забота - сообразить, где бы ему пообедать; после обеда он думает
о том, где будет ужинать. Ночь также приносит некоторое беспокойство: он
либо возвращается пешком к себе на чердак, если только хозяйка, которой
наскучило ждать от него денег за помещение, не отобрала у него ключ, либо
устраивается в какой- харчевне предместья, где с куском хлеба и кружкой
пива ожидает утра. Когда в кармане у него не находится шести су, - а это
порою бывает, - он прибегает к помощи либо возницы своего приятеля, либо
кучера какого-нибудь вельможи, предоставляющего ему ночлег на соломе рядом
с лошадьми. Утром часть его матраца еще застряла у него в волосах. Если
погода стоит мягкая, он всю ночь шагает вдоль Сены по Елисейским полям.
Когда рассветет, оп снова появляется в городе, одетый сегодня еще со
вчерашнего дня, а то и до конца недели не переодеваясь вовсе. Такие
оригиналы у меня не в чести. Другие заводят с ними близкое знакомство,
вступают даже в дружбу: мое же внимание они при встрече останавливают раз в
год, ежели своим характером достаточно резко выделяются среди остальных
людей и нарушают то скучное однообразие. к которому приводят наше
воспитание, наши светские условности, наши правила приличия. Если в
каком-либо обществе появляется один из них, он, точно дрожжи, вызывает
брожение и возвращает каждому долю его природной своеобычности. Он
расшевеливает, он возбуждает, требует одобрения или порицания; он
заставляет выступить правду, позволяет оценить людей достойных, срывает
маски с негодяев; и тогда человек здравомыслящий прислушивается и
распознает тех, с кем имеет дело.

Этого человека я знал давно. Он бывал в одном доме, двери которого ему
открыл его талант. Там была единственная дочь; он клялся ее отцу и матери,
что женится на дочери. Те пожимали плечами, смеялись ему в лицо, говорили,
что он сошел с ума, и вот пришел час, когда я понял: дело слажено.

Я давал ему те несколько экю, что он просил в долг. Он, не знаю каким
образом, получил доступ в некоторые порядочные дома, где для него ставили
прибор, но лишь под тем условием, что говорить он будет не иначе, как
получив на то разрешение. Он молчал и ел, полный ярости; он был бесподобен,
принужденный терпеть такое насилие. Если же ему приходила охота нарушить
договор и он раскрывал рот, при первом же его слове все сотрапезники
восклицали: "О, Рамо!" Тогда в глазах его искрилось бешенство, и он вновь с
еще большей яростью принимался за еду. Вам было любопытно узнать имя этого
человека, вот вы его и узнали: это Рамо, племянник того знаменитого Рамо,
что освободил нас от одноголосия музыки Люлли, господствовавшего у нас
более ста лет, создал столько смутных видений и апокалипсических истин из
области теории музыки, в которых ни он сам, ни кто бы то ни было другой
никогда не мог разобраться, оставил нам ряд опер, где есть гармония,
обрывки мелодий, не связанные друг с другом мысли, грохот, полеты, триумфы,
звон копий. ореолы, шепоты, победы, нескончаемые танцевальные мотивы,
доводящие до изнеможения, - композитора, который, похоронив флорентийца,
сам будет погребен итальянскими виртуозами, что он и предчувствовал и что
делало его мрачным, печальным, сварливым, ибо никто, даже и красавица,
проснувшаяся с прыщиком на губе, не раз раздражается так, как автор,
стоящий: перед угрозой пережить свою славу. Примеры тому - Мариво и
Кребийон - сын.

Он подходит ко мне:

- Ах, вот как, и вы тут, господин философ! Что же вы ищете в этой толпе
бездельников? Или вы тоже теряете время на то, чтобы передвигать
деревяшки?.. (Так из пренебрежения называют игру в шахматы или в шашки.)

Я. Нет; но когда у меня не оказывается лучшего занятия, я развлекаюсь,
глядя некоторое время на тех, кто хорошо умеет их передвигать.

Он. В таком случае вы редко развлекаетесь; за исключением Легаля и
Филидора, никто не знает в этом толку.

Я. А господин де Бисси?

Он. В этой игре он то же, что мадемуазель Клерон на сцене: и он и она знают
только то, чему можно выучиться.

Я. На вас трудно угодить, и вы, я вижу, согласны щадить лишь великих людей.

Он. Да, в шахматах, в шашках, в поэзии, в красноречии, в музыке и тому
подобном вздоре. Что проку от посредственности в этих искусствах?

Я. Мало проку, согласен. Но множеству людей необходимо искать в них
приложение своим силам, чтобы мог народиться гении; он - один из толпы. Но
оставим это. Я целую вечность вас не видел. Я не вспоминаю о вас, когда вас
не вижу, но мне всегда приятно встретить вас вновь. Что вы поделывали?

Он. То, что обычно делают люди, и вы, и я, и все прочие, - хорошее, плохое
и вовсе ничего. Кроме того, я бывал голоден и ел, когда к тому
представлялся случай; поев, испытывал жажду и пил иной раз. А тем временем
у меня росла борода, и, когда она вырастала, я ее брил.

Я. Это вы напрасно делали: борода - единственное, чего вам недостает, чтобы
принять облик мудреца.

Он. Да, конечно, - лоб у меня высокий и в морщинах, взгляд жгучий, нос
острый, щеки широкие, брови черные и густые, рот правильно очерченный,
выпяченные губы, лицо квадратное. И если бы этот объемистый подбородок был
покрыт густой бородой, то, знаете ли, в мраморе или в бронзе это имело бы
превосходный вид.

Я. Рядом с Цезарем, Марком Аврелием, Сократом.

Он. Нет. Я бы лучше чувствовал себя подле Диогена и Фрины. Я бесстыдник,
как первый из них, и с удовольствием бываю в обществе особ вроде второй.

Я. Хорошо ли вы чувствуете себя?

Он. Обычно - да, но сегодня не особенно.

Я. Что вы! Да у вас брюхо, как у Силена, а лицо...

Он. Лицо, которое можно принять за противоположную часть тела. Что ж, от
печали, которая сушит моего дорогого дядюшку, его милый племянник,
очевидно, жиреет.

Я. Кстати, видитесь ли вы иногда с этим дорогим дядюшкой?

Он. Да, на улице, мимоходом.

Я. Разве он не помогает вам?

Он. Если он кому и помог когда-нибудь, то сам того не подозревая. Он
философ в своем роде; думает он только о себе, весь прочий мир не стоит для
него ломаного гроша. Дочь его и жена могут умереть, когда им
заблагорассудится, только бы колокола приходской церкви, которые будут
звонить по ним, звучали дуодецимой и септдецимой, - и все будет в порядке.
Так для него лучше, и эту-то черту я особенно ценю в гениях. Они годны лишь
на что-нибудь одно, а более - ни на что; они не знают, что значит быть
гражданином, отцом, матерью, родственником, другом. Между нами говоря, на
них во всем следует походить, но не следует желать, чтобы эта порода
распространялась. Нужны люди, а что до гениев - не надо их; нет, право же,
не нужны они. Это они изменяют лицо земли, а глупость даже и в самых
мелочах столь распространена и столь могущественна, что без шума не
обойтись, если захочешь преобразовать и ее. Частично входит в жизнь то, что
они измыслили, частично же остается то, что было; отсюда - два Евангелия,
пестрый наряд арлекина. Мудрость монаха, описанного Рабле, - истинная
мудрость, нужная для его спокойствия и для спокойствия других: она - в том,
чтобы кое-как исполнять свой долг, всегда хорошо отзываться о настоятеле и