Эмиль Золя.
Чрево Парижа
1
огородников, мерно покачиваясь на ухабах, и громыханье колес эхом
отдавалось между домами, спавшими по обе стороны шоссе за смутно
видневшимися рядами вязов. На мосту Нейи к восьми возам с репой и
морковью, выехавшим из Нантера, присоединились еще две повозки - одна с
капустой, другая с горохом; лошади сами плелись вперед, понурив головы,
безостановочным и ленивым шагом, который замедлялся еще больше оттого, что
они шли в гору. Лежа ничком на доверху загруженных овощами подводах,
дремали возчики, обмотав вокруг руки вожжи и накрывшись шерстяными плащами
в черную и серую полоску. Свет газового фонаря, прорывая пелену тьмы,
озарял то гвозди на подметке башмака, то синий рукав блузы, то край
картуза, мелькавшие в этом исполинском цветении красных пучков моркови,
белых пучков репы и буйной зелени гороха и капусты. А на дороге, на
соседних дорогах, впереди и позади, далекий гул колес возвещал приближение
таких же караванов - целый транспорт тянулся в два часа ночи сквозь мрак и
непробудный сон, баюкая темный город мерным шумом возов, на которых везли
ему пищу.
раскормленная коняга. Валтасар брел в полудреме, сонно шевеля ушами, когда
вдруг, подле улицы Лоншан, вздрогнул от испуга и стал как вкопанный.
Шедшие следом лошади стукнулись головами о задки повозок, и вся вереница
остановилась под лязг железа и ругань проснувшихся возчиков. Г-жа Франсуа,
сидевшая, прислонясь к доске передка, всматривалась в темноту, но ничего
не могла разглядеть в скудном свете висевшего слева квадратного фонарика,
который освещал только лоснящийся бок Валтасара.
среди своей репы. - Это ж валяется какая-нибудь пьяная скотина.
лошади, что-то черное, загораживавшее путь.
уткнувшись лицом в пыль. Он казался необычайно длинным, тощим, как жердь:
просто чудо, что Валтасар не наступил на него копытом и не сломал его
пополам. Г-жа Франсуа подумала, не мертв ли он; она присела перед ним на
корточки, взяла за руку и почувствовала, что рука теплая.
овощей, снова крикнул осипшим голосом:
Франсуа с испуганным видом. Она решила, что, должно быть, он и в самом
деле пьян.
сюртуке, превратившихся в отрепье и едва прикрывавших сухое, костлявое
тело. Картуз из грубого черного сукна, опасливо надвинутый на самые брови,
оставлял открытыми большие карие глаза, до странности кроткие на этом
суровом, изнеможенном лице. Г-же Франсуа подумалось, что он, пожалуй,
слишком уж немощен для того, чтобы так напиваться.
сказал:
путь. Огородница заметила, как, зашатавшись, он оперся на оглоблю повозки.
резким тоном:
выгружу вас там заодно с моими овощами.
подсадила на груду моркови и репы и, совсем рассердившись, воскликнула:
ведь вам толкую, что еду на рынок! Спите, я разбужу вас.
держа в руках поводья Валтасара, который снова поплелся, засыпая на ходу и
шевеля ушами. Остальные повозки пошли следом, вереница возов медленно
тронулась в путь сквозь тьму; грохот колес опять отдавался эхом среди
спящих домов. Возчики снова задремали под своими толстыми плащами. Тот,
кто окликнул огородницу, улегся, ворча:
тетка!
подобрала г-жа Франсуа, лежал на животе, его длинные ноги совсем завалила
репа; лицо его тонуло в моркови, пышная ботва которой торчала во все
стороны; раскинув руки, он вцепился из последних сил в огромную груду
овощей, боясь свалиться на землю при толчке, и смотрел на тянувшиеся перед
ним две бесконечные нити газовых фонарей, которые все сближались, сливаясь
там, в вышине, с бесчисленным множеством других огней. На горизонте
плавало громадное белое марево, окутывая спящий Париж лучистой дымкой от
этих светящихся точек.
минут огородница. - С тех пор как я потеряла мужа, приходится самой каждое
утро ездить на рынок. Нелегкое дело, сами понимаете! А вы кто будете?
вы меня извините; но я так устал, что мне трудно говорить.
отпустив поводья на спину Валтасара, который уверенно продолжал свой путь,
словно старожил, знающий каждый камень на мостовой. Устремив взгляд на
необъятное зарево парижских огней, Флоран вспоминал то, о чем он никому не
мог бы рассказать. Бежав из Кайенны, куда его услали после декабрьских
дней, он скитался два года по Голландской Гвиане, одержимый безумным
желанием вернуться на родину, одолеваемый страхом перед императорской
полицией, и наконец увидел великий город, столь оплакиваемый в разлуке,
столь желанный и милый. Вот где он скроется, где заживет прежней мирной
жизнью. Полиция ни о чем не узнает... К тому же считается, что он умер. И
он вспомнил свой приезд в Гавр, когда обнаружил всего пятнадцать франков,
завязанных в уголке носового платка. Денег хватило на проезд до Руана. Из
Руана, когда осталось около тридцати су, он шел пешком. В Верноне купил на
последние два су хлеба. Что было дальше - он не помнил. Кажется, он
несколько часов проспал в канаве; как будто показывал какому-то жандарму
документы, которыми запасся. Все это смешалось в его голове. От Вернона он
шел голодный; на него находили приступы ярости и отчаяния, тогда он рвал
листья на живых изгородях, мимо которых брел, жевал их и все шел и шел;
тело сводила судорога, его охватывал внезапный страх, желудок сжимался, в
глазах мутилось, а ноги сами шагали вперед помимо его воли, словно
влекомые туда, где маячил за далью, за далекой далью, за чертой горизонта,
образ Парижа, который звал, который ждал его. Когда он добрел до Курбвуа,
стояла темная ночь. Париж, похожий на лоскут звездного неба, упавший на
край черной земли, показался ему суровым, как будто недовольным его
возвращением. Тогда им овладело малодушие, он спустился к реке, ноги у
него подкашивались. Перейдя мост Нейи, он оперся на парапет, наклонился
над Сеной, катившей свои чернильные волны между темнеющими громадами
берегов; красный сигнальный огонь на воде следил за ним кровавым глазом.
Теперь оставалось взять подъем, добраться до Парижа, видневшегося там, в
вышине. Шоссе показалось ему нескончаемо длинным. По сравнению с этим
сотни пройденных лье были пустяком, - остаток дороги приводил его в
отчаяние: он никогда не доберется до вершины в короне огней. Во всем своем
безмолвии и мраке тянулось перед ним ровное шоссе с рядами высоких
деревьев по обочинам и низенькими домами, с широкими сероватыми
тротуарами, рябыми от теней, отбрасываемых ветвями, с темными норами
поперечных улиц, и только газовые фонари, прямые, равномерно мелькавшие,
только они оживляли желтыми язычками пламени эту мертвую пустоту; Флоран
не подвигался ни на шаг вперед: шоссе становилось все длинней и длинней,
отодвигало Париж все дальше, в глубь ночи. Ему чудилось, что одноглазые
фонари справа и слева убегают вперед, унося с собой дорогу; увлекаемый
водоворотом огней, он зашатался и тяжело рухнул на мостовую.
мягким, как перина. Он высвободил подбородок, чтобы удобнее было смотреть
на лучистую дымку, которая все росла над черными крышами, еле видными на
горизонте. Он возвращался домой, его везли, ему оставалось только отдаться
плавному покачиванию повозки; теперь приближение к цели не требовало
усилий, не причиняло страданий, его мучил только голод. Проснулся голод,
нестерпимый, свирепый. Тело его спало; он ощущал в себе один лишь желудок,