Салман Рушди
Прощальный вздох мавра
Часть первая. РАЗДЕЛЕННЫЙ ДОМ
1
крепости Васко Миранды в андалусском городке Бененхели, - бежал от смерти
под покровом темноты, прибив к двери свое послание. Затем на моем голодном,
подернутом знойной дымкой пути были и другие пучки исписанных страниц,
взмахи молотка, острые вскрики вгоняемых в дерево двухдюймовых гвоздей.
Давно, когда я был еще зелен, любимая сказала мне нежно: "Мавр ты мой,
странный темный человек, всегда-то у тебя полно тезисов, как у Лютера,
только вот нет церковной двери, чтобы их прибить". (Женщина, считающая себя
благочестивой индуисткой, поминает воззвание Лютера в Виттенберге, чтобы
подразнить своего совершенно неблагочестивого возлюбленного, потомка
индийских христиан, -какими только дорожками не ходят истории, из каких
только уст не звучат!) К несчастью, разговор услышала моя мать и выстрелила,
словно затаившаяся змея: "Не знаю, как насчет лютеровости, а вот лютости ему
не занимать". Да, мама, последнее слово на эту тему осталось за тобой
(впрочем, на все другие - тоже).
возлюбленную Уму, намекая на враждующие сверхдержавы; говорили, что две
женщины похожи одна на другую, но я не видел этого, не в состоянии был
увидеть. Обе умерли не своей смертью, а я оказался в чужой стране, где в
спину мне дышит погибель, а в руках лежит их история, которую я распинаю на
воротах, заборах, стволах олив, которой помечаю ландшафт вдоль моего
последнего пути, -история, указывающая на меня. Мой побег превратил
местность в подобие пиратской карты, изобилующей подсказками, вереницей
косых крестиков подводящей к сокровищу, которое - я сам. Когда
преследователи доберутся до меня по оставленным мной приметам, они найдут
меня безропотно ожидающим, трудно дышащим, готовым. Здесь я стою. И не мог
ничего сделать иначе.
масличной горе, в этой роще, под взорами накренившихся так и сяк каменных
крестов маленького заросшего кладбища, чуть вниз по дороге от бензоколонки
"Ultimo Suspiro"*, - без Вергилия и без нужды в нем, на половине земного
пути, по запутанным причинам ставшей его концом, я, как пес, подыхаю от
изнеможения.)
мачте. Но после не столь уж длинной (хоть и расцвеченной многими флагами)
жизни я остался вовсе без тезисов. Сама жизнь - чем не распятие?
исходе, самое время исповедаться. Пусть это будет завещание, предсмертная
(не слишком-то вольная) воля; балаган "Последнее издыханье". Вот объяснение
этого "здесь-я-стою-или-сижу" с пригвожденными к ландшафту самообличеньями и
ключами от красной крепости в кармане, вот объяснение этой краткой паузы
перед окончательной капитуляцией.
не могло существовать далее; о том, что было хорошо и что худо. Испустить
прощальный вздох по утраченному миру, уронить слезу ему вдогонку. Также,
впрочем, и прокричать прощальное "ура", протравить последнюю отравленную
скандальную байку (за неимением видео придется довольствоваться словами),
сыграть несколько неблагозвучных поминальных мелодий. Слушайте историю
Мавра, полную шума и ярости. Желаете? Впрочем, пусть даже и не желаете. А
для начала передайте-ка сюда перец.
отчаянье и мраке не обращались к стене, пустому воздуху, чучелу собаки?)
завершается сейчас на Западе и на Востоке, не началось бы вовсе. Перец
заставил стройные корабли Васко да Гамы пройти двумя океанами от
лиссабонского маяка Белен до Малабарского побережья - сначала в Каликут, а
оттуда в Кочин с его удобной гаванью-лагуной. Вслед за
португальцем-первопроходцем потянулись англичане и французы, так что в эпоху
так называемого открытия Индии - хотя как можно было нас открыть, если никто
нас до этого не закрывал? - мы были, как выразилась моя прославленная мать,
не оправленной жемчужиной, а приправою к ужину. "С самого начало было ясно,
чего добивался мир от пресловутой матери-Индии, - говорила она. -
Пикантностей всяких, ради чего мужчины в бордель ходят".
x x x
полукровка - я, Мораиш Зогойби, прозванный Мавром, большую часть жизни
единственный мужчина-наследник добытых благодаря торговле специями и прочим
товаром несметных богатств семейства да Гама-Зогойби из Кочина, отлученный
от всего, на что, как считал, имел полное и неотъемлемое право, волей
собственной матери Ауроры, урожденной да Гама, выдающейся художницы,
ярчайшей из наших мастеров нынешнего века и, в то же время, самой острой на
язык женщины в своем поколении, от которой всякий, кто к ней приближался,
получал изрядную долю перца. Ее собственные дети не составляли исключения.
"Мы девички-католички, богемное отродье, у нас в жилах полно красного перца
чили, - говорила она. - И никаких поблажек родимой плоти и крови! Милые вы
мои, плоть - наша пища, кровь - любимый напиток".
Васко Миранды, художника из Гоа, -воистину означает быть Люцифером наших
дней. Ну, ты понял - сыном зари**". К тому времени моя семья уже переехала в
Бомбей, и в том подобии рая, каким был легендарный салон Ауроры Зогойби, эти
слова могли сойти за комплимент; но я вспоминаю их как пророчество, ибо
настал день, когда я был изгнан из этого сказочного сада и низвергнут в
Пандемониум. (Лишенный своей натуральной среды, мог ли я не соблазниться ее
противоположностью? Я имею в виду антинатурализм - единственный реальный изм
нашего абсурдного, вывернутого наизнанку времени. Кого отвергла МА-ТЬ, того,
разумеется, манит ТЬ-МА. Вышвырнутый из своей истории, Мораиш Зогойби
покатился к истории мировой.)
имбирь, фисташки, гвоздика; а помимо орехов и специй - кофе и его величество
чайный лист. Но приходится признать, что, как говорила Аурора, "перец шел
даже не в первую очередь, а вне всякой очереди, поскольку, если хочешь быть
первым, не надо становиться ни в какую очередь". И что верно в отношении
всей индийской торговли, верно и в отношении наших семейных капиталов:
перец, вожделенное черное золото Малабара, был главным источником дохода
моих до неприличия богатых предков, крупнейших в Кочине торговцев
пряностями, орехами, кофе и чаем, которые без всяких оснований, если не
считать вековой молвы, вели свой род от побочного сына самого великого Васко
да Гамы!..
римская богиня утренней зари.
2
босиком по большому, полному запахов дому ее деда и бабки на острове Кабрал
- в то время ее часто посещала бессонница, и, странствуя по комнатам, она
неизменно распахивала повсюду окна: сначала внутренние створки, затянутые
тонкой сеткой, что защищала обитателей дома от крохотных москитов, затем
рамы, застекленные флинтгласом, и наконец ставни из деревянных планок.
Вследствие этого Эпифания, шестидесятилетняя владычица дома, в чьей личной
москитной сетке за годы образовалось изрядное число небольших, но
существенных прорех, которых она не замечала по близорукости или
прикидывалась, что не замечает, по скупости, - вследствие этого она каждое
утро просыпалась от зуда в костлявых руках с голубоватыми прожилками и
испускала писклявый вопль при виде насекомых, вьющихся вокруг подноса с чаем
и сладким печеньем, поставленного у ее кровати служанкой Терезой (та
мгновенно исчезала). Эпифанией овладевал приступ бесполезного хлопанья и
расчесыванья, она металась по своей вогнутой кровати-лодке из тикового
дерева и нередко проливала чай на кружевное покрывало или белую муслиновую
ночную рубашку с высоким оборчатым воротником, скрывавшим ее когда-то
лебединую, а теперь морщинистую шею. И пока она колотила направо и налево
зажатой в одной руке мухобойкой, одновременно терзая себе спину длинными
ногтями другой руки, ночной чепец падал с головы Эпифании да Гамы, открывая
спутанные седые патлы, сквозь которые, увы, слишком явственно просвечивала
усеянная крапинками кожа. Когда юная Аурора, подслушивавшая за дверью,
решала, что шум и ярость ненавистной бабки (проклятия, звон разбитой чашки,
бессильные шлепки мухобойки и презрительное жужжание москитов) достигли
апогея, она изображала на лице сладчайшую улыбку и этаким легким ветерком
влетала в спальню почтенной вдовы с преувеличенно радостным пожеланием
доброго утра, прекрасно понимая, что бешеная злость матери всего кочинского
семейства да Гама, застигнутой в старческой беспомощности, теперь
выплеснется за все мыслимые пределы. Эпифания, стоя на коленях посредине
залитой чаем простыни, тряся всклокоченными волосами, размахивая мухобойкой,