Джек Лондон
Рожденная в ночи
раскрытые окна старинного клуба Алта-Иньо проникал далекий и глухой шум
улиц. Разговор зашел о законах против взяточничества, о том, что если его не
пресекут, то, по всем признакам, город будет наводнен преступниками.
Приводились всевозможные примеры человеческой низости, злобы, нравственной
испорченности. Под конец кто-то вспомнил о вчерашнем происшествии, и было
произнесено имя О'Брайена, популярного молодого боксера, накануне вечером
убитого на ринге. Это имя сразу словно внесло свежую струю в атмосферу
комнаты. О'Брайен был целомудренный юноша, идеалист. Он не пил, не курил, не
сквернословил и был прекрасен, как молодой бог. Он даже на ринг носил с
собой молитвенник. Молитвенник этот нашли в его уборной, в кармане пальто...
после его смерти.
юности, к которой с восторгом взывают люди, когда они уже ее утратили и к
ним подкрадывается старость. И в этот вечер мы так усиленно взывали к ней,
что пришла Мечта и на время увлекла нас в мир романтики, далеко от этого
города, сердито шумевшего за окном. Такое настроение отчасти было навеяно
отрывками из Торо, которые вздумал прочесть нам Бардуэл. Однако не он, а
лысый и обрюзгший Трифден предстал перед нами в этот вечер в роли
романтического героя. Слушая его рассказ, мы сперва спрашивали себя, сколько
же стаканов виски он поглотил после обеда, но скоро забыли и думать об этом.
тогда тридцать пять лет, - начал Трифден. - Знаю, вы сейчас мысленно
подсчитываете... Ну что ж, от правды не уйдешь - мне сорок семь, а на вид
можно дать на десять лет больше, и доктора говорят... ну, да к черту всех
докторов!
была не лысина, а густая шевелюра, я был крепкий парень, стройный и
подтянутый, как спортсмен, и самый долгий день казался мне слишком коротким.
Ты же помнишь, Милнер, мы с тобой давно знакомы. Ну, скажи, разве я не был
молодцом хоть куда?
сколотил себе состояние в Клондайке.
разделался с лесорубами в тот вечер, когда какой-то корреспондентишка затеял
скандал. В то время Слэвин был в отъезде, - пояснил он нам, - и его
управляющий натравил своих людей на Трифдена.
сделала со мной золотая лихорадка. У меня Бог знает сколько миллионов, а в
душе - пустота и в жилах ни капли горячей красной крови. Я теперь вроде
медузы - огромная студенистая масса протоплазмы... Брр!
чтобы взглянуть еще раз. Странно, что я так и не женился... Все из-за той
девушки... О ней-то я и хотел вам рассказать. Я встретил ее за тысячу миль -
а то и еще дальше - от всех мест, где живут белые люди. И это она
процитировала мне те самые строки Торо, которые только что читал Бардуэл, -
о богах, рожденных при свете дня, и богах, рожденных в ночи.
каким золотым дном окажется этот ручей. Я отправился на восток через
Скалистые Горы к Большому Невольничьему озеру. На севере Скалистые Горы не
просто горный кряж: это рубеж, стена, за которую не проникнешь. В старые
времена бродячие охотники изредка переходили эти горы, но большинство таких
смельчаков погибало в пути. Именно потому, что это считалось трудным делом,
я и взялся за него. Таким переходом мог гордиться любой. Я и сейчас горжусь
им больше, чем всем, сделанным мною в жизни.
были исследованы. Здесь никогда не ступала нога белого человека, а индейские
племена пребывали почти в таком же первобытном состоянии, как десять тысяч
лет назад... Я говорю - почти, так как они уже и тогда изредка вступали в
торговые сношения с белыми. Времяот времени отдельные группы индейцев
переходили горы с этой целью. Но даже Компании Гудзонова залива не удалось
добраться до их стоянок и прибрать их к рукам.
считался бы рекой, ручью безыменному и не нанесенному ни на одну карту.
Вокруг расстилалась прекрасная долина, то замкнутая высокими стенами
каньонов, то открытая. Трава на пастбищах была почти в человеческий рост,
луга пестрели цветами, там и сям высились кроны великолепных старых елей.
Мои собаки, тащившие весь груз на своих спинах, окончательно выбились из
сил, и лапы у них были стерты до крови. Я стал разыскивать какую-нибудь
стоянку индейцев, у которых надеялся достать нарты и нанять погонщиков,
чтобы с первым снегом продолжать путь.
видимости, я находился где-то в субарктической Америке, высоко в Скалистых
Горах, а между тем вся земля была покрыта сплошным ковром цветов.
Когда-нибудь туда придут белые и засеют эти просторы пшеницей.
до становища. Там было, вероятно, человек пятьсот индейцев, а по количеству
навесов для вяления мяса я понял, что осенняя охота была удачной. И здесь-то
я встретил ее, Люси. Так ее звали. С индейцами я мог объясняться только
жестами, пока они не привели меня к большому вигваму - это что-то вроде
шатра, открытого с той стороны, где горит костер. Вигвам был весь из
золотисто-коричневых лосиных шкур. Внутри царили чистота и порядок, каких я
не встречал ни в одном жилище индейцев. Постель была постлана на свежих
еловых ветках: на них лежала груда мехов, а сверху - одеяло из лебяжьего
пуха, белого лебяжьего пуха. Мне не доводилось видеть ничего подобного этому
одеялу! И на нем, скрестив ноги, сидела Люси. Кожа у нее была смуглая,
орехового цвета. Я назвал ее девушкой. Нет, это была женщина, смуглая
амазонка, царственная в своей пышной зрелости. А глаза у нее были голубые.
Да, вот что тогда меня потрясло: ее глаза, темно-голубые - в них как будто
смешались синева моря с небесной лазурью - и умные. Более того, в них
искрился смех, жаркий, напоенный солнцем, в них было что-то глубоко
человеческое и вместе с тем... как бы это объяснить... бесконечно
женственное. Что вам еще сказать? В этих голубых глазах я прочел и страстное
томление, и печаль, и безмятежность, полную безмятежность, подобную мудрому
спокойствию философа.
пятый стакан после обеда. Я совершенно трезв и настроен торжественно. Ведь
сейчас со мной говорит моя былая благословенная молодость. И не "старый
Трифден", как называют меня теперь, а моя молодость утверждает, что это были
самые удивительные глаза, какие я когда-либо видел: такие спокойные и в то
же время тоскующие, мудрые и пытливые, старые и молодые, удовлетворенные и
ищущие. Нет, друзья, у меня не хватает слов описать их. Когда я расскажу вам
о ней, вы все сами поймете...
она, - я очень рада вам".
встретил женщину, белую женщину, но этот говор! Чудесно было здесь, на краю
света, встретить белую женщину, но ее говор, ей-богу, причинял боль! Он
резал уши, как фальшивая нота. И все же эта женщина обладала поэтической
душой. Слушайте - и вы поймете это.
беспрекословно повиновались ей, как вождю. Она велела мужчинам соорудить для
меня шатер и позаботиться о моих собаках. Индейцы выполнили ее приказания.
Они не позволили себе взять из моих вещей даже шнурка от мокасин. Они видели
в ней ту. Которой Следует Повиноваться. Скажу вам, меня пронизала дрожь при
мысли, что здесь, за тысячу миль от ничьей земли, белая женщина повелевает
племенем дикарей.
проникший в эту долину. Сядьте, поговорим, а потом и поедим. Куда вы держите
путь?"
я и сам забыл о нем, сидя там, на лебяжьем одеяле, и слушая эту
замечательную женщину, которая словно сошла со страниц Торо или другого
поэта.
мне собак, нарты и проводников, которые укажут мне самую удобную дорогу
через перевал в пятистах милях от их становища. Ее шатер стоял в стороне от
других, на высоком берегу реки, а несколько девушек-индианок стряпали для
нее и прислуживали ей. Мы беседовали с ней, беседовали без конца, пока не
пошел первый снег и не установился санный путь. И вот что Люси рассказала
мне: она родилась на границе, в семье бедных переселенцев, знаете, какая у
них жизнь: работа, работа, которой не видно конца.
времени. Я знала, что она рядом, повсюду вокруг нашей хижины, но нужно было
печь хлеб, убирать, стирать и делать всякую другую работу. Порой я умирала
от желания вырваться на волю, особенно весной, когда пение птиц просто
сводило меня с ума. Мне хотелось бежать далеко в высокой траве пастбищ,
чтобы ноги мокли от росы, перелезть через изгородь и уйти в лес,
далеко-далеко, до самого перевала, чтобы оттуда увидеть все. Хотелось
бродить по каньонам, у озер, дружить с выдрами и пятнистыми форелями,
тихонько подкравшись, наблюдать за белками, кроликами, за всякими зверьками,