Сергей ЛУКЬЯНЕНКО

ХОЛОДНЫЕ БЕРЕГА

Роман.

Часть первая.

Печальные Острова.

Глава первая, в которой я делаю выводы и пытаюсь в них поверить.

Плеть в руках надсмотрщика казалась живой. Она то спала, прикорнув на
мускулистых, поросших курчавым рыжим волосом руках, то лениво
потягивалась, едва не касаясь плеч каторжников, то, рассвирепев,
начинала бросаться из стороны в сторону, посверкивая крошечным медным
наконечником.

И лицо надсмотрщика, всегда скучное и безучастное, будто говорило --
это не я, не я, без обид, ребята! Она, она -- что хочет, то и творит...

-- Ну, разбойнички, душегубцы... бунтовать будем?

Нестройный хор голосов ответил что нет, никак не собираемся.
Надсмотрщик выдавил улыбку:

-- Хорошо, радуете старика...

Для надсмотрщика он и впрямь был стар -- лет сорок, пожалуй. Редко до
таких лет доживают на его работе -- кого придушат цепью, кого затопчут
ногами, а кто и сам уйдет, подкопив деньжат, от греха подальше. Лучше уж
маршировать в строю, или бродить по ночным улицам в худой кирасе
стражника, чем иметь дело с десятком-другим готовых на все негодяев.

Но этот, с укоренившимся прозвищем Шутник, был слишком осторожен,
чтобы попасть в руки отчаявшегося, и достаточно умен, чтобы не злить без
нужды весь этап. Велик ли труд -- разобраться, кто виноват, прежде чем
пустить в ход плеть, или прикрикнуть на кашевара -- чтобы из
недоворованных остатков провианта сумел сготовить что-то съедобное?

А нет... не каждый это понимает. Вот и вспыхивают в трюмах кораблей
такие безумные бунты, после которых растерянные офицеры и следов не
находят от свирепых, здоровенных бугаев. И остается одно -- вешать
каждого третьего, хоть и это угомонит каторжников лишь на время.

-- А ты, Ильмар? Еще не разобрался с замками?

Тяжелая рука опустилась мне на плечо. Ох, здоров Шутник! Не хотел бы
я его рассердить -- даже без цепей.

-- Что ты, Шутник. Не по зубам они мне.

Надсмотрщик, нависший над моей койкой -- почетной, носовой, с одним
только соседом, -- осклабился.

-- Это верно, Ильмар... верно. Только у тебя за зубами еще и язык
есть. А? Может, есть у тебя Слово, а на то Слово -- связка ключей
прицеплена?

На миг его глаза стали жесткими, буравящими. Опасными.

-- Будь у меня Слово, Шутник, -- тихо сказал я, -- не болтался бы
вторую неделю в этой вони.

Шутник размышлял. Потолок в трюме был низкий -- чего уж тут, зачем
для каторжников стараться, и он невольно горбился, чтобы не задеть
болтающийся прямо над головой фонарь.

-- Тоже верно, Ильмар. Значит, судьба твоя -- дерьмо нюхать.

Он наконец отошел, и я перевел дух.

Дерьмо -- не беда. И не такое терпели. Другое дело -- рудничную вонь
нюхать, вот от нее можно и вовсе дышать разучиться.

Надсмотрщик вышел, повозился с засовом, и забухал сапогами по трапу.
Трюм сразу ожил. Шутник не из тех, кто делает вид, что уходит, а потом
подслушивает под дверью.

-- Куда колоду дел, Плешивый? -- заорал Локи, карманник, залетевший
на каторгу по какой-то злой усмешке судьбы. По всем законам полагалась
ему разве что хорошая плеть, да может, еще отсечение пальца. А вот нет
-- не приглянулся судье, или вспомнил тот подружку, которой на базаре
карманы обчистили -- и все. Плыви к Печальным Островам, надейся, что
молодость поможет протянуть три отмеренных года. Впрочем Локи не унывал
-- такие никогда не унывают. Свое прозвище в честь древнего северного
бога проказ он получил не зря...

-- А ты поищи, ты же у нас мастер, -- хмуро отозвался Плешивый,
мелкий чиновник, угодивший к нам за казнокрадство. Все ясно, сегодня не
его масть...

В дальнем углу Волли-сладкоголосый затянул прерванную появлением
надсмотрщика песню. Длинный язык довел его до каторги, но выводов он из
того не сделал. Что говорить, третий раз сажают, а Волли честно
вкалывает полгода -- больше за крамолу не дают, и принимается за старое.

-- Сборщик сказал -- новый налог,

Что ж, заплачу, я отвечал...

Голос у него был и впрямь хорош, и дерзости хватало, но вот больше
ничего за душой певец не имел. Наверное, ему рукоплескали в селах и
кварталах ремесленников... впрочем, он иной славы и не искал. Я лениво
слушал про то, какой именно продукт герой песенки собрал в большую
корзину, за что этот продукт выдал, и как оплошал тупой сборщик налогов,
вывалив содержимое корзины в общий воз с податями.

Пел бы лучше чужие песни, дурак... Про любовь, про лунную дорожку на
воде, про потаенное Слово. Жил бы безбедно, и людей бы радовал.

-- Новую! -- завопил Локи. Ему сегодня везло. Может виной был фарт, а
может ловкие пальцы. Интересно, на что играют -- на пайку, на дежурство,
на интерес?

-- Хватит, -- глядя в покачивающийся деревянный потолок, сказал я.
Потолок поскрипывал -- кто-то ходил по палубе. -- Наигрались. Спать
пора.

-- Ильмар, да ладно тебе... -- неуверенно начал Локи.

-- Хватит, я сказал!

Командовать двумя десятками балбесов мне особенно не улыбалось. Но
пришлось этим заняться -- иначе власть в трюме держал бы Славко-дубина,
самый натуральный душегуб, пойманный прямо у свежего трупа. Сто кило
мускулов и костей, и чуть-чуть мозгов под крепким лбом. Я от души
надеялся, что в рудниках его случайно придавит груженной вагонеткой. Сам
бы поспособствовал, вот только нет у меня желания под землю лезть.

Значит -- завтра придется изворачиваться. Ловчить, убегать, таиться.
Доказать, что не зря слыву самым ловким вором во всей Державе. Из шахты
не очень-то убежишь -- вся надежда на короткий путь из порта в горы.

Надо выспаться...

Я встал и затушил фитиль в фонаре. Запахло горелым маслом. В темноте
сразу стал слышен плеск волн за бортом, будто слух обострился.
Поскрипывали койки, кое-кто торопливо бубнил положенные вечерние молитвы
Искупителю, Волли вполголоса допевал песню -- не умел он останавливаться
посередине, я даже и окликать его не стал.

-- А вот у меня однажды была девка... -- Славко затянул обычную
вечернюю историю. На каторге о женщинах лучше не говорить -- к концу
второй недели народ распаляется, и начинаются непотребства. Но Славко я
не перебивал -- все его истории были такие тупые и тошнотворные, что
действовали лучше лекарского брома, который положено было добавлять в
наше пойло. Распалялся от них только сам Славко, причем так лихо, что на
второй день я посоветовал Шутнику поменять народ на койках. Теперь рядом
со Славко-дубиной лежал молчаливый здоровенный верзила из какой-то, еще
древними богами забытой, руссийской деревеньки. Как попал в Державу, где
научился разговору, за что на каторгу угодил -- не знаю. Парень он был
неплохой, а мускулами -- еще покрепче Славко. Кажется, дома кузнецом
был. Одна беда -- очень уж инертный, погруженный в свои мысли. За
себя-то постоит, а вот народ в порядке не удержит. Мальчишку, который
поначалу оказался рядом с душегубом, я от греха подальше поместил на
койку над своей -- хоть и есть у старшего по этапу право жить с
комфортом, но так оно спокойнее будет. И кажется, в тот миг и посмотрела
на меня Сестра-Покровительница с заоблачных высот... верно я сделал, ох
как верно.

-- А на третий день, когда поставили ее свинарник чистить, я и
подошел, вроде как невзначай... -- захлебываясь, бубнил Славко. --
Юбки-то она задрала выше колен, чтоб не извозить, а я как подкрадусь...

-- Как про женщин говоришь! -- с тоской и глухой яростью воскликнул
верзила-кузнец. Это у него было больное место, видно в диком краю до сих
верховодили бабы -- и душегубу приходилось постоянно выкручиваться.

-- Как? -- с наивной звериной хитростью спросил Славко. -- Хорошо
говорю! Красивая была баба!

-- Женщина!

-- Ну, женщина... Юбки, говорю, задрала...

-- Нельзя так говорить!

-- Почему ж нельзя? -- искренне поразился Славко. -- Ноги у нее
красивые были. Морда...

-- Лицо!

-- Лицо, лицо... Лица -- никакого, а ноги -- да! Можно ведь говорить
-- что женщина красивая?

-- Можно, -- поразмыслив сказал кузнец. -- Это -- хорошие слова.

-- А что мор... лицо у нее красивое?

-- Можно...

-- А что ноги красивые?

-- Тоже можно... -- растерянно признал кузнец.

-- Так я и говорю, ноги у нее -- во! Я сзади-то подкрался, да и
шлепнул... любя. Она как растянулась, для вида сердится, а сама мор...
лицо протирает, и улыбается!

Захихикал Плешивый, видно для городского чиновника первобытный
идиотизм Славко был очень забавен. Чувства юмора он не терял, не без