Генри Лайон ОЛДИ

ВИТРАЖИ ПАТРИАРХОВ

"В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова".

Н.Гумилев

ЧУЖОЙ

- Ты написал очень грустную сказку, - сказала жена, привычно
отбрасывая с лица упавшую прядь волос.

Мастер улыбнулся.

- В следующий раз обязательно напишу веселую. Обязательно. В
некотором царстве, некотором государстве...

А потом ты медленно приходишь в себя, машинально размазывая по лицу
копоть и кровь, тупо глядя на изуродованные останки патрульного корвета,
понимая, что ты один, один в этой Богом забытой дыре, и аккумуляторы
пистолета, сунутого в разбитый рот, оказываются разряженными...

А дальше - дальше ты идешь, тащишься через бесконечные маленькие
деревушки, где тебя травят ленивыми собаками и почти не дают хлеба, под
вялую брань и сочувствие, а выброшенные из окна старые башмаки оказываются
безнадежно дырявыми и с оторванной левой подметкой, висящей на гнилых
нитках. И ты идешь, тащишься, стараясь не переносить вес на левую ногу,
стараясь не задумываться о будущем, пока у старой буковой рощи не
встречаешь первых прилично одетых людей. В их мытых руках тонкие прямые
клинки, и самый молодой из них все пятится назад, устало отмахиваясь,
падая на колено, пытаясь вырвать глубоко вошедшую сталь... Ты проходишь
мимо, тебе безразлично происходящее, но убийцам не нужны свидетели, им
почему-то никогда не нужны свидетели, и тебе тычут железом в спину,
промахиваются и догоняют снова... Ты забираешь оружие, ломая его на
колене, не понимая, за что - и отдаешь богато украшенную рукоять встающему
с земли владельцу. А потом недоумению не остается места, они оказываются
на редкость неуклюжими и хрупкими, и, перехватывая рассеченную голень
грязным рукавом от куртки ближнего из лежащих, ты привыкаешь к мысли о
возможности убийства. И ты натягиваешь темно-фиолетовый колет с оранжевыми
наплечниками, разбираешь мешанину ремней кожаной перевязи, отвязываешь от
чахлого деревца чужую лошадь и впервые в жизни перекидываешь ногу через
седло. В мир надо входить в такой, какой он есть на самом деле. Особенно в
чужой мир.

- Схватку надо было делать детальнее, - сказала жена, продолжая
вязать. - Это сейчас модно.

- Хорошо, дам детальнее, - думая о своем, ответил Мастер.

...Хозяин гостиницы лебезил перед золотым шитьем колета, перед
ажурным эфесом меча и даже перед его породистой лошадью. Это сразу
выпрямило спину, гордо откинуло голову и превратило скверное произношение
в иностранный акцент. А когда хозяин пополз по заплеванному каменному полу
за оброненным квадратиком из тусклого металла - он понял стоимость
найденного увесистого кошелька и устыдился вспыхнувшего презрения к
крохобору-хозяину. Потом стыд исчез, исчез незаметно и больше никогда не
появлялся.

Гостиничная прислуга, любопытная и крикливая, сразу прозвала его
чужаком - и это тоже прочно приросло, став именем, кличкой, второй кожей,
невесомой и незаметной. Он долго был Чужим, очень долго - пока не стал
Мастером.

Брусчатка мостовой и кирпич стен были нелепы и архаичны. Ты меряешь
зигзаги улиц, сидишь в винной духоте кабачков и притонов, расталкиваешь
ножнами толпу на карнавалах и публичных казнях, прицениваешься на рынке к
плащам и девочкам... Город входит в тебя и становится тобой, и лишь полное
отсутствие вывесок, листков с указами и пошлых стишков на заборах - полное
отсутствие слова, написанного или напечатанного, выцарапанного на грязной
стене или камне мостовой - эта странная пустота еще смущает тебя. Но и она
становится обыденной. Позднее ты заметишь, что здесь не поют песен. Даже
на карнавалах. Никогда.

Пятискатные черепичные крыши, жутковатые резные флюгера в виде
зубастых тварей с печальными глазами, грубо отесанные камни мощных стен -
и неожиданно ажурная, витиеватая филигрань особняка, обветренный мрамор
колонн, красноватый лак деревянных дверей... Испуганный горожанин
шарахается в сторону, не отвечая на вопрос, и тонкая хищная стрела у самых
ног, посмевших переступить невидимую черту перед молчащим домом... Ладно,
это тоже город. Мглистые, понурые рассветы, темно-серые зубцы крепостных
башен, глухое звяканье засовов и перекличка ленивых часовых. Это надолго.
Может быть, навсегда. Ты стряхиваешь зябкое сонное оцепенение и осторожно
переступаешь порог гостиницы. Будем привыкать.

- Это наивно. - Жена аккуратно намазывала масло на будущий бутерброд.
- Это наивно. Уж вывески ты мог бы оставить.

- Не мог, - ответил мастер.

В то утро он шел по рынку, удивляясь пустоте каменных рядов. Затем
свернул в проходной сквозняк и остановился у оружейной лавки. Разглядывая
диковинно изогнутые ножи в окне, он прислушивался к отдаленному низкому
реву башенных труб и не обратил внимания на робкий скрип двери.

- Да простит меня господин, - пожилой гигант оружейник согнул спину в
низком поклоне, - сегодня пятый день месяца плодов, господин, пятый день,
отойдите от моей лавки, умоляю вас... меня убьют из-за вас, господин,
пожалейте старого мечника...

Он шагнул в духоту лавки, властно отстранив дрожащего человека.
Оружейник торопливо бросился запирать дверные засовы и опускать на окна
тяжелые ставни.

- Кому понадобится убивать тебя, мастер?

- Я не Мастер, господин изволит шутить... Сегодня пятый день,
господин приехал издалека, он не знает... В пятый день госпожа Аль-Хиро,
дочь правителя, проезжает в Зеленый замок, простите мою дерзость,
господин...

- Аль-Хиро, дочь правителя?

- Дерзнувший заметить пыль от копыт коней охраны наследницы, -
заученно затарахтел мечник, - да будет оскоплен и войдет в низшую свиту,
осмелившийся же увидеть тень паланкина госпожи - будет ослеплен и
отправлен в бани для растирания усталых тел, поднявший же глаза на звезду
Аль-Хиро да умрет как собака, ибо только орел, не мигая, смотрит на
солнце... Считающий себя орлом - да придет в восьмой день на Площадь
Истины, если он не из числа повелевающих словами...

За окном взревели трубы. Он отстранил оружейника, не дослушав его
слов, и приник к щели ставен.

Белые мулы рабов гордо встряхивали серебристыми султанами, рослые
стражи из дворцовой гвардии сдерживали горячившихся жеребцов, восемь
носильщиков несли розовый паланкин, не смея склонить головы под тяжестью.
А в паланкине сидела госпожа Аль-Хиро, Звезда и дочь Звезды, наследная
принцесса - хрупкая девочка пятнадцати лет с капризными губами.

- Прекрасна ты, возлюбленная моя, как столица, хороша и грозна, как
полк знаменный, - шепчешь ты, не отрываясь от щели. - Отведи глаза, что
меня победили, волосы твои - как стадо коз, что бегут с гор гилеадских,
как разлом граната - щеки твои из-под фаты...

Ударил раскат грома. На безоблачном небе внезапно объявилась лохматая
туча, ветвистая молния рассекла потемневший мир.

- Мастера! Мастера пришли!.. - завизжали рабыни. Стража рассыпалась
по переулку, выставив зазубренные копья и размахивая широкими крисами с
семью ритуальными изгибами.

- Ублюдки! - надрывался богато одетый черноусый всадник, охаживая
плетью пляшущего коня. - Сволочи! Выйдите на простор! Дайте моему копью
войти в вашу проклятую глотку!..

Висевшее за его спиной длинное копье изогнулось петлей и прочно
охватило горло кричавшего. Он захлебнулся, побагровел и рухнул под копыта,
вцепившись в мертвую хватку взбесившегося копья.

...Ты отшатываешься от ставен, почти бежишь по тесному грязному
коридору, у самых дверей черного хода налетая на бьющего земные поклоны
оружейника.