Генри Лайон ОЛДИ

ЖИВУЩИЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

(ОБРЫВКИ)

В прах судьбою растертые видятся мне,

Под землей распростертые видятся мне,

Сколько я ни вперяюсь во мрак запредельный:

Только мертвые, мертвые видятся мне...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АD INFINIТUМ

[До бесконечности (лат.)]

...И я ушел, унес вопросы,

Смущая ими божество, -

Но выше этого утеса

Не видел в мире ничего.

ЧЕТ

Мне не повезло. Я родился уродом.

Говорят, что толстая крикливая повитуха из соседней деревни,
принимавшая роды у моей измученной матери, в страхе выронила пискливого
младенца, пухлую ручку которого окольцовывало Девять браслетов - от
тоненького ломкого запястья до плеча. И лишь густой мех валявшейся на полу
шкуры спас Живущего в последний раз; но ни разу не испытывал я
благодарности к зверю, носившему некогда эту шкуру.

Равнодушие - да, ненависть - бывало, а благодарность... В конце
концов, подобных себе чаще ненавидят, а звери, летающие или ползающие,
также жили в последний раз. Подобно мне. Я был уродом.

В годовалом возрасте я впервые надел чешую. Но не ту, радужную чешую
шеи древесного ужа, растягивающуюся почти в пять раз от первоначальных
размеров и поэтому идущую на Верхние браслеты - нет, моя мать выбрала в
куче отходов на дворе змеелова Дори серую блеклую шкурку туловища; и
дымчатый чехол прочно обнял мою правую руку, до того незаметную под
длинным рукавом рубахи. Я не знаю, из каких глубин прошлого дошел до нас
обычай стесняться Нижних браслетов, только любой из Вернувшихся
незамедлительно прятал свежий рубец под узенькой полоской чешуи. И не мне
доискиваться до истоков обычая, не раз спасавшего меня от досужего
любопытства, загнанного в клетку смущения.

Лишь любовники иногда спали без браслетов; и лишь старики осуждали их
за это. Я знаю, я чаще сидел со стариками, чем кто бы то ни было, но...

Но для детей стыд - понятие умозрительное, выдуманное назойливыми
взрослыми, и маленький Би, сын охотника Ломби, так и не уговоривший меня
прыгнуть с Орлиного Когтя на мелководье, увидел весь ужас моих девяти
колец. Пока я судорожно застегивал чехол, стряхивая с ресниц набегавшие
злые слезы, Би катался по гальке, хрюкая от восторга; и потом понесся
вдоль гребня, сбрасывая на ходу одежду, распевая тут же сочиненную песенку
о дрожащих бесхвостых обезьянах - пока прыжок с выступа не оборвал наивную
детскую жестокость. Третья волна вынесла изломанное тело веселого Би на
берег, и там он лежал до утра, потому что пьяненький папаша Ломби
отказался идти за ним, да и к чему вставать из-за стола, когда с восходом
солнца Би вошел в ворота своего двора, машинально почесывая зудевшую
полоску Второго браслета.

Еще одна древесная змейка окончила свой извилистый путь в груде
отбросов, отдав радужку вернувшемуся Би, и долго еще он не приближался к
скалам, повинуясь извечному страху Уходивших. А во всем остальном...

Дети жестоки, и бесстыдны, и бессмертны, ибо девятка для детского
разума близка к бесконечности; а гордость нового браслета, право выйти на
дорогу в Город, зарождающаяся мужественность - все это с лихвой
перекрывало страх перед болью, грязью, причиной Ухода. Дети бесстыдны, и
бессмертны, а я состарился, выходя из кричащей матери, состарился, падая
из рук повивальной бабки, и я никогда не обижался на любые прозвища, при
всем богатстве ребяческой фантазии сводившиеся к одному понятию - ТРУС.

Я не был трусом. Я был смертником. Я жил в последний раз, и это
читали в моих глазах отворачивающиеся дети, считавшие себя бессмертными.

НЕЧЕТ

...Два мальчика стояли на утесе. Верхняя скала его хищно изгибалась
над побережьем, и любопытные пальцы разбивающихся о камни волн не
дотягивались даже до половины морщинистой громады. Солнце, уставшее от
нескончаемой дневной жары, тонуло в плавящемся море, окрашивая воду,
скалы, дерущихся птиц и две фигурки на утесе в цвет обгоревшей кожи. Мир
слишком долго был в огне, мир надо было смазать сметаной; и может быть
поэтому, когда высокий тонкий мальчик отрицательно покачал головой,
казалось, он испытывает пронзительную боль от своего движения, собравшего
кожу шеи и плеч в многочисленные упругие складки.

- Почему?

Это слово и было все, что осталось от вопроса приземистого рыхлого
собеседника, вопроса, утонувшего в мокром шуме гибнувших волн.

Вместо ответа высокий стянул с правой руки узкий темный чехол, тускло
блестящий на сгибах, и поднял руку вверх. В лучах заката выгнула кольца
свои пятнистая змея, и девять изгибов ее тела текли по запястью, сжимали
локоть, уходили вниз по тощему бицепсу. Спрашивавший недоуменно скосил
черные заблестевшие глаза на собственный радужный виток браслета у кисти,
перевел взгляд на голую руку приятеля, и хохот его едва не перекрыл гул
моря. Он приседал, хватался за коленки, исцарапанные и шелушащиеся, и
неслышно выкрикивал мальчишеские колкости, терявшиеся в высоте утеса, но
не становившиеся от этого менее ядовитыми.

Внезапно успокоившись, смешливый смахнул соленую влагу с век, скинул
одежду и, бросив в сторону отказавшегося две-три холодные реплики, прыгнул
вниз со скалы.

Высокий мальчик застегнул чехол и стал смотреть на мокрую гальку
берега. Дождавшись вздыбленной волны, на спине которой море вынесло
веселого прыгуна, он подошел к краю утеса и наклонился над такой
притягательной бездной.

- Я урод, - сказал не прыгавший во внезапно наступившей тишине, - и,
пожалуй, я смертник. Но я не трус.

Он отошел от края, облизал узкие губы и, не оборачиваясь, побрел по
тропинке, ведущей к селению. Он не остался и не мог видеть тело, всю ночь
пролежавшее на берегу; и не мог видеть, как утром приземистый мальчик
встал и направился домой. Иногда мальчик останавливался и с гордостью
рассматривал свою руку, схваченную теперь двумя браслетами - радужным
чешуйчатым витком с яркой застежкой и черным, почти черным рубцом,
подобным ожогу. Потом, спотыкаясь, он продолжал идти дальше. Домой.

ЧЕТ

Я вижу, я помню, я тайно дрожу,

Я знаю, откуда приходит гроза,

И если другому в глаза я гляжу, -

Он вдруг закрывает глаза.

Я продирался сквозь отчаянно сопротивляющиеся ветки, путаясь в липкой
противной паутине, отворачивая лицо от хлестких ответных ударов и жмурясь
на подворачивавшиеся под ноги муравейники; лес играл со мной, а я дрался с
лесом - и пропустил мгновение, когда на дороге показался он. Дорога в
Город была вечным ориентиром детских скитаний, нам строго запрещалось
отдаляться от нее, и никакая голубая терпкость заманчивых ягод не властна
была нарушить запрет; дорога в Город, мощеная неширокая дорога, и по ней
идет возникший из ниоткуда шатающийся юноша с безвольно повисшей тяжестью
белых рук, и багровая лента тянется за идущим, тенью повторяя каждый
оступающийся шаг, - чернеющей, бурой тенью.

Он поравнялся с кустарником, скрывавшим меня, и с трудом повернул
всклокоченную голову. Бледный овал лица уперся в мое укрытие, и пустой,
рыбий взгляд бросил меня в лес, дальше, глубже, ломая резко пахнущий
подлесок, секачом вздыбливая сизый мох, дальше, глубже, лишь бы не видеть
кричащие зрачки, тонущие в блестящей мути белков; не видеть гору юных
мышц, отдающих последнее в усилии каждого шага; не видеть двух плетей с
тонкими пальцами и глубоко перерезанными венами, перехваченными острым
кривым ножом - вакасатси старейшины деревни, запястий, за которыми и
волочилась по щебенке кровавая липкая змея...

Я знал обычай, закон, по которому сильнейший в деревенских
состязаниях безропотно подставлял запястья под ритуальный нож и выходил на
дорогу в Город. И если он протянет след своей нынешней жизни до последнего
поворота прежде, чем уйдет в темноту, то его - Вернувшегося, надевшего
следующий браслет, вышедшего к утру - будут ждать имперские вербовщики;
они наденут ему Верхний браслет, как минимум, третий, и уведут в
гвардейские казармы. А там лишь от дошедшего будет зависеть судьба пешего
лучника, или судьба тяжелого копейщика, или судьба Серебряных Веток -
вплоть до корпусных саларов и сотни личных хранителей последнего тела Его.
Мечта всех мальчишек и вечная тема проклятий стариков, по два-три раза
уходивших и вновь возвращавшихся в свою морщинистую ворчливую старость.