Владимир Орлов

Нравится всем - выживают единицы

* I часть *

Один только Лукин мог сказать, что тогда происходило. Я карабкаюсь на
самую высокую вершину, чтобы это увидеть. Он хорошо все знал, и я могу
только догадываться, как собственно обстоит дело. Может быть, и Лацман это
знал - не знаю. Во всяком случае, он имел такой вид, словно ему доступны все
тайны. Я боялся подойти к нему со столь прямым вопросом. Представляю в этом
случае его пренебрежительный взгляд. Я решил не морочить себе голову и
самому все прояснить для себя. Как обычно, это принесло облегчение. В какой-
то момент мне даже показалось, что я догадался, но, на самом деле, это были
лишь домыслы...

В этом большом доме я был один, один не в смысле одиночества, а один,
как я есть - номер сто - маленькая голова на худой шее. Однако кое-что
все-таки было, например: стол. Это к нему я склонялся в глубокой
задумчивости. Глубокой... Хотя, если разобраться (а разбираться особенно
нечего), то я сидел просто так, от нечего делать. Как если бы сидел только я
и никого вокруг не было. Значит, делаем вывод: моя голова здоровее и
опрятнее - от кресла до кресла - любого другого предмета такой же величины и
отношений со всем сущим. Чтобы, однако, совсем не впасть в кабалистику, я
признаю негодность моей головы и всего остального.

Толстый поролон, от которого веяло таким жаром, что было даже неудобно
сесть на него, оканчивался гладким формованным краем, местами погрызанным и
повсеместно грязно замусоленным. Я не мог, как уже было сказано, лежать на
нем, но только, изогнув дугой все тело, упираться затылком и, может быть,
локтями в его поверхность. Это-то совершенно и невозможно: ноги всегда
найдут более плотную опору и не позволят мне просто так лежать, как бы я не
пыжился. С другой стороны, зрелище замечательное, атлетическое, почти без
изгянов и мелких помарок. Почти философское надрывание себя ради... ну,
может быть, только ради денег. Партер ради денег. Вот.

Дети. Они маленькие, в дымке их почти не видно. Не видно ничего. Один
ребенок виден среди всех, с белой челочкой, в белой рубашечке, с плотно
сжатыми губами, с глазами, полными детской тоски. Что он мне может сказать?
Ничего. Да я и слушать его не стану. Вот выйду сейчас на помост, опустив
голову, и подниму руки. Быстро тук-тук-тук по пюпитру, очень звонко, я бы
сказал. Полное молчание во всем просвете. Можно еще послушать. Нет,
определенно все чего-то ждут. И я жду тоже. Давайте замолчим. Давайте
замолчим, дети. Мне ничего больше от вас не нужно.

Как бы то ни было, а я пришел. Пришел, снял с плеча тяжелую сумку. И
прошел в совсем мокрых ботинках на кухню, но потом в три шага вернулся на
место и разулся. В доме была теплынь деревенская-возле-печки, батареи палили
во всю. Я разделся до пояса и открыл в комнате балконную дверь, чтобы было
чем дышать. Но дышать было уже нечем - появились явные признаки насморка и
еще какой-то болезни. Я накинул на себя одеяло и стал ждать. И вот оно -
зазвонил телефон. "Кто говорит?" - "Лацман".

Я не мог примирить себя с собой. На меня давило то неопределенное
чувство, что я должен буду рано или поздно прийти к выбросу. Занять место,
которое я уже давно собирался занять. Или нет, скорее, в этом предназначении
не утверждал меня никто. Меня легко могли провести, но я уже точно знал, что
я нахожусь в другом месте. Где это место - я хорошо знаю. Мое поле, мой
огород, фигурально говоря, все чаще перед моими глазами. Раньше я видел его,
как мне казалось, яснее, но теперь - а вникнуть в это просто не получается -
я вижу это в самом деле ясно. Может быть, таково видение настоящего, но
больше я склонен думать, что здесь замешано мое неочевидное утомление. Мне
надоело, я чуть-чуть сбился ориентиром и сижу, как уставший путник, у края
дороги. И эта усталость напрашивается сама по себе. Нет смысла ничего
продолжать.

Я стоял один. Мне мерещилась всякая чепуха, и я обмахивался кожаной
перчаткой, хмурился и отводил глаза. Так бы я и стоял там, если бы не
подошел Лацман и не ущипнул меня за одно место. Я вскрикнул и упал без
чувств. Когда приехала скорая помощь, я был уже 10 минут как без дыхания, и,
следовательно, они приехали поздно. Лацман тоже подходил несколько раз и
трогал ладонью лоб. Пока люди разговаривают - ничего не видно, но как только
начинается драка - сразу видно, кто победитель.

Чувственными частями мозга я знаю не только где нахожусь, но и что меня
ожидает, то есть то, что может последовать в следующую минуту. Я неверно
опускаюсь на невзрачный стул и, уставившись в пол, проговариваю: "На самом
деле, мне нет никакого смысла не доверять себе. Но вот только одно это
чувство внушает назойливое подозрение. Я всегда обходился малыми средствами
для решения казалось бы невозможных задач, но некоторым кажется, что я сам
прилагал такие малые усилия. Нет, уверяю вас - мал был мой инструментарий!
Поэтому когда я только прикоснусь к задаче много сложнее меня, я стану сразу
чуть-чуть независимее..." И так далее и тому подобное. Я встал и вышел вон.
За мной последовала неслышная тень моего шагомера.

Я не внял уговорам моих домашних и вышел на улицу в легкой осенней
куртке без шапки и шарфа. Перепрыгивая через лужи, я вдруг заметил стоящего
у столба Лукина. Он стоял как-то странно: спина ссутулена, руки опущены. Я
обогнул его с правого фланга и остановился в трех шагах от него.

- Дуешься? - спросил я.

В молчаливом своем образе он только поводил глазами.

- Я имею ввиду, тебе не дует? - поправился я.

Он молчал.

- Лукин! - сказал я строго, - мне похуй, что ты там обо мне думаешь, но
я мог бы запросто вытащить тебя отсюда за одно место, но мне это было бы
самому неприятно. Он как-то сбоку и гордо посмотрел на меня.

- Ну что, я не прав? - спросил я.

- Мне гадки ваши речи, сударь, - ответил он и губы его задрожали. У
меня даже в голове зашумело, как он это сказал. Он в упор посмотрел на меня,
и я отвел взгляд. Теперь я мог преобстоятельно покумекать: откуда он взялся?
Зачем он свалился на мою голову? Почему я до сих пор не на Первомайской,
куда собирался ехать? Вопросов оказалось море.

- А что? Я думаю, тебе было бы приятно прогуляться со мной? - светски
обратился я к нему, стискивая до боли кулаки. Он так и упал, как стоял, и
застыл, как бревно, на тротуаре. Я медленно приблизился к этому месту и
наклонился над ним. Лукин был мертв, судя по остекленевшему взгляду.

10.

Что сказать об опущенной в расстроенных чувствах голове? Мне не хватало
цвета, или просто засуха во рту, переходившая к сердцу, не давала мне ровно
глядеть перед собой. То есть что хотите придумываете, а я останусь страдать
и страдать всеми своими суставами и расслабленными мышцами спины, лодыжками,
запряженными для горя, и внутренностями, горячими, но не дающими тепла.

11.

Окно было закрыто. Но была открыта форточка. Комната содержала гардины,
мебель и запахи. Это был обгем, который никуда не мог извлечься. По этой
комнате можно было ездить на велосипеде, играть в футбол, не знаю, может
быть, даже гимнастировать. Я проникся этим настроением и не хотел сходить с
места. Брюки висели на чем Бог послал. Немного влажной сырости во рту и на
ладонях. Я потирал рукава, запястья и хотел приблизиться к своему
собственному изображению. Это была какая-то слюдина, ловкая аппликация
мазков. И это было своеобразное испытание для меня. Лукин лежал на диване в
ожидании подземного толчка и непричесанные патлы спадали вниз, как грязная
ветошь, ноги были раздвинуты и согнуты в коленях.

- Ну что, узнаешь? - спросил он.

- Нет, - ответил я, - ничего похожего. - И разочарованно выдохнул весь
воздух. Мы нерешительно посмотрели друг на друга и я сказал:

- Можно сварить кофе.

- Погоди, - проговорил он, - еще успеешь. - И заерзал на диване,
почесываясь и поджимая ноги.