Вячеслав РЫБАКОВ

ДЕРНИ ЗА ВЕРЕВОЧКУ

Это было странное время. И не очень страшное, и совсем не
замечательное, похожее на сдавленное затишье перед грозой или
землетрясением, когда все ждут чего-то и сами не понимают чего, - но, если
сутолока дает случайную паузу, как бы неосознанно начинают прикидывать,
куда бежать, если что, у кого искать помощи, если что; и, махнув рукой на
внешний мир, смутно ищут способ уберечь хотя бы себя или, в лучшем случае,
себя и своих близких. Труднее становилось любить, труднее дружить, даже
просто общаться становилось труднее - мешали прикидки, принимавшие форму
элементарной корысти: надо устраивать жизнь... а что такой-то может мне
дать для устройства?.. Если что-то может - поздороваюсь. Люди становились
расчетливее, информированнее, благоустроеннее, внешний мир натужно
позволял им это, но не позволял пользоваться этим всерьез, перечисленные
качества негде было применить. И оттого они выворачивались наизнанку - и
пропадали втуне: прикидки лгали раз за разом. Семь лет оставалось до
СПИДа, одиннадцать - до Чернобыля; слово "Афганистан" лишь готовилось
стать проклятием целого поколения, а слова "Сумгаит" и "Степанакерт" еще
не кровоточили, просто болтались где-то в уголке нарочито искаженных,
перевранных карт. Великая страна пьяно дохлебывала капли старого горючего,
отсасывала с донца, лихорадочно и тупо искала в давно опустошенных бутылях
под накрытым еще в начале века столом хоть граммульку конструктивного
тоталитаризма - словно спешила убедиться и убедить окончательно всех
других, что, ломая людей, нельзя преуспеть ни в чем, кроме как в ломании
людей. Распухал смехотворный, но тлетворный культ Брежнева, основанный уже
не на страхе, а на мошне, раскручивалось первоначальное накопление
партийных капиталов, необратимо готовя национальные и псевдонациональные
номенклатурно-буржуазные революции, вскоре размолотившие СССР. Громадные
деньги, которые государство, помахивая разбойничьим кистенем, отбирало у
всякого устало бредущего домой с работы, и которые, как многие еще верили,
предназначались на оборону, на гиганты промышленности, на общее
благосостояние, ради коего надлежит жертвовать частным достатком,
омертвлялись в виде госрезиденции и госворовских госмалин либо
превращались в ценности и уплывали за рубеж, чтобы "отмываться" затем в
процессе горбачевского врастания в мировую экономику. Престарелые штурманы
давно отгремевшей бури тоже делали свои прикидки, тоже хотели спастись и
не исключали, что им придется первыми покинуть ими же захваченный и ими же
посаженный на рифы корабль. Но будущее опять не далось им. Опять не
вписалось в их убогие, плоскостные попытки предвидения, хотя, казалось бы,
они постарались предусмотреть все варианты и везде подстелить соломки на
случай падения: по определению не способный стать провидцем, думающий
только о собственной мягкой посадке во все равно как изменившийся мир -
будь он хоть комбайнером, хоть членом Политбюро, изменения не перехитрит.
Я смотрел на молодых, обзор был круговым, эффект присутствия - "один к
одному", под руками беззвучно клокотали информацией десятки
психоспектральных детекторов, ментоскопических приставок, сканирующих
контактов, ребята были прозрачны - они еще, в общем, не начали своих
прикидок, но уже ощутили, кто в последних классах школы, кто чуть позже,
как некая безликая, непонятная сила мешает им быть честными. Во всех
смыслах слова. И в смысле "искренними", "живущими от души", и в смысле
"дорожащими честью". Не все еще отдавали себе в этом отчет, но ощущали
все; и не все отдавали себе отчет в том, что уже начинают делать выбор, -
но и выбор делали все. Мне было так больно за них. Им было по шесть, по
восемь лет, когда им пообещали близость мира и счастья, - возраст, когда,
если ты не подонок от молока матери и не дебил от водки отца, веришь во
все хорошее безоговорочно, беззаветно. Еще четыре года оставалось им до
горького анекдота: "Вместо объявленного ранее коммунизма в 1980 году в
Москве будут проведены Олимпийские игры".

От выбившегося из сил магнитофона "Астра" несло жаром, его поставили
на подоконник, у раскрытого в летний вечер окошка. Шумело в головах от вин
и песен, стрекота кузнечиков в саду не слышал никто. У стены, на
диванчике, расположился Шут - он пил и не пьянел, и только рифмы, цитаты
сыпались из него, как из мусоропровода. Лидка - сегодняшняя именинница -
преданно льнула к нему, он обнимал ее хозяйски небрежно, просто потому,
что рука его лежала на спинке дивана; и когда Лидка наклонялась вперед и
брала с праздничного стола бутерброд или шпротинку, ложку оливье или фужер
с "алазанью", становилось видно, как дрожат от волнения ее пальцы, и
трудно было представить, что эти пальцы изо дня в день творят точную,
водонепроницаемую, противоударную механику о восемнадцати камнях. Ева
сидела, прикрыв глаза, подперев красивую голову красивыми, уже вполне
женскими руками, и рассеянно слушала то ли музыку, то ли мягкое горение
вина в себе. Две пары танцевали, скрутившись в жгуты, поодаль от стола.

Дима глядел на темные контуры яблонь в окне. Сердцем он был уже в
пути, но не прийти на Лидкин день рождения права не имел; бывшая
одноклассница и одновременно подруга двоюродного брата - он и познакомил
их. Позади была дурацкая церемония, когда Шут втолкнул его в главную
комнату дачи и стал, скалясь, орать: "Честь имею представить, брательник
из краснова Питера! Студент! Художник! А ну, налетай, продается художник,
настоящий, не гулящий, честен до скуки, любит науки!" А Ева смотрела
исподлобья, а Лидка кудахтала радостно: "А мы помним! Евушка, правда?
Дымок, присаживайся, дорогой ты наш, как хорошо, что завернул!" Позади
была основная масса бутылок, позади поздравления, дарения... Оставалось
ждать. Во что бы то ни стало надо уехать завтра дневным, думал Дима. И
позвонить Ей уже завтра. Он вспомнил тот вечер: нежный сиреневый сумрак Ее
квартиры, пропитанный тревожным ароматом Ее духов. - Дима сам был насквозь
пропитан этим тревожным воспоминанием. Ее родители уехали куда-то, и после
очередного экзамена они пошли к Ней, они были вдвоем, говорили, смеялись,
дурачились, даже играли в "морской бой", как дети, но время от времени он
позволял себе невзначай дотронуться до Ее руки, однажды даже до шеи, и
чуткие его пальцы до сих пор ощущали прохладную гладкую кожу, легкую
пульсацию крови и едва ли не души... Когда он ушел от Нее,
автобусы-трамваи уже разбрелись по лежбищам, и домой он добирался пешком
через благоуханный Лесотех - от Шверника от Лесного, - ночные песни пели
оглушительно, со вполне объяснимым восторгом. Дима его разделял: через
мосты он успел проскочить на попутке. Перед уходом он предложил Ей
отдохнуть пару недель вместе - приятель звал его в гости в Одессу, и Она
сказала: "Забавно, Я буду иметь в виду". В ящике Диминого стола в
Ленинграде уже лежали два билета на одесский поезд - даже отсюда, за
шестьсот километров, они, казались, светили, как негасимый маяк.

Завтра я Ее увижу, думал Дима. И скажу: во вторник едем. Просто так и
скажу, как будто все само собой разумеется. И Она будет рада. Будет рада!
Во что бы то ни стало нужно уехать дневным. Десять дней не виделись.

Стариковски закряхтев, Шут поднялся, добрел до горки подарков на
комоде и пригляделся. Выдернул фоторепродукцию Нефертитиной головки,
посредством которой канцелярские магазины и киоски "Союзпечати" вот уже
больше года приобщали людей к прекрасному. Издевательски вгляделся в
обветренный веками профиль. Из нагрудного кармана ковбойки достал
фломастер и вдруг принялся размашисто писать поперек портрета. Лидка
вскочила:

- Шут!

Но Шут успел. Когда Лидка подбежала, он, скалясь, перебросил картинку
Димке. Поперек изображения подбородка и шеи многотиражной красавицы
тянулось жирно и завитушечно: "Как ни крутите, ни вертите, но все же шлюха
Нифертити". Дима отдал поруганный подарок подбежавшей Лидке, она глянула.

- Идиот, - сказала она с обидой.

- За что ты ее? - спросил Дима.

Шут походкой Юла Бриннера, подпружинивая шаг и чуть разведя
неподвижные руки, вернулся на место. Надломленно сел.

- Надоела, - сообщил он. - Затрепали, аж лоснится.

- Она ведь не виновата, - проговорила Лидка, жалостливо разглядывая
репродукцию.

- Не виновата? - с неожиданной злобой переспросил Шут. - Муж державу
спасал, один-одинешенек против своры аппаратчиков, а у нее одно:
Эхнатончик, что ты нынче молчаливенький... а посмотри, котик, какую
диадемку мне почтительнейше поднес председатель Мемфисского горкома... а
не пора ли нам полежать голенькими?

Лидка уже хихикала. Она смеялась, кажется, любой, даже самой плоской
остроте Шута, а если ему удавалось отмочить что-то стоящее - прямо падала.

- Козел, - глухо произнесла Ева, не открывая глаз и не поднимая лица
с ладоней.

- А из нее мне идеал творят, эталон! С какой стати? Право слово, ведь
в том же Египте была Хатшепсут! На ряшку не хуже, да и человек дельный,
настоящий правитель, лучше многих мужиков. Понастроила сколько! И не
сфинксов дурацких, а для дела! В документах так и писали: повелитель
Верхнего и Нижнего царств. В мужском роде...

- Все ты знаешь, - с неприязнью сказала Ева. - Умный какой. Что-то
Лидка твоя на эту Хат мало похожа.

- Естественно. Будь она в мужском роде, - оскалился Шут, - я бы ее
зарезал...

Дима, не выдержав, негодующе фыркнул.

- Что? - взъярился Шут. - Конечно! Но я и не предлагаю ею восхищаться
до вековечных соплей! Скажи, дитя мое, ты - эталон?

- Я - жемчужина гарема, - игриво ответила Лидка, и Диме стало
неприятно за нее. Шут потрепал ее по голове.

- Ах ты, лапушка, - проворковал он, - свое место разумеешь.

И как награду положил ладонь ей на ногу. Лидка просто расцвела и
сдвинула колени, поймав Шута. Перехватив Димин взгляд, Шут сообщил:

- И слабым манием руки на ней я расстегнул портки.

- Каз-зел, - повторила Ева и взялась за фужер.