Жорж Санд

Графиня Рудольштадт

Изд. "Вышэйшая школа", 1990 г.

OCR Палек, 1998 г.

Зала Итальянской оперы в Берлине, построенная в первые годы царство-
вания Фридриха Великого, была в то время одной из самых красивых в Евро-
пе. Вход был бесплатный, ибо за все спектакли платил сам король. Для
доступа в театр требовался, однако, билет, так как все ложи предназнача-
лись определенным лицам: одни - принцам и принцессам королевской фами-
лии, другие - членам дипломатического корпуса, знаменитым путешественни-
кам, ученым из Академии, генералам. Итак, повсюду - члены семьи короля,
лица, состоящие на жалованье у короля, фавориты короля. Впрочем, роптать
не приходилось - ведь то был театр короля и артисты короля. Для добрых
обитателей доброго города Берлина оставался лишь маленький кусочек пар-
тера, ибо большая часть его была занята военными - каждый полк имел пра-
во присылать по нескольку человек из каждой роты. И вот вместо веселой,
легко воспламеняющейся и восприимчивой публики Парижа артисты видели пе-
ред собой "героев шести футов ростом", как называл их Вольтер, в высо-
ченных шапках, причем большинство из них сажало себе на плечи своих жен.
Все это вместе составляло неотесанную, пропахшую табаком и водкой толпу,
которая ни слова не понимала, таращила глаза и, не осмеливаясь ни апло-
дировать, ни свистеть из страха перед инструкцией, все-таки производила
много шума, так как ни минуты не оставалась в покое.

Позади этих господ находились два ряда лож, откуда зрители ничего не
видели и не слышали, но где они неизменно присутствовали, ибо приличия
ради вынуждены были регулярно посещать спектакли, которые столь щедро
преподносил им его величество король. Сам же король не пропускал ни од-
ного спектакля. То был отличный способ всегда держать на виду многочис-
ленных членов своей семьи и беспокойный муравейник придворных. Фридрих
следовал примеру отца, Вильгельма Толстого, который делал то же, но в
плохо сколоченной зале, где, слушая плохих немецких комедиантов, коро-
левское семейство и его двор умирали со скуки в зимние вечера и терпели-
во мокли под дождем, пока сам король спал. Фридрих долго страдал от этой
домашней тирании, он проклинал ее, он вынужден был ее выносить, но, едва
успев стать властелином, восстановил этот обычай, как и многие другие,
более деспотические и более жестокие, всю прелесть которых он, оценил
теперь, когда сделался единственным человеком в королевстве, переставшим
от них страдать.

Однако сетовать никто не смел. Здание оперного театра было великолеп-
но, отделка роскошна, артисты пели превосходно, и король, почти всегда
стоявший у рампы, подле оркестра, с наведенным на сцену лорнетом, являл
собой образец неутомимого меломана.

Всем известно, что Вольтер, вскоре после того, как он водворился в
Берлине, восхвалял великолепие двора "Северного Соломона". Раздраженный
пренебрежением Людовика XV, невниманием своей покровительницы - госпожи
Помпадур, преследуемый иезуитами, освистанный во Французском театре, он
уехал в минуту досады за почестями, за большим жалованьем, за титулом
камергера, за орденом Почетного легиона и за дружбой короля-философа,
еще более лестной в его глазах, чем все остальное. Словно большой ребе-
нок, великий Вольтер дулся на Францию, воображая, будто неблагодарные
соотечественники "лопнут с досады". И, как видно, он слегка охмелел от
своей новой славы, когда писал друзьям, что Берлин не хуже Версаля, что
опера "Фаэтон" - превосходнейшее зрелище, а у примадонны прекраснейший
голос во всей Европе.

Однако в тот период, когда мы вновь начинаем наш рассказ (чтобы не
утомлять память наших читательниц, скажем сразу, что со времени послед-
них приключений Консуэло прошел почти год), зима оказалась в Берлине
весьма суровой, великий король слегка приоткрыл свою истинную сущность,
и Вольтер успел порядком разочароваться в Пруссии. Он сидел в своей ложе
между д'Аржансом и Ламетри, уже не притворяясь, будто любит музыку, ко-
торую никогда не чувствовал так сильно, как истинную поэзию. У него бо-
лел живот, и он с грустью вспоминал неблагодарную, но пылкую публику па-
рижских театров, чье неодобрение причиняло ему столько горя, чьи апло-
дисменты доставляли столько радости, - публику, соприкосновение с кото-
рой так сильно волновало его, что он поклялся никогда больше ее не ви-
деть, хотя не мог помешать себе беспрестанно о ней думать и трудиться
для нее не покладая рук.

А между тем сегодняшний спектакль был превосходен. Стояли дни карна-
вала, и все члены королевской семьи, даже маркграфы, нашедшие себе жен в
глубине страны, собрались в Берлине. Давали "Тита" Метастазио и Гассе, и
обе заглавные роли исполняли двое лучших артистов итальянской труппы -
Порпорино и Порпорина.

Если наши читательницы соблаговолят слегка напрячь память, они при-
помнят, что эти два действующих лица не являлись мужем и женой, как это
можно было бы предположить по их псевдонимам. Нет, первый был синьор
Уберти, обладатель изумительного контральто, а вторая Zingarella [1]
Консуэло, замечательная певица, причем оба являлись учениками профессора
Порпоры, который, по итальянскому обычаю того времени, позволил им но-
сить славное имя их учителя.

Надо сознаться, что синьора Порпорина пела в Пруссии далеко не с тем
подъемом, на какой она чувствовала себя способной в прежние, лучшие вре-
мена. В то время как чистое контральто ее партнера звонко раздавалось во
всех уголках берлинской Оперы, оберегаемое всеми благами обеспеченной
жизни, привычкой к неизменным успехам и постоянным жалованьем в пятнад-
цать тысяч ливров за два месяца работы, бедная цыганочка, быть может бо-
лее пылкая и, уж конечно, более бескорыстная и менее приспособленная к
ледяному холоду севера и прусских капралов, не чувствовала сейчас особо-
го воодушевления и пела в той добросовестной, безупречной манере, кото-
рая не дает повода для порицания, но и не вызывает энтузиазма. Энтузиазм
артистки и энтузиазм публики не могут не быть взаимны. Так вот, в дни
славного царствования Фридриха Великого энтузиазма в Берлине не было.
Пунктуальность, повиновение и то, что в восемнадцатом столетии, и осо-
бенно при дворе Фридриха, называли разумом, - таковы были единственные
добродетели, какие могли расцветать в этой атмосфере, температуру кото-
рой устанавливал король. Никто из собравшихся в этой зале не имел права
вздохнуть или пошевелиться, если на то не было его высочайшего соизволе-
ния. Среди всего этого множества зрителей только один из них мог свобод-
но отдаваться своим впечатлениям, и то был король. Публику олицетворял
он один, и хоть он был хорошим музыкантом, хоть он любил музыку, все его
способности, все склонности были подчинены такой холодной логике, что
королевский лорнет, словно прикованный ко всем жестам и ко всем перели-
вам голоса певицы, не только не воодушевлял, а, напротив, совершенно па-
рализовал ее.

Впрочем, для нее было даже лучше, что она повиновалась этому тягост-
ному гипнозу. Малейшее проявление горячности, малейший порыв неожиданно-
го вдохновения, по всей вероятности, шокировали бы и короля и придвор-
ных, тогда как трудные и сложные рулады, исполняемые с четкостью безуп-
речного механизма, приводили в восторг короля, придворных и Вольтера.
Как известно, Вольтер говорил: "Итальянская музыка намного лучше фран-
цузской, потому что она более сложна, а преодоленная трудность чтонибудь
да значит". Так понимал искусство Вольтер. Подобно некоему острослову -
он еще жив, - у которого спросили, любит ли он музыку, Вольтер мог бы
ответить: "Она не слишком мне мешает".

Все шло прекрасно, и опера беспрепятственно двигалась к развязке. Ко-
роль был весьма доволен и время от времени кивал капельмейстеру, выражая
ему одобрение; он уже собирался начать аплодировать певице, заканчивав-
шей свою каватину, как милостиво делал это обычно, всегда воздавая ей
должное, но тут, по какойто необъяснимой прихоти случая. Порпорина, пос-
реди блестящей рулады, которая неизменно ей удавалась, внезапно умолкла,
устремив странный взгляд в угол залы, стиснула руки и с криком: "О, бо-
же!" упала без чувств на подмостки. Порпорино поспешил ее поднять, приш-
лось унести ее за кулисы, а в зале раздался шум - вопросы, предположе-
ния, догадки. В разгаре этой суматохи король громко окликнул тенора, ко-
торый еще оставался на сцене.

- Что все это значит, Кончолини? Что с ней такое? - спросил он власт-
ным и резким голосом, перекрывшим шум толпы. - Идите взгляните на нее,
да поживее!

Через несколько секунд Кончолини вернулся и, почтительно перегнувшись
через рампу, на которую облокотился король, сообщил:

- Ваше величество, синьора Порпорина лежит как мертвая. Боюсь, что
она не сможет закончить спектакль.

- Полноте! - сказал король, пожимая плечами. - Пусть ей дадут стакан
воды, пусть принесут понюхать чего-нибудь, и поскорее кончайте эту исто-
рию.

Певец, не имевший ни малейшей охоты рассердить короля и испытать на
себе в присутствии публики вспышку его гнева, снова, как крыса, улепет-
нул за кулисы, а король раздраженно заговорил о чем-то с капельмейстером
и с музыкантами, меж тем как часть публики, которую дурное настроение
короля интересовало значительно больше, нежели бедная Порпорина, прила-
гала невероятные, но - бесплодные усилия уловить слова монарха.

Барон фон Пельниц, обер-камергер короля и директор его театра, вскоре
вернулся и доложил Фридриху, как обстоит дело. В театре Фридриха не было
той атмосферы торжественности, какая могла бы быть, если бы публика
чувствовала себя независимой и влиятельной. Король повсюду был у себя
дома, спектакль принадлежал ему и шел для него одного. Поэтому никого не