Николай Васильевич Гоголь
ВИЙ
кол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спеши-
ли толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богосло-
вы, с тетрадями под мышкой, брели в класс. Грамматики были еще очень ма-
лы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дис-
кантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях, и кар-
маны их вечно были наполнены всякою дрянью; как-то: бабками, свистелка-
ми, сделанными из перышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и ма-
ленькими воробьенками, из которых один, вдруг чиликнув среди необыкно-
венной тишины в классе, доставлял своему патрону порядочные пали в обе
руки, а иногда и вишневые розги. Риторы шли солиднее: платья у них были
часто совершенно целы, но зато на лице всегда почти бывало какое-нибудь
украшение в виде риторического тропа: или один глаз уходил под самый
лоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь другая примета; эти
говорили и божились между собою тенором. Философы целою октавою брали
ниже: в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего не было.
Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же;
от них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший ми-
мо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воз-
дух.
говки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками дергали
наподхват за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или ка-
кой-нибудь бумажной материи.
бублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду!
сама пекла!
нехороший, и руки нечистые...
богословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью
в низеньких, довольно, однако же, просторных комнатах с небольшими окна-
ми, с широкими дверьми и запачканными скамьями. Класс наполнялся вдруг
разноголосными жужжаниями: авдиторы выслушивали своих учеников; звонкий
дискант грамматика попадал как раз в звон стекла, вставленного в ма-
ленькие окна, и стекло отвечало почти тем же звуком; в углу гудел ритор,
которого рот и толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, фи-
лософии. Он гудел басом, и только слышно было издали: бу, бу, бу, бу...
Авдиторы, слушая урок, смотрели одним глазом под скамью, где из кармана
подчиненного бурсака выглядывала булка, или вареник, или семена из тыкв.
когда знали, что профессора будут позже обыкновенного, тогда, со всеоб-
щего согласия, замышляли бой, и в этом бою должны были участвовать все,
даже и цензора, обязанные смотреть за порядком и нравственностию всего
учащегося сословия. Два богослова обыкновенно решали, как происходить
битве: каждый ли класс должен стоять за себя особенно или все должны
разделиться на две половины: на бурсу и семинарию. Во всяком случае,
грамматики начинали прежде всех, и как только вмешивались риторы, они
уже бежали прочь и становились на возвышениях наблюдать битву. Потом
вступала философия с черными длинными усами, а наконец и богословия, в
ужасных шароварах и с претолстыми шеями. Обыкновенно оканчивалось тем,
что богословия побивала всех, и философия, почесывая бока, была теснима
в класс и помещалась отдыхать на скамьях. Профессор, входивший в класс и
участвовавший когда-то сам в подобных боях, в одну минуту, по разгорев-
шимся лицам своих слушателей, узнавал, что бой был недурен, и в то вре-
мя, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом классе другой
профессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию. С богосло-
вами же было поступаемо совершенно другим образом: им, по выражению про-
фессора богословия, отсыпалось по мерке крупного гороху, что состояло в
коротеньких кожаных канчуках.
домам с вертепами. Иногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегда
отличался какой-нибудь богослов, ростом мало чем пониже киевской коло-
кольни, представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского ца-
редворца. В награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или по-
ловину вареного гуся и тому подобное.
какую-то наследственную неприязнь между собою, был чрезвычайно беден на
средства к прокормлению и притом необыкновенно прожорлив; так что сосчи-
тать, сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совер-
шенно невозможное дело; и потому доброхотные пожертвования зажиточных
владельцев не могли быть достаточны. Тогда сенат, состоявший из филосо-
фов и богословов, отправлял грамматиков и риторов под предводительством
одного философа, - а иногда присоединялся и сам, - с мешками на плечах
опустошать чужие огороды. И в бурсе появлялась каша из тыкв. Сенаторы
столько объедались арбузов и дынь, что на другой день авдиторы слышали
от них вместо одного два урока: один происходил из уст, другой ворчал в
сенаторском желудке. Бурса и семинария носили какие-то длинные подобия
сюртуков, простиравшихся по сие время: слово техническое, означавшее -
далее пяток.
ня месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам. Тогда всю
большую дорогу усеивали грамматики, философы и богословы. Кто не имел
своего приюта, тот отправлялся к кому-нибудь из товарищей. Философы и
богословы отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготов-
лять детей людей зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, а
иногда и на сюртук. Вся ватага эта тянулась вместе целым табором; варила
себе кашу и ночевала в поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором на-
ходилась одна рубашка и пара онуч. Богословы особенно были бережливы и
аккуратны: для того чтобы не износить сапогов, они скидали их, вешали на
палки и несли на плечах, особенно когда была грязь. Тогда они, засучив
шаровары по колени, бесстрашно разбрызгивали своими ногами лужи. Как
только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и,
приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед
окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь
старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом
рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: "Жинко! то, что поют
школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и что-нибудь такого,
что у нас есть!" И целая миска вареников валилась в мешок. Порядочный
кус сала, несколько паляниц, а иногда и связанная курица помещались
вместе. Подкрепившись таким запасом грамматики, риторы, философы и бо-
гословы опять продолжали путь. Чем далее, однако же, шли они, тем более
уменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и оставались те,
которые имели родительские гнезда далее других.
большой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запас-
тись провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были:
богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.
нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. В
другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он
пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыс-
кать там.
люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тро-
пака. Он часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическим
равнодушием, - говоря, что чему быть, того не миновать.
курить люльки. Он носил только оселедец, и потому характер его в то вре-
мя еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он
часто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хоро-
ший воин. Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак
своего покровительства и употребляли в качестве депутата.
что село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе. Богослов и философ
шли молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки с
будяков, росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группами
дубов и орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зеленые
и круглые, как куполы, иногда перемежевывали равнину. Показавшаяся в
двух местах нива с вызревавшим житом давала знать, что скоро должна поя-
виться какая-нибудь деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные
полосы, а между тем им не попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем
омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.
как будто сейчас будет хутор.
свою люльку, и все продолжали путь.
ка не видно.
лов, не выпуская люльки.
усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни
звезд, ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли