М.Горький
КОНОВАЛОВ
и, заинтересованный ею, прочитал следующее:
отдушине печи мещанин города Мурома Александр Иванович Коновалов, 40 лет.
Самоубийца был арестован в Пскове за бродяжничество и пересылался этапным
порядком на родину. По отзыву тюремного начальства, это был человек всегда
тихий, молчаливый и задумчивый. Причиной, побудившей Коновалова к
самоубийству, как заключил тюремный доктор, следует считать меланхолию".
несколько яснее осветить причину, побудившую этого задумчивого человека уйти
из жизни, - я знал его. Пожалуй, я даже и не вправе промолчать о нем: это
был славный малый, а их не часто встречаешь на жизненном пути.
работал в хлебопекарне как "подручный" пекаря. Пекарь был солдат из
"музыкальной команды", он страшно пил водку, часто портил тесто и, пьяный,
любил наигрывать на губах и выбивать пальцами на чем попало различные пьесы.
Когда хозяин пекарни делал ему внушения за испорченный или опоздавший к утру
товар, он бесился, ругал хозяина беспощадно и при этом всегда указывал ему
на свой музыкальный талант.
шлепая губами, толстыми и всегда почему-то мокрыми. - Корка сгорела! Хлеб
сырой! Ах ты, черт тебя возьми, косоглазая кикимора! Да разве я для этой
работы родился на свет? Будь ты анафема с твоей работой, я - музыкант!
Понял? Я - бывало, альт запьет - на альте играю; гобой под арестом - в гобой
дую; корнет-а-пистон хворает - кто его может заменить? Я!
Тим-тар-рам-да-дди! А ты - м-мужик, кацап! Давай расчет.
лицом, колыхая животом, топал по полу короткими толстыми ногами и визгливым
голосом вопил:
пальцы, он воздевал руки к небу и вдруг громко, голосом, резавшим уши,
возглашал: - А ежели я тебя за бунт в полицию?
кулаками. Тот уходил, отплевываясь и взволнованно сопя. Это все, что он мог
сделать, - было лето, время, когда в приволжском городе трудно найти
хорошего пекаря.
играл разные марши и вальсы или "нумера", как он говорил, хозяин скрежетал
зубами, а мне, в силу этого, приходилось работать за двоих.
разыгралась такая сцена.
довольным и с глазками, сверкавшими ехидной улыбкой, - ну, солдат,
оттопыривай губы и играй походный марш!
обыкновению, полупьяный.
все четыре стороны - марш!
заявление последнего несколько отрезвило его: он понимал, как трудно ему с
его плохим знанием ремесла найти себе место.
из меня крови, высосал и вон меня. Ловко! Ах ты - паук!
пошатываясь, пошел к двери.
голубчика, везде так разрисовал, что, хоть ты даром просись, - не возьмут!
Нигде не возьмут...
тоже пьяница и-их! Только он запоем тянет... Вот он придет, возьмется за
работу и месяца три-четыре учнет ломить, как медведь! Сна, покоя не знает,
за ценой не стоит. Работает и поет! Так он, братец ты мой, поет, что даже
слушать невозможно - тягостно делается на сердце. Поет, поет, потом учнет
снова пить!
не захворает или не пропьется догола... Тогда стыдно ему бывает, что ли, он
пропадает куда-то, как нечистый дух от ладана. А вот и он... Совсем пришел,
Леса?
лет тридцати. По костюму это был типичный босяк, по лицу - настоящий
славянин. На нем красная кумачовая рубаха, невероятно грязная и рваная,
холщовые широкие шаровары, на одной ноге остатки резинового ботика, на
другой - кожаный опорок. Светло-русые волосы на голове были спутаны, и в них
торчали щепочки, соломинки; все это было и в его русой бороде, точно веером
закрывавшей ему грудь. Продолговатое, бледное, изнуренное лицо освещалось
большими голубыми глазами, они смотрели ласково. Губы его, красивые, но
немного бледные, тоже улыбались под русыми усами. Улыбка была такая, точно
он хотел сказать виновато:
любовно оглядывая могучую фигуру нового пекаря. Тот молча шагнул вперед,
протянул мне длинную руку с богатырски широкой кистью; мы поздоровались; он
сел на скамью, вытянул вперед ноги, посмотрел на них и сказал хозяину:
колпак.
Знай работай пока что; я тебя знаю, кто ты есть. Не обижу... Коновалова
никто не обидит, потому - он сам никого не обижает. Разве хозяин - зверь? Я
сам тоже работал, знаю, как редька слезы выжимает... Ну, оставайтесь,
значит, ребятушки, а я пойду...
помещалась в подвале со сводчатым потолком, ее три окна были ниже уровня
земли. Света мало, мало и воздуха, но зато много сырости, грязи и мучной
пыли. У стен стояли длинные лари: один с тестом, другой еще только с опарой,
третий пустой. На каждый ларь ложилась из окна тусклая полоса света.
Громадная печь занимала почти треть пекарни; около нее на грязном полу
лежали мешки муки. В печи жарко горели длинные плахи дров, и отраженное на
серой стене пекарни пламя их колебалось и дрожало, точно беззвучно
рассказывало о чем-то.
дневного света с огнем печи образовалось неопределенное и утомлявшее глаза
освещение. В окна с улицы лился глухой шум и летела пыль. Коновалов осмотрел
все это, вздохнул и спросил скучным голосом:
посуди, от моря я пришел... в Каспии на ватагах работал... и вдруг сразу с
широты такой - бух в яму!
вглядываясь в прохожих и в проезжих. В его голубых, ясных глазах светилась
печаль... Вечер наступал; на улице было душно, шумно, пыльно, от домов на
дорогу ложились тени. Коновалов сидел, прислонившись спиной к стене, сложив
руки на груди, перебирая пальцами шелковистые волосы своей бороды. Я сбоку
смотрел на его овальное бледное лицо и думал: "Что это за человек?" Но не
решался заговорить с ним, потому что он был моим начальником и потому еще,
что он внушал мне странное уважение.
разглаживались и исчезали, и мне очень хотелось знать, о чем думает этот
человек...
сунул руку за пазуху и спросил меня:
листик бумаги.
очень скучно живется, не могу дождаться того дня, когда я уеду с тобой или
буду жить вместе с тобой; надоела мне эта жизнь проклятая невозможно, хотя
вначале и нравилась. Ты сам это хорошо понимаешь, я тоже стала понимать, как
познакомилась с тобой. Напиши мне, пожалуйста, поскорее; очень мне хочется
получить от тебя письмецо. А пока до свиданья, а не прощай, мой милый,
бородатый друг моей души. Упреков я тебе никаких не пишу, хоша я тобой и