Михаил Булгаков

Записки юного врача

СТАЛЬНОЕ ГОРЛО
КРЕЩЕНИЕ ПОВОРОТОМ
МОРФИЙ
ПОЛОТЕНЦЕ С ПЕТУХОМ
ПРОПАВШИЙ ГЛАЗ
ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ
ВЬЮГА
ЗВЕЗДНАЯ СЫПЬ

Михаил Булгаков

ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА

Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.

Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах

(Москва, Художественная литература, 1991г.).

СТАЛЬНОЕ ГОРЛО

Итак, я остался один. Вокруг меня - ноябрьская тьма с вертящимся снегом,
дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни я прожил
в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказалось: она
воет на самом деле. Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим
абажуром отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно, светящееся
на левой руке от меня. Мечтал об уездном городе - он находился в сорока
верстах от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда. Там было
электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться, во всяком
случае, не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, да
временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я
учился на медицинском факультете...
...Ну, а если привезут женщину и у нее неправильные роды? Или, предположим,
больного, а у него ущемленная грыжа? Что я буду делать? Посоветуйте, будьте
добры. Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но
отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор
делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел в амфитеатре. И
только... Холодный пот неоднократно стекал у меня вдоль позвоночного столба
при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, напившись
чаю: под левой рукой у меня лежали все руководства по оперативному
акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по
оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный холодный
чай...
И вот я заснул: отлично помню эту ночь - 29 ноября, я проснулся от грохота
в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил молящих глаз с
божественных книг оперативной хирургии. Я слышал скрип полозьев во дворе:
уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа,
чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский
пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала:
- Слабая девочка, помирает... Пожалуйте, доктор, в больницу .. .
Помню, я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у подъезда больницы, как
зачарованный смотрел, как он мигает. Приемная уже была освещена, и весь
состав моих помощников ждал меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер
Демьян Лукич, молодой еще, но очень способный человек, и две опытных
акушерки - Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишь
двадцатичетырехлетним врачом, два месяца назад выпущенным и назначенным
заведовать Никольской больницей.
Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать. Она как бы
влетела, скользя в валенках, и снег еще не стаял у нее на платке. В руках у
нее был сверток, и он мерно шипел, свистел. Лицо у матери было искажено,
она беззвучно плакала. Когда она сбросила свой тулуп и платок и распутала
сверток, я увидел девочку лет трех. Я посмотрел на нее и забыл на время
оперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский груз, забыл
все решительно из-за красоты девочки. С чем бы ее сравнить? Только на
конфетных коробках рисуют таких детей - волосы сами от природы вьются в
крупные кольца почти спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные.
Ангелов так рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и
я понял, что это страх, - ей нечем было дышать. Она умрет через час, -
подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось...
Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании, жилы надувались, а
лицо отливало из розоватого в легонький лиловый цвет. Эту расцветку я сразу
понял и оценил. Я тут же сообразил, в чем дело, и первый раз диагноз
поставил совершенно правильно, и главное, одновременно с акушерками -
они-то были опытны: У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и
скоро закроется наглухо...
- Сколько дней девочка больна? - спросил я среди насторожившегося молчания
моего персонала.
- Пятый день, пятый, - сказала мать и сухими глазами глубоко посмотрела на
меня.
- Дифтерийный круп, - сквозь зубы сказал я фельдшеру, а матери сказал: -
Ты о чем же думала? О чем думала?
И в это время раздался сзади меня плаксивый голос:
- Пятый, батюшка, пятый!
Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в платке. Хорошо было
бы, если б бабок этих вообще на свете не было, - подумал я в тоскливом
предчувствии опасности и сказал:
- Ты, бабка, замолчи, мешаешь. - Матери же повторил: - О чем ты думала?
Пять дней? А?
Мать вдруг автоматическим движением передала девочку бабке и стала передо
мной на колени.
- Дай ей капель, - сказала она и стукнулась лбом в пол, - удавлюсь я, если
она помрет.
- Встань сию же минуточку, - ответил я, - а то я с тобой и разговаривать
не стану.
Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла девчонку у бабки и
стала качать. Бабка начала молиться на косяк, а девочка все дышала со
змеиным свистом. Фельдшер сказал:
- Так они все делают. На-род, - усы у него при этом скривились набок.
- Что ж, значит, помрет она? - глядя на меня, как мне показалось, с
черной яростью, спросила мать.
- Помрет, - негромко и твердо сказал я.
Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза. Мать же крикнула
мне нехорошим голосом:
- Дай ей, помоги! Капель дай!
Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд.
- Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается, горло ей уже
забило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати верстах от меня. А теперь
что прикажешь делать?
- Тебе лучше знать, батюшка, - заныла у меня на левом плече бабка
искусственным голосом, и я ее сразу возненавидел.
- Замолчи! - сказал ей. И, обратившись к фельдшеру, приказал взять
девочку. Мать подала акушерке девочку, которая стала биться и хотела,
видимо, кричать, но у нее не выходил уже голос. Мать хотела ее защитить, но
мы ее отстранили, и мне удалось заглянуть при свете лампы-молнии девочке в
горло. Я никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстро
забывшихся случаев. В горле было что-то клокочущее, белое, рваное. Девочка
вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я почему-то не испугался за глаза,
занятый своей мыслью.
- Вот что, - сказал я, удивляясь собственному спокойствию, - дело такое.
Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет, кроме одного - операции. И
сам ужаснулся, зачем сказал, но не сказать не мог. А если они согласятся? -
мелькнула у меня мысль.
- Как это? - спросила мать.
- Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку вставить, дать
девочке возможность дышать, тогда, может быть, спасем ее, - объяснил я.
Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от меня заслонила
руками, а бабка снова забубнила:
- Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?!
- Уйди, бабка! - с ненавистью сказал я ей. - Камфару впрысните, - сказал
я фельдшеру.
Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей объяснили, что это
не страшно.
- Может, это ей поможет? - спросила мать.
- Нисколько не поможет.
Тогда мать зарыдала.
- Перестань, - промолвил я. - Вынул часы и добавил: пять минут даю думать.
Если не согласитесь, после пяти минут сам уже не возьмусь делать.
- Не согласна! - резко сказала мать.
- Нет нашего согласия! - добавила бабка.
- Ну, как хотите, - глухо добавил я и подумал: Ну, вот и все! Мне легче.
Я сказал, предложил, вон у акушерок изумленные глаза. Они отказались, и я
спасен. И только что подумал, как другой кто-то за меня чужим голосом
вымолвил:
- Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Губите девочку.