Артур Конан-Дойль

Москательщик на покое

В то утро Шерлок Холмс был настроен на
философско-меланхолический лад. Его живой, деятельной натуре
свойственны были такие резкие переходы.

-- Видели вы его? -- спросил он.

-- Кого? Старичка, который только что вышел от вас?

-- Его самого.

-- Да, мы с ним столкнулись в дверях.

-- И что вы о нем скажете?

-- Жалкое, никчемное, сломленное существо.

-- Именно, Уотсон. Жалкое и никчемное. Но не такова ли и
сама наша жизнь? Разве его судьба -- не судьба всего
человечества в миниатюре? Мы тянемся к чему-то. Мы что-то
хватаем. А что остается у нас в руках под конец? Тень. Или того
хуже: страдание.

-- Это один из ваших клиентов?

-- Пожалуй, что так. Его направили ко мне из
Скотленд-Ярда. Знаете, как врачи иной раз посылают неизлечимых
больных к знахарю. Они рассуждают так: сами мы ничего больше
сделать не можем, а больному все равно хуже не будет.

-- Что же у него стряслось?

Холмс взял со стола не слишком чистую визитную карточку.

-- Джозия Эмберли. В прошлом, по его словам, -- младший
компаньон фирмы "Брикфол и Эмберли", изготовляющей товары для
художников. Вы могли видеть эти имена на коробках с красками.
Эмберли сколотил небольшое состояние, и, когда ему исполнился
шестьдесят один год, вышел из дела, купил дом в Люишеме и
поселился там, чтобы насладиться отдыхом после долгих лет
неустанного труда. Всякий сказал бы, что этого человека ждет
обеспеченная и мирная старость.

-- Да, верно.

Холмc взял конверт, на котором были сделаны его рукой
какие-то пометки, и пробежал их глазами.

-- Ушел на покой в 1896 году, Уотсон. В начале 1897-го
женился. Жена на двадцать лет моложе его, притом недурна собой,
если не лжет фотография. Достаток, жена, досуг -- казалось бы,
живи да радуйся. Но не проходит двух лет, и он, как вы сами
видели, становится самым несчастным и убитым созданием, какое
только копошится под солнцем.

-- Но что случилось?

-- Старая история, Уотсон. Вероломный друг и ветреная
жена. У этого Эмберли, насколько можно судить, есть
одна-единственная страсть в жизни: шахматы. В Люишеме,
неподалеку от него, живет некий молодой врач, тоже завзятый
шахматист. Я вот записал его имя: доктор Рэй Эрнест. Эрнест был
частый гость в его доме, и если у него завязались близкие
отношения с миссис Эмберли, это только естественно -- вы
согласитесь, что наш незадачливый клиент не может похвастаться
внешней привлекательностью, каковы бы ни были его скрытые
добродетели. На прошлой неделе парочка скрылась в неизвестном
направлении. Мало того, в качестве ручного багажа неверная
супруга прихватила шкатулку старика, в которой хранилась
львиная доля всех его сбережений. Можно ли сыскать беглянку?
Можно ли вернуть деньги? Поглядеть, так банальная проблема, но
для Джозии Эмберли -- проблема жизненной важности.

-- Как же вы будете действовать?

-- Видите ли, мой милый Уотсон, при создавшемся положении
вещей надо прежде всего решить, как будете действовать вы,
если, конечно, вы согласны заменить меня. Вы знаете, что я
сейчас всецело занят делом двух коптских старейшин и сегодня
как раз жду его развязки. Мне, право же, не выкроить времени на
поездку в Люишем, а ведь улики, собранные по свежим следам,
имеют особую ценность. Старик всячески уговаривал меня
приехать, но я объяснил ему, в чем трудность. Он готов принять
вас вместо меня.

-- Я весь к вашим услугам, -- ответил я. -- Честно говоря,
не думаю, чтобы от меня была особая польза, но я рад буду
сделать все, что в моих силах.

Вот так и случилось, что в один прекрасный летний день я
отправился в Люишем, совсем не подозревая, что не пройдет и
недели, как событие, которое я ехал расследовать, будет с жаром
обсуждать вся Англия.

Лишь поздно вечером я вернулся на Бейкер-стрит с отчетом о
своей поездке. Худая фигура Холмса покоилась в глубоком кресле,
над его трубкой медленно свивалась кольцами струя едкого
табачного дыма, глаза были лениво полузакрыты -- можно было
подумать, что он дремлет, но стоило мне запнуться или допустить
неточность в рассказе, как опущенные веки приподнимались и
серые глаза, сверкающие и острые, как рапиры, пронизывали меня
пытливым взглядом.

-- Усадьба мистера Джозии Эмберли зовется "Уютное", --
начал я. -- Я думаю, Холмс, она возбудила бы ваш интерес. Дом
похож па обедневшего аристократа, который вынужден ютиться
среди простолюдинов. Вам ведь такие места знакомы: однообразные
кирпичные дома, унылые провинциальные улицы -- и вдруг прямо в
гуще всего этого -- такая старинная усадьба, крохотный островок
древней культуры и уюта за высокой, растрескавшейся от солнца
стеной, испещренной лишайниками и покрытой мохом, стеной,
которая...

-- Без поэтических отступлений, Уотсон, -- строго перебил
меня Холмс. -- Все ясно: высокая кирпичная стена.

-- Совершенно верно. Мне бы не догадаться, что это и есть
"Уютною, да благо я спросил какого-то зеваку, который
прохаживаются по улице и курил. Высокий такой брюнет с большими
усами и военной выправкой. В ответ он кивком указал нужный мне
дом и почему-то окинул меня пристальным, испытующим взглядом.
Это припомнилось мне немного спустя.

Едва ступив за ворота, я увидел, что ко мне спешит по
аллее мистер Эмберли. Еще утром я заметил в нем что-то
необычное, хотя видел его лишь мельком, теперь же, при свете
дня, его внешность показалась мне еще более странной.

-- Я, разумеется, и сам постарался изучить ее, -- вставил
Холмс. -- Но все-таки интересно узнать, каковы ваши
впечатления.

-- Он выглядит так, будто забота в буквальном смысле слова
пригнула его к земле. Спина его сгорблена, словно под бременем
тяжкой ноши. Однако он вовсе не так немощен, как кажется на
первый взгляд: плечи и грудь у него богатырские, хотя
поддерживают этот мощный торс сухие, тонкие ноги.

-- Левый ботинок морщит, правый -- девственно гладок.

-- Этого я не заметил.

-- Вы, разумеется, нет. Зато от меня не укрылось, что у
него искусственная нога. Однако продолжайте.

-- Меня поразили эта пряди сивых волос, которые змеились
из-под его ветхой соломенной шляпы, это исступленное, неистовое
выражение изрезанного глубокими морщинами лица.

-- Очень хорошо, Уотсон. Что он говорил?

-- Он принялся взахлеб рассказывать мне историю своих
злоключений. Мы шли вдвоем по аллее, и я, разумеется, во все
глаза смотрел по сторонам. Сад совершенно не ухожен, весь
заглох, все растет, как придется, повинуясь велению природы, а
не искусству садовника. Как только приличная женщина могла
терпеть такое положение вещей -- ума не приложу. Дом тоже
запущен до последней степени. Бедняга, видно, и сам это
чувствует и пытается как-то поправить дело. Во всяком случае, у
него в левой руке была толстая кисть, а посреди холла стояла
большая банка с зеленой краской. До моего прихода он занимался
тем, что красил двери и оконные рамы.

Он повел меня в свой обшарпанный кабинет, и мы долго
беседовали. Конечно, он был огорчен, что вы не приехали сами.
Он сказал: "Да я и не слишком надеялся, в особенности после
того, как понес столь тяжелый материальный урон, что моя
скромная особа сможет серьезно привлечь к себе внимание такого
знаменитого человека, как мистер Шерлок Холмс".

Я стал уверять его, что финансовая сторона вопроса тут
вовсе ни при чем.

"Да, конечно, -- отозвался он, -- он этим занимается из
любви к искусству, но, возможно, в моем деле для него как раз
нашлось бы кое-что интересное. Хотя бы в смысле изучения
человеческой природы, доктор Уотсон, ведь какая черная
неблагодарность! Разве я хоть раз отказал ей в чем-нибудь?
Разве есть еще женщина, которую бы так баловали? А этот молодой
человек -- я бы и к собственному сыну так не относился. Он был
здесь, как у себя дома. И посмотрите, как они со мной обошлись!
Ах, доктор Уотвон, какой это ужасный, страшный мир!".

В таком духе он изливался мне час, а то и больше. Он,
оказывается, ничего не подозревал об интрижке. Жили они с женой