Артур Конан-Дойль

Обряд дома Месгрейвов

В характере моего друга Холмса меня часто поражала одна
странная особенность: хотя в своей умственной работе он был
точнейшим и аккуратнейшим из людей, а его одежда всегда
отличалась не только опрятностью, но даже изысканностью, во
всем остальном это было самое беспорядочное существо в мире, и
его привычки могли свести с ума любого человека, живущего с ним
под одной крышей.

Не то чтобы я сам был безупречен в этом отношении.
Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное
пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным,
чем это позволительно для врача. Но все же моя неаккуратность
имеет известные границы, и когда я вижу, что человек держит
свои сигары в ведерке для угля, табак -- в носке персидской
туфли, а письма, которые ждут ответа, прикалывает перочинным
ножом к деревянной доске над камином, мне, право же, начинает
казаться, будто я образец всех добродетелей. Кроме того, я
всегда считал, что стрельба из пистолета, бесспорно, относится
к такого рода развлечениям, которыми можно заниматься только
под открытым небом. Поэтому, когда у Холмса появлялась охота
стрелять и он, усевшись в кресло с револьвером и патронташем,
начинал украшать противоположную стену патриотическим вензелем
"V. R."1 выводя его при помощи пуль, я особенно остро
чувствовал, что это занятие отнюдь не улучшает ни воздух, ни
внешний вид нашей квартиры.

Комнаты наши вечно были полны странных предметов,
связанных с химией или с какой-нибудь уголовщиной, и эти
реликвии постоянно оказывались в самых неожиданных местах,
например, в масленке, а то и в еще менее подходящем месте.
Однако больше всего мучили меня бумаги Холмса. Он терпеть не
мог уничтожать документы, особенно если они были связаны с
делами, в которых он когда-либо принимал участие, но вот
разобрать свои бумаги и привести их в порядок -- на это у него
хватало мужества не чаще одного или двух раз в год. Где-то в
своих бессвязных записках я, кажется, уже говорил, что приливы
кипучей энергии, которые помогали Холмсу в замечательных
расследованиях, прославивших его имя, сменялись у него
периодами безразличия, полного упадка сил. И тогда он по целым
дням лежал на диване со своими любимыми книгами, лишь изредка
поднимаясь, чтобы поиграть на скрипке. Таким образом, из месяца
в месяц бумаг накапливалось все больше и больше, и все углы
были загромождены пачками рукописей. Жечь эти рукописи ни в
коем случае не разрешалось, и никто, кроме их владельца, не
имел права распоряжаться ими.

В один зимний вечер, когда мы сидели вдвоем у камина, я
отважился намекнуть Холмсу, что, поскольку он кончил вносить
записи в свою памятную книжку, пожалуй, не грех бы ему
потратить часок-другой на то, чтобы придать нашей квартире
более жилой вид. Он не мог не признать справедливости моей
просьбы и с довольно унылой физиономией поплелся к себе в
спальню. Вскоре он вышел оттуда, волоча за собой большой
жестяной ящик. Поставив его посреди комнаты и усевшись перед
ним на стул, он откинул крышку. Я увидел, что ящик был уже на
одну треть заполнен пачками бумаг, перевязанных красной
тесьмой.

-- Здесь немало интересных дел, Уотсон, -- сказал он,
лукаво посматривая на меня. -- Если бы вы знали, что лежит в
этом ящике, то, пожалуй, попросили бы меня извлечь из него
кое-какие бумаги, а не укладывать туда новые.

-- Так это отчеты о ваших прежних делах? -- спросил я. --
Я не раз жалел, что у меня нет записей об этих давних случаях.

-- Да, мой дорогой Уотсон. Все они происходили еще до
того, как у меня появился собственный биограф, вздумавший
прославить мое имя.

Мягкими, ласкающими движениями он вынимал одну пачку за
другой.

-- Не все дела кончились удачей, Уотсон, -- сказал он, --
но среди них есть несколько прелюбопытных головоломок. Вот,
например, отчет об убийстве Тарлтона. Вот дело Вамбери,
виноторговца, и происшествие с одной русской старухой. Вот
странная история алюминиевого костыля. Вот подробный отчет о
кривоногом Риколетти и его ужасной жене. А это... вот это
действительно прелестно.

Он сунул руку на самое дно ящика и вытащил деревянную
коробочку с выдвижной крышкой, похожую на те, в каких продаются
детские игрушки. Оттуда он вынул измятый листок бумаги, медный
ключ старинного фасона, деревянный колышек с привязанным к нему
мотком бечевки и три старых, заржавленных металлических кружка.

-- Ну что, друг мой, как вам нравятся эти сокровища? --
спросил он, улыбаясь недоумению, написанному на моем лице.

-- Любопытная коллекция.

-- Очень любопытная. А история, которая с ней связана,
покажется вам еще любопытнее.

-- Так у этих реликвий есть своя история?

-- Больше того, -- они сами -- история.

-- Что вы хотите этим сказать?

Шерлок Холмс разложил все эти предметы на краю стола,
уселся в свое кресло и стал разглядывать их блестевшими от
удовольствия глазами.

-- Это все, -- сказал он, -- что я оставил себе на память
об одном деле, связанном с "Обрядом дома Месгрейвов".

Холмс не раз упоминал и прежде об этом деле, но мне все не
удавалось добиться от него подробностей.

-- Как бы мне хотелось, чтобы вы рассказали об этом
случае! -- попросил я.

-- И оставил весь этот хлам неубранным? -- насмешливо
возразил он. -- А как же ваша любовь к порядку? Впрочем, я и
сам хочу, чтобы вы приобщили к своим летописям это дело, потому
что в нем есть такие детали, которые делают его уникальным в
хронике уголовных преступлений не только в Англии, но и других
стран. Коллекция моих маленьких подвигов была бы не полной без
описания этой весьма оригинальной истории...

Вы, должно быть, помните, как происшествие с "Глорией
Скотт" и мой разговор с тем несчастным стариком, о судьбе
которого я вам рассказывал, впервые натолкнули меня на мысль о
профессии, ставшей потом делом всей моей жизни. Сейчас мое имя
стало широко известно. Не только публика, но и официальные
круги считают меня последней инстанцией для разрешения спорных
вопросов. Но даже и тогда, когда мы только что познакомились с
вами -- в то время я занимался делом, которое вы увековечили
под названием "Этюд в багровых тонах", -- у меня уже была
довольно значительная, хотя и не очень прибыльная практика. И
вы не можете себе представить, Уотсон, как трудно мне
приходилось вначале, и как долго я ждал успеха.

Когда я впервые приехал в Лондон, я поселился на
Монтегю-стрит, совсем рядом с Британским музеем, и там я жил,
заполняя свой досуг -- а его у меня было даже чересчур много --
изучением всех тех отраслей знания, какие могли бы мне
пригодиться в моей профессии. Время от времени ко мне
обращались за советом -- преимущественно по рекомендации бывших
товарищей студентов, потому что в последние годы моего
пребывания в университете там немало говорили обо мне и моем
методе. Третье дело, по которому ко мне обратились, было дело
"Дома Месгрейвов", и тот интерес, который привлекла к себе эта
цепь странных событий, а также те важные последствия, какие
имело мое вмешательство, и явились первым шагом на пути к моему
нынешнему положению.

Реджинальд Месгрейв учился в одном колледже со мной, и мы
были с ним в более или менее дружеских отношениях. Он не
пользовался особенной популярностью в нашей среде, хотя мне
всегда казалось, что высокомерие, в котором его обвиняли, было
лишь попыткой прикрыть крайнюю застенчивость. По наружности это
был типичный аристократ: тонкое лицо, нос с горбинкой, большие
глаза, небрежные, но изысканные манеры. Это и в самом деле был
отпрыск одного из древнейших родов королевства, хотя и младший
его ветви, которая еще в шестнадцатом веке отделилась от
северных Месгрейвов и обосновалась в Западном Суссексе, а замок
Харлстон -- резиденция Месгрейвов -- является, пожалуй, одним
из самых старинных зданий графства. Казалось, дом, где он
родился, оставил свой отпечаток на внешности этого человека, и
когда я смотрел на его бледное, с резкими чертами лицо и
горделивую осанку, мне всегда невольно представлялись серые
башенные своды, решетчатые окна и все эти благородные остатки
феодальной архитектуры. Время от времени нам случалось
беседовать, и, помнится, всякий раз он живо интересовался моими
методой наблюдений и выводов.

Мы не виделись года четыре, и вот однажды утром он явился
ко мне на Монтегю-стрит. Изменился он мало, одет был прекрасно