бездеятельность наполняла страхом. Словно мертвый, но все еще ядовитый
цветок, картина отравляла воздух, искажала своим присутствием пространство,
выворачивала вовне свое темное двухмерное чрево.
алкогольное опьянение. Она воплощала в себе навязчивый ночной кошмар -
проклятие всей его взрослой жизни. Таким образом он надеялся избавиться от
него, однако кошмар стал вещественным и сосредоточился в прямоугольной луже
краски.
родом из грязно-розового детства, - но его Седой даже не пытался писать. Ни
одна картина не могла передать полузабытого леденящего ужаса. Тот кошмар был
невоспроизводим...
мало верил в то, что она действительно состоится. Ждать осталось недолго. Он
решил, что сожжет картину, если не сможет ее продать. Почему-то ему
казалось, что уничтожение холста не освободит его сознание от липкой
паутины, однако новый хозяин примет на себя и его проклятие.
занавес, а потом он снова увидел свою комнату при очень слабом лиловом
свете, только непонятно было, откуда исходит этот свет. Седой ощутил чье-то
присутствие, но еще не успел испугаться. Чернело окно, и на его фоне белела
рама - половина креста. Темно-фиолетовые стены и потолок поблескивали, как
будто были покрыты влагой. Во сне комната стала длиннее, превратилась в
суживающийся коридор, а в конце коридора оказалось кресло, стоявшее в углу
рядом с окном. В кресле кто-то сидел - вначале Седой видел только неясный
силуэт. Потом знание, не имевшее источника, разлилось внутри него подобно
жидкому льду. Это была его мать, умершая восемь лет назад.
лежала в гробу, и такой он ее запомнил. Сейчас она была одета в черное, а на
голову натянут островерхий капюшон, из-под которого выбивались пряди
лилово-белых волос.
пытка неподвижностью оказалась еще страшнее видения. Ее голос не был
вибрацией воздуха - скорее, атрибутом сна, призраком из той же самой
подсознательной могилы.
направлению к креслу. Даже самые незначительные детали - запахи, предметы,
звуки - были ужасающе реальны. Холодные грабли прогуливались по его
внутренностям. Конечности цепенели, размягчались, превращались в податливую
вату... За три шага до кресла он остановился, потому что уже не мог
двигаться.
ни ласки, ни сожаления, ни осуждения.
безнадежной мукой. Седой моргнул. Слезы застилали глаза.
разомкнулись, и он тихо заскулил от животного страха.
голову, рыхлую, как тесто, с глубокими провалами вместо глаз, зыбкой
извилистой щелью рта и паутиной движущихся морщин - голову Лунного
Человека... В детстве он называл его так, потому что лицо было ослепительным
и мертвенно-белым, будто луна, но вовсе не потому, что его освещало ночное
светило...
заметил, как отчаяние повалило его на пол и вернуло в позу зародыша. Он
услышал частый глухой стук - это билась о линолеум его голова - и
почувствовал вкус крови, но не боль.
тщетно пыталось пробиться сквозь твердую скорлупу его ужаса и, наконец,
ушло, оставив Седого в центре крика, расходящегося в темноте подобно кругам
на воде...
Мелкий ледяной дождь поливал его лысеющую голову, но Седому было жарко.
Кроме того, его мутило. Он выпил слишком много дешевого портвейна. Таким
образом он пытался отметить избавление от картины и участие в выставке, что
еще недавно казалось чудом. Это была его первая выставка, которую он ждал
без надежды половину своей сорокалетней жизни.
безденежьем, одиночеством... Его мать умерла в больнице. У него не было
денег и связей, чтобы отсрочить ее смерть. Задолго до этого их отношения
безнадежно испортились. Мать не могла простить ему неудачи. Его картины были
некоммерческими - слишком мрачными. Они не годились для офисов и контор;
идеальным местом для них были бы убежища одиночек-мизантропов. Седой никому
не говорил, что почти все свои картины видел во сне. Ему оставалось лишь
воспроизвести их наяву, и он делал это с потрясающей точностью...
бессмысленной. Живопись была единственным спасением от пустоты. В его
квартире не было телевизора, почти не осталось мебели. Довольно часто он
ложился спать голодным. Иногда он испытывал затруднения от того, что ему
нечего было надеть. Он находился на самом дне...
Сон повторялся почти без изменений в течение многих лет по несколько раз в
месяц и в конце концов довел Седого до исступления...
себе уродство урбанизации со всеми прелестями "совкового" быта. Этот
тоскливый лабиринт невозможно было обойти за неделю. Грязно-белые дома
выстроились длинными рядами надгробий; за светящимися окнами было иллюзорное
тепло - на самом деле там гнездилась пустота. Металлические конструкции во
дворах выглядели, как скелеты доисторических животных, вымытые дождем из
вечной мерзлоты. Черные корявые пальцы чахлых деревьев, высаженных наспех и
уже никогда не поднявшихся, торчали вдоль тротуаров. Подростки, собиравшиеся
в подозрительные и опасные стайки, слушали гангста-рэп и хохотали, как гиены
("Давай поспорим, что я отключу тебя, дядя?"). Люди возвращались домой,
чтобы спрятаться, но мало кто из них задумывался над этим.
настигали сны. Поэтому последние несколько суток он почти и не спал.
Маленькие иголки вонзались в глазные яблоки, заставляя веки смыкаться.
Тяжелый туман в голове был непроницаемым и малоподвижным.
мусоропровод. Рядом с дверью лифта имелись надписи "SEPULTURA", "Fuck me,
Gosha!" и "Голосуйте за коммунистов!", сделанные с помощью пульверизатора.
Если бы Седой был трезв или чувствовал себя получше, он обратил бы внимание
на то, что тишина в подъезде была неестественно глубокой. Не было слышно ни
приглушенных голосов, ни звуков радио или телевизионных передач.
воды, а потом лечь. Он вошел в кабину лифта и стал возноситься в слабеющем
сиянии светильника. При перегрузке Седому стало еще хуже; во рту появился
горький привкус...
огромная бесплотная ладонь ужаса придавила Седого к пластиковой стенке.
Потом мать вошла в кабину, двигаясь, как заведенная кукла, и кошмар опять
был потрясающе правдоподобным. В звенящей тишине и тошнотворно
раскачивающемся ящике Седой протянул руку к той, которая была мертва уже
восемь лет. Он прикоснулся к ее одежде, ощутил фактуру ткани, и это ощущение
парализовало его.
неподвижны. Створки двери захлопнулись за ее спиной, и кабина без всяких
причин стала подниматься вверх. Свет внутри нее почти померк.
ледяным шариком, который он мечтал проглотить, чтобы как-то заполнить
отвратительную пустоту, образовавшуюся на месте желудка. Ни с чем не
сравнимый запах вползал в его ноздри, и Седой понял, что вот-вот его
вывернет наизнанку. В голове не было мыслей, он даже не пытался искать
объяснений этому жуткому молчанию.
освещенную площадку. Седой успел заметить, что за окнами на лестнице тоже не
было света. Темная фигура стала оборачиваться, чтобы бросить на него
последний взгляд. Седой ощутил, что его штанина увлажняется. Лунный человек
протягивал к нему руку - сияющую кисть без ногтей и складок, будто отлитую
из мягкого фарфора. В его пустые глазницы могли провалиться два шарика для
пинг-понга. Потом его облик стал растворяться в липкой смеси пота и слез,
залепившей глаза Седого.
маленький призрак луны.
хотела предупредить его о чем-то. Или увести за собой...
Закрывшиеся створки отделили его от кошмара, и через секунду кабина лифта
зависла между этажами. Светильник погас. Седой почувствовал себя погребенным
заживо.
дрогнул под его ногами. Это не было саморазрушением конструкции под тяжестью
человеческого тела. Кто-то или что-то выламывало пол снизу...
Контровский Владимир
Афанасьев Роман
Акунин Борис
Мурич Виктор
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия