Чтение 2–й страницы книги ~Клеарх и Гераклея~

плутовского романа. Но час пробил: стеклянные двери Венерина грота
захлопнулись за Тангейзером. Юпитер поступил в услужение Данае в виде пажа с
золотистыми волосами, которые напоминали бы слегка золотой дождь, если бы не
были так завиты и напомажены; Олимп опустел, Ахиллес предпочел мечу --
прялку, Геркулес попал в плен к Омфале:

-- Может быть, вы хотите, чтобы в доказательство моей любви я совершил
двенадцать подвигов Геркулесовых?

-- Ах нет, дон Никасио, отнюдь нет, -- отвечала дама, -- я не требую от
вас так много.

Герой перестал быть героем, а стал -- облаком в штанах.

Модернизм, понятное дело, и не подумал покушаться на это главное
Наследие классической литературы, только герои его стали столь женственны,
что для упрощения стали любить лишь самих себя, хотя и не всегда отвечая
себе взаимностью.

Душа повествования есть событие, перемена и приключение. И в Европе,
начиная с Возрождения, женская прихоть и перемена в любви стала последним и
не лучшим заменителем прихоти Рока, Правителя или Народа, обладающего всеми
пороками правителя и ни одним из его достоинств. Эпоха "Романов об
Александре" миновала.

Хромой бес сладострастия Асмодей и Купидон, "сводящий господ со
служанками и бесприданниц -- с нежными любовниками", казалось, завладел
литературой.

А потом произошла вещь еще более непонятная: из романов повывелись
герои, попадающие в плен к туркам, едва сев на корабль, перестали похищать
из сералей султанш, пропали грозные разбойники и коварные евнухи, броды,
перекрестки и талисманы; таинственные острова превратились в светские
гостиные.

Прошло еще немного времени, и благородные разбойники, изгнанные со
страниц высокой литературы, возродились в жуткой маске Фантомаса, ибо
природа не терпит пустоты.

Произошло невиданное: единое поле культуры распалось на культуру
массовую и культуру элитарную, со всеми последствиями, которые влекут за
собой шизофрения и двоемыслие. Модернисты назвали неумение строить сюжет
изображением бессмысленности жизни, а философские проблемы, изгнанные из
массовой литературы, которая одна способна обсуждать их с надлежащей долей
иронии, вернулись тем не менее в массовое сознание. И самые неудачливые из
сочинителей принялись выдумывать совершенно заумные тексты, именуемые
"программами-максимум" и "планами ГОЭЛРО".

Итак, я хочу возобновить традицию -- традицию не XIX и не XVIII, но XII
века. Я беру свое добро там, где его нахожу, ибо только заимствуя и опираясь
на традицию, возможно создать подлинно новое, -- и в этом еще одно сродство
повествования и истории.

Я не хочу писать реалистический роман и еще менее -- роман
постмодернистский; я считаю, что в хорошо написанной сцене должно быть
полстраницы, два афоризма и один убитый; что действие должно развиваться от
события к событию, а не от комментария к комментарию, -- назовите это, если
угодно, неотрадиционализмом, но понимайте под традицией большую часть
мировой литературы, где история неотличима от повествования и где в рассказе
об Искандаре, желавшем завоевать .страну мрака, ровно столько же мудрости,
сколько в намерении самого Александра провозгласить себя богом, и гораздо
больше истины, нежели в любых толкованиях этого намерения.

Для этой традиции материей литературы оказывается не слово, а
повествование. Повествование предполагает перипетии и приключения, а они, за
исключением острот, не совершаются на пространстве одного слова, но требуют
пространства фразы, абзаца и главы.

В этой книге действуют не только люди, но и города или дворцы, дворцы с
серебряной кровлей и золотыми балками, круглыми, как солнце, -- потому что
дворцы и сады -- суть не пейзаж, а действующие лица истории.

В этой книге действуют боги -- потому что, по замечанию историка,
политики знают, сколь неохотно толпа отваживается на необычайные
предприятия, если не питает надежды на помощь богов; притом в минуты
опасности народ ищет спасения скорее в безрассудствах, нежели в
благоразумии.

Историю нельзя предсказать, и именно поэтому ее можно делать, заметил
Карл Поппер. Добавлю -- историю нельзя описать, о ней можно только
повествовать. Ибо повествование является ложью, и к нему в полной мере
применим парадокс лжеца, который, как известно, говорит правду в том и
только в том случае, если всегда лжет; и лжет, если хоть иногда говорит
правду.

Однако автор умолкает и предоставляет слово рассказчику.

x x x

Я, Филодем из Гераклеи, заканчиваю эту повесть на восьмидесятом году
жизни, в тысяча пятьдесят шестом году от основания города; а задумал я ее
без малого полвека назад. [1]

Тогда покровитель мой, марзбан Сакастана Хормизд, не хотел меня видеть:
один негодяй, по имени Васак, оклеветал меня в его глазах за какие-то
пустяки. Я сильно тосковал, и один халдей велел приняться мне за что-то, не
сулящее выгоды. А потом начальник стражи Хормизда, мой доброжелатель,
рассказал марзбану, что я обещал ему тысячу дирхемов, если он даст закончить
мне повесть. Хормизд так удивился, что велел привести меня, и я перевел ему
некоторые отрывки, касающиеся греков. В начале нашего разговора Хормизд
обращался со мной, как с падалью, а в конце речь его была для меня, как
медвяный финик, из которого вынули косточку и начинили миндалем.

Он спросил меня, знаю ли я, что говорит обо мне Васак, и я ответят:
"Меня это совершенно не заботит, потому что если это правда, то ты меня уже
простил, а если клевета, то не поверил".

Вскоре Хормизд совершенно смягчился и обещал, что всякий дирхем,
предназначенный ему, пройдет через мои руки; а немного погодя выдал Васака в
полное мое распоряжение, с домом и имуществом, и я пытал его, пока он не
умер, а повесть совершенно забросил.

Много после этого довелось мне испытать; жизнь моя скорее увлекательна,
чем приятна.

Побывал я и в дибирестане царей Ирана и не Ирана, и писцом при
консистории доминуса, возвратился в родной город в качестве agentes in
rebus, побывал и дуумвиром и не разорился и на этой должности -- в отличие
от предшественников, вопреки черни, падкой на угощение, и наперекор
стараниям куратора Цецилия Руфа, -- впрочем, должность эта на моих глазах
впала в ничтожество.

Наблюдая вблизи повадки царей и народов, написал я эту повесть о явном
и тайном, добром и худом, полную разбойников и приключений, поучительность
соединяя с занимательностью, в наставление и помощь тем, кто заискивает
перед владыками этого мира.

Нынче все зачитываются баснями на милетский лад о любви и превращениях,
вроде Харитоновой Херея и Каллироии, Ямвлиховой Вавилоники, приключениями по
ту сторону Фуле, историей об Аполлонии Тирском или баснями об осле Лукии --
куда ни ткнись, переписчики скрипят над ними, а не над Фукидидом или
Полибием; а меж тем Аристотель или Аристарх, или Дионисий Фракийский, или
Зенодот и жанра-то такого не знают, и как назвать -- непонятно: dramatikon?
diegema?

Достаточно прочитать одно из этих повествований, чтоб составить себе
представление об остальных: сначала будут там юноша и девушка, влюбившиеся с
первого взгляда, потом их, конечно, разлучат, и пойдут приключения одно
невероятней другого, так что непременно встретятся и пираты, и разбойники, и
маги, и кораблекрушения, и мнимые смерти, -и нечаянные воскрешения: так что
самые нахальные превратят, пожалуй, героя в осла; а те, что поскромнее,
только в нищего или изгнанника. Будут и соперники в любви, и козни при
царском дворе, и в конце все завершится счастливым возвращением или
превращением; а у самых нахальных, пожалуй что, и преображением. Словом, нет
такой страсти, какой бы этот юноша не претерпел, домогаясь возлюбленной; а
впрочем, страсти претерпевает скорее не юноша, а один лишь член его тела.

И зачитываются этими книжонками так, будто в самом деле люди не едят,
не трудятся, не злобствуют, не сражаются, не стремятся к богатству и власти,
а только и делают, что любят друг друга. И неужто изо всех страстей,
владеющих человеком, эта самая пагубная?

Раньше, когда Эллада была свободна, у Аристофана главным действующим
лицом был хор, а не хитрый любовник, и хор этот набирался из граждан, а не
из актеров; и тогда в комедии презирались женские объятия; а теперь и
читателей, и героев сверкающими глазками, сочными поцелуйчиками и душистыми
грудками забирают в неволю и держат в рабстве.

Раньше, бывало, зачитывались речами, с которыми ораторы и стратеги
обращались к народу; а нынче те же речи держат влюбленные друг с другом, а
то и наедине с собой; да кто слышал речи наедине и какая от них польза миру?

x x x

Впрочем, и в этих историях можно заметить, что не о любви идет речь,
ибо слишком часто герой и героиня с богами сравниваются; и приключения их
словно спуск в подземное царство, а воссоединение непременно происходит при
большом стечении народа; а от брака их вырастают порой такие колосья, что
скрывают с головой едущего всадника.

Так что, в сущности, эти авторы ничего не придумали, и герои их
претерпевают Дионисовы страсти, а женихи, входящие в брачный покой, подобны
триумфатору, въезжающему в город на солнечных конях; и с людьми их связывает
больше внешнее подобие, чем истинная природа.

Так что поневоле, когда читаешь о безумствах этого Херея, то