всегда остается немалая часть, которая служит лишь ее имитацией.
высокомерие. Так вышло, что эта троица имела к своим услугам кое-какой
талант, который завуалировал ее и, по видимости, переиначил; а помог в
этом ум, одно из самых удобных орудий для маскировки, в случае надобности,
наших природных изъянов. Вот уже сорок с лишним лет я веду себя как
человек отзывчивый и скромный, чуждый профессиональной спеси - потому что
я очень долго и упорно приучал себя к этому. С раннего детства, сколько я
себя помню, мною руководило стремление к злу - о чем я, разумеется, не
догадывался.
почитаемых - особенно в церкви - или в присутствии наиболее почтенных
людей я любил размышлять о запретном. То, что размышления эти были
ребяческими и смешными, совершенно не важно. Просто я ставил эксперименты
в масштабе, который тогда был мне доступен. Не помню, когда я впервые
приступил к таким опытам. Помню только щемящую скорбь, гнев,
разочарование, которые потом годами преследовали меня, когда оказалось,
что голову, переполняемую дурными помыслами даже здесь, в соседстве таких
людей, не поражает молния, что отпадение от должного порядка бытия не
влечет за собой никаких, решительно никаких последствий.
молнии или еще какого-нибудь ужасного наказания, какого-нибудь возмездия,
я призывал его - и возненавидел мир, в котором существую, за то, что он
доказал мне тщетность всяких - а стало быть, и дурных - помыслов. Поэтому
я никогда не мучил ни животных, ни даже растения, зато стегал камни,
песок, измывался над вещами, тиранил воду и мысленно разбивал звезды
вдребезги, чтобы наказать их за полнейшее равнодушие ко мне, - и злоба моя
становилась тем бессильней, чем яснее я осознавал, насколько все это
смешно и глупо.
мучительное несчастье, с которым ничего не поделаешь, поскольку оно ничему
не служит. Я сказал, что злость моя была изотропной; но прежде всего она
устремлялась на меня самого; мои руки, ноги, мое отражение в зеркале так
раздражали меня, как обычно раздражают и злят только посторонние люди.
Немного повзрослев, я решил, что так жить невозможно; еще позже определил,
каким я, собственно, должен быть, и с тех пор старался держаться - не
всегда достаточно последовательно - выработанной однажды программы.
начинается с упоминания о прирожденной трусости, злобности и высокомерии
автора, имеется логический просчет. Ведь если признать, что все в нас
предопределено, то предопределено было и мое сопротивление злу, таящемуся
у меня в душе, а вся разница между мной и теми, кто лучше меня, сводится
лишь к различию побуждений. Другим ничего не стоит делать добро - они
просто следуют своим естественным склонностям; а я действовал вопреки
своей натуре, как бы искусственно. Но я же сам и приказывал себе так
поступать - значит, в конечном счете был предназначен к добру. Демосфен
вложил себе камушек в рот, чтобы побороть заикание, а я вложил в свою душу
железо, чтобы ее выпрямить.
Граммофонная пластинка, на которой запечатлено ангельское пение, в
нравственном отношении ничуть не лучше, чем та, на которой записан
звериный рев. С точки зрения детерминизма тот, кто хотел и мог стать
лучше, был обречен на это заранее, и точно так же была предрешена судьба
того, кто хотел, но не смог - или даже не пытался - захотеть. Заключение
это ложно; звуки борьбы, записанные на пластинке, совсем не то, что борьба
реальная. Зная, чего мне это стоило, я могу утверждать, что мои-то усилия
не были мнимыми. Просто детерминизм говорит о другом; величины, которыми
оперирует физик, тут непригодны, и перевод преступления на язык амплитуды
атомных вероятностей не равнозначен его оправданию.
давал воли своей врожденной злобности - это было бы слишком легко. Пускай
это выглядит странно и даже нелепо, но поступал я так не потому, что
перебарывал в себе склонность ко злу ради добра как более высокой
ценности, - напротив, как раз тогда я во всей полноте ощущал в себе
присутствие зла. Мне важен был баланс усилий, не имевший ничего общего с
простой арифметикой морали. Ей-богу, не знаю, что бы стало со мной,
окажись первичным свойством моей натуры склонность к совершению добрых
поступков: как и обычно, попытка постичь себя в ином облике, нежели тот,
что тебе дан, вступает в противоречие с законами логики и терпит крах.
долгой и ужасной предсмертной болезнью матери; я любил мать и вместе с тем
жадно и зорко следил, как ее разрушает недуг. Мне было тогда девять лет.
Она, воплощение душевного спокойствия, силы, прямо-таки величественной
гармонии, лежала в агонии, затянувшейся и затягиваемой врачами. Здесь, у
ее постели, в затемненной, пропитанной запахом лекарств комнате, я еще
сдерживался, но однажды, выйдя от нее и видя, что вокруг никого нет,
скорчил радостную гримасу в сторону спальни, а так как этого мне
показалось мало, помчался к себе и, запыхавшись, скакал перед зеркалом со
стиснутыми кулачками, строя рожи и хихикая от щекочущего удовольствия. От
удовольствия? Я хорошо понимал, что мать умирает, и целые дни проводил в
отчаянии ничуть не менее искреннем, чем эхо с трудом подавляемое
хихиканье. Оно - я помню прекрасно - ужаснуло меня, но оно же вывело меня
за пределы обычного порядка вещей, и этот прорыв был поразительным
откровением.
не по силам; и вот, искусно нагнетая жалость к себе самому и к матери, я
довел себя до слез - и уснул. Должно быть, слезы я счел искуплением. Но
дни шли за днями, я подслушивал все более печальные новости, которые врачи
сообщали отцу, и все повторялось сызнова. Я боялся идти к себе, боялся
оставаться один. Так что первым человеком, которого я испугался, был я
сам.
душевными угрызениями. Грозные чары развеялись вместе с ее последним
вздохом. И тогда же развеялся страх. Все это настолько темно, что я могу
лишь строить догадки. Я наблюдал крушение абсолюта, обернувшегося
иллюзией, противоборство постыдное и непристойное, - совершенство
расползалось в этой борьбе, как гнилое тряпье. Порядок вещей был
растоптан, и, хотя люди, стоявшие выше меня, предусмотрели особые
ухищрения даже для столь мрачных случаев, эти уловки не стыковались с
происходящим. Невозможно с достоинством и изяществом кричать от боли (от
наслаждения - тоже). В неопрятности умирания я почувствовал правду. Быть
может, то, что вторглось в обыденность, я признал более сильной стороной:
она побеждала, поэтому я к ней и примкнул.
нет; ее страданий я лишь боялся - и только, они неизбежно сопутствовали
умиранию, это я мог понять и, если бы мог, освободил ее от боли, ведь мне
не нужны были ни ее страдания, ни ее смерть. К реальному убийце я бросился
бы, плача и умоляя его, как всякий ребенок, но никакого убийцы не было, и
все, что я мог, - это вбирать ж себя коварство неведомо кем причиняемых
мук. Ее опухшее тело превращалось в чудовищную карикатуру на себя самое;
оно подвергалось глумлению и от этого глумления корчилось. Мне оставалось
либо погибать вместе с ней, либо смеяться над нею, и я - из трусости -
выбрал предательский смех.
со мной, когда я увидел разрушение тела; я, возможно, так и не познал бы
этого ощущения, если бы мать ушла из жизни как-нибудь благолепнее, скажем,
тихо заснула: смерть в такой ее форме мы готовы принять. Но случилось
иначе, и я, вынужденный верить собственным глазам, оказался вдруг
беззащитным. В прежние времена хор причитальщиц вовремя заглушил бы стоны
умирающей; но вырождение культуры свело магические ритуалы до уровня
парикмахерского искусства: я подслушал, как хозяин похоронного заведения
предлагал отцу на выбор различные выражения лица, в которые он берется
переделать посмертную судорожную гримасу. Отец тогда вышел из комнаты, и
во мне шевельнулось ощущение солидарности: я его понял. Позже я думал об
этой агонии несчетное множество раз.
совершается ради чего-то, но почему разрушение так для нас притягательно?
Какая грозная надежда просвечивает из его черноты? Его абсолютная
бесцельность заранее опровергает любое рациональное объяснение.
Всевозможные культуры напрасно пытались искоренить эту ненасытную страсть.
Она дана нам столь же безусловно, как и наша двуногость. Тому, кто
отвергает сознательно творящую первопричину, будь то в облике Провидения
или в облике Сатаны, остается лишь рациональный суррогат демонологии -
статистика. И вот от затемненной комнаты, пропитанной запахом тления,
тянется ниточка к моей математической теории антропогенеза; формулами
стохастики я пытался снять омерзительное заклятие. Но и это всего лишь
догадка, защитный рефлекс разума.
акценты, - и будущий биограф постарается это сделать. Он докажет, что с
помощью разума я героически обуздал свой характер, а хулил себя ради
самоочищения. Это значило бы следовать Фрейду; Фрейд стал Птолемеем
психологии, так что каждый может теперь толковать людские феномены,
громоздя эпициклы на эпициклы; эта конструкция нам близка, потому что
красива. Идиллию он заменил гротеском, оперу - трагикомедией, не ведая,
что остается рабом эстетики.
мои рассуждения продиктованы любопытством, а не чувством вины. Я хотел
понять - только понять, ничего больше. Ведь бесцельность зла -
единственная опора, которую находит в нас богословская аргументация;
теодицея объясняет нам, откуда взялось это свойство, в котором Натура и
Акунин Борис
Николаев Андрей
Куликов Роман
Белов Вольф
Шилова Юлия
Курылев Олег