На кухне мы сели друг напротив друга, поставили ведро посередине и стали
чистить картошку.
- Что-то невмоготу мне сегодня, - тихо сказал Серега. - Давит, как перед
грозой. Как там по прогнозу?
- По прогнозу - не будет. Может, окно открыть?
- Не надо, комары налетят. Вывелась, говорят, какая-то новая раса комаров,
которые в полете не жужжат и не помирают от дихлофоса. Живут в подвалах.
- Это что, - сказал я. - Вывелась новая раса людей, которые просты в
обращении, как дураки, и почти так же полезны, как умные. Живут где
попало...
- Н-да... - сказал Серега и задумался. Даже картошку перестал чистить - так
и застыл с недочищенной в руке.
Потом мы поставили кастрюлю с картошкой на плиту и пошли в комнату. Юрий
Максимович спал в кресле, Наташа вязала.
- Ну, как? - ревниво спросил Серега.
- Три-ноль, - сказала Наташа. - Мужская честь спасена.
- Куда мы без стариков? - пробормотал Серега. Я посмотрел на Наташу. Чем-то
ее вид мне не понравился. Днем она всегда чуть-чуть - ну, самую малость -
переподтянута, всегда на самоконтроле, и только когда садится вязать,
позволяет себе расслабиться. У нее удивительно уютный вид, когда она вяжет.
А сейчас она сидела прямо, и руки были напряжены, и концы спиц - желтые
шарики - подрагивали.
- Тебе что, нехорошо? - спросил я.
- Нет, ерунда, - сказала Наташа. -Так...
Я подсел к ней, обнял за плени.
- Вечер такой тяжелый, - пожаловалась она. - Хоть бы скорей, что ли...
- Новолуние, - сказал я.
- Не в первый же раз, - сказала она. - Но не припомню, чтобы так муторно
было. Поплакать бы...
- Поплачь, - сказал я.
- Не получается. Я уже пробовала. Вадь, погладь меня по голове...
На кухне зашипело, Серега сорвался с места и побежал туда. Что-то он там
делал, полилась вода, потом все стихло; Серега не показывался.
- Деликатный, - прошептала Наташа.
- Ага, - сказал я и поцеловал ее в глаза, сначала в один, потом в другой. -
Какие они у тебя пушистые...
Она опустила голову, прижалась ко мне щекой и судорожно всхлипнула. Я обнял
ее еще крепче.
- Заведи себе жилетку, - глухо сказала она. - Мне будет куда плакать.
Я гладил ее волосы, щеку, шею и чувствовал, как она понемногу оттаивает.
Наташа плакала редко и совсем не по-дамски; так, как она, плачут
парни-подростки, стыдясь и прячась. А сейчас она просто сидела, замерши, не
дыша, только слезы лились и лились, и со слезами изливалось внутреннее ее
напряжение, и руки уже успокоились, и, может быть, понемногу становилась на
место душа...
- Ну, ничего, ничего, - шептал я ей. - Привыкнем же когда-нибудь, ко всему
человек привыкает, и мы привыкнем, вот увидишь, будем жить, видишь, как
хорошо приспособились - вместе...
Я говорил и знал, что вру, что приспособиться можно действительно ко всему,
только не к чувству страха. К опасностям, к самому нечеловеческому
существованию, и чему угодно - за счет того, что страх притупляется. А у
нас он каждый раз новенький, с иголочки - пожалуйста... А вторым планом
проходило удивление, досада, злость: да что на нас всех накатило-то
сегодня? Переждем, как обычно, переждем, ведь все же вместе, а вместе
никогда не бывает уж очень страшно, даже в новолуние, даже перед грозой,
когда кажется - ну, все...
- Может, пойдем в мастерскую? - спросил я Наташу.
- А ты хочешь?
- Глупая девчонка, она еще спрашивает...
- А сколько времени? Девять скоро... Нет, давай сегодня здесь пересидим,
вместе со всеми, а под утро пойдем, ладно?
- Утром они сами все разойдутся.
- Тем более. Понимаешь, мне чудится, что сегодня будет что-то такое...
лучше нам быть всем вместе, понимаешь? На кухне снова завозился Серега,
потом он позвал:
- Есть-то будем сегодня, кошмарники? Картошка готова. Проснулся Юрий
Максимович.
- Что, время уже? Ах, картошка... Сейчас, Сережа, я ведь чуть не забыл, мне
ребята рыбы привезли, какая-то американская селедка, рыбина почти на три
килограмма, и посол хороший, вот мы ее сейчас с картошечкой...
Я пошел будить Эллу и Руслана. Элла спала, подложив обе руки под щеку и
чуть приоткрыв рот, и было ей сейчас по виду лет тринадцать. Я провел
пальцем по ее щеке, она тотчас открыла глаза и улыбнулась.
- Какой мне чудный сон снился! сказала она. - И зачем только ты меня
разбудил?
- Вставай, - сказал я. - Юрий Максимович принес какую-то новую рыбку,
сейчас дегустировать будем.
- Прекрасно! - сказала Элла, вскочила, смешно, по-клоунски подтянула брючки
и побежала умываться. Руслан, как и полагается, спал богатырским сном.
Расталкивать его было бессмысленно, он только переворачивался на другой бок
и лягался. Я сразу прибег к последнему средству: принес полстакана холодной
воды и тоненькой струйкой полил. Он заворочался, задвигался, закрутил
головой, но все же открыл глаза.
- Фу... - забормотал он. - Сейчас... погоди...
- Я-то погодю, - сказал я. - И даже погожу. Картошка годить не станет, вот
в чем беда.
- Змеи, - сказал Руслан.
- Прекрати ругаться, - сказал я. - Это неприлично.
- Я не ругаюсь, - сказал Руслан. - Навет и клевета. Я никогда не ругаюсь.
- Вставай, - сказал я.
- Угу. Уже встал, - он сел на кровати, покачиваясь и тараща глаза. - Уже
совсем встал.
- Ну и тяжко с тобой, - сказал я и пошел на кухню. Ели мы всегда там. В
комнате был только маленький столик, не то журнальный, не то кофейный, а в
кухне - большой и удобный стол-"книжка". Мы поужинали - рыба действительно
была превосходна, Юрий Максимович знал в этом толк и имел связи. Руслан
остался мыть посуду, а мы перешли в комнату и расселись: Элла, Наташа и я
на диване, Юрий Максимович в кресле-качалке, Серега в обычном кресле; между
ним и Эллой сядет Руслан - как ему нравится, на полу, прислонясь к стене.
Так мы образуем круг, чтобы в нужный момент взяться за руки. Так мы сидели
и ждали. Сумерки постепенно сгущались, начаться могло в любой момент, но не
начиналось, прошел и занял свое место Руслан, и медленно-медленно тянулось
время.
- Спой, Наташа, - попросил Серега.
- Правда, Наташенька, спой, - поддержал его Юрий Максимович. Руслан молча
встал и принес гитару. Наташа взяла гитару, провела пальцем по струнам.
Оглядела нас, подумала и начала: "На земле бушуют травы, облака плывут, как
павы, а одно, вон то, что справа - это я, это я... И нам не надо славы.
Ничего уже не надо мне и тем, плывущим рядом, нам бы жить, и вся награда,
нам бы жить, нам бы жить... А мы плывем по небу..."* Она очень любила эту
песню, Наташа, и часто пела ее именно в такие вот серьезные моменты, а эти
начальные строки нравились ей больше всего, остальное, говорила она,
обычное, но вот эти, первые - это почти гениально. Бывают такие строчки,
которыми и жив поэт - жив для себя, не для других - а порой и втайне от
других... "Мимо слез, улыбок мимо облака плывут над миром, войско их не
поредело - облака, облака... И нету им предела". Потом она спела еще
"Двадцатый век засчитывайте за три" и "Проступают нерезко из глубин
потаенных...", и "Кавалергарды, век не долог" для Юрия Максимовича, он ее
очень любил, и "Казачью" Розенбаума для Сереги, а темнота все не наступала,
она начала: "Говорят, что друзья не растут в огороде, не продашь и не
купишь друзей..." - и когда дошла до припева, мы подхватили: "Под бодрое
рычание, под грустное мычание, под дружеское ржание рождается на свет
большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании..."*, мы орали
громко и немузыкально, назло темноте и страху, но когда взошли до слов:
"Ах, было б только с кем поговорить!", почувствовали, что дыхание
кончилось, и Серега сказал, оборвав пение:
- Началось.
...Где-то далеко пробили часы. Стало трудно дышать, воздух будто бы обрел
вязкость и не желал проходить в легкие, его приходилось проталкивать
насильно. Юрий Максимович сунул под язык таблетку. "Включите свет", -
попросил кто-то. Я знал, что это не поможет, но встал и пошел к
выключателю. Пол оказался вдруг где-то далеко низу, я смотрел на него, как
с пятого этажа; голова закружилась. Выключатель оказался вывернут наизнанку
- не выключатель, а форма для отливки выключателя. Я несколько раз провел
по нему пальцами, прежде нем что-то щелкнуло, и загорелись лампы. Свет
медленно потек от них, желтый и сырой, как яичные макароны. Я, балансируя
руками, чтобы не упасть, вернулся на свое место. Все сидели неподвижные,
плоские, как будто их вырезали из больших фотографий. Свет вдруг стал
накаляться, стал белым, потом голубым, ослепительным; потом опять померк.
Все переплавилось, и не только люди, но и все вокруг тоже стало плоским,
черно-белым и очень зернистым, будто эту фотографию отпечатали с чересчур
большим увеличением. Родился и нарос высокий звон, нити его спускались с
потолка и набивались в уши, скоро уши оказались наглухо заложены, а звон не
прекращался, стали зудеть кончики пальцев, нити натягивались, и руки мои
потихоньку начали подниматься вверх, безвольные, как руки марионетки - да
ими они, в сущности, и были, причем сработанные наспех, грубо, в потеках
клея, а вместо большого пальца левой руки торчал коричневый сухой сучок. На
границе слышимости зазвучала знакомая безначальная и бесконечная фраза на
неизвестном языке, голос повелительно выговаривал четкие, как команда,
слова, и, повинуясь модуляциям этого голоса, стали напрягаться и
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Василенко Иван
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Корнев Павел