Чтение 2–й страницы книги ~Ледяная тюрьма~

- Погода помешать может, - обеспокоенно заметил Гунвальд.

- Тут снег пошел, но мы надеемся, что это только местная метель.

- Боюсь, что это не так. Пурга смещается в разные стороны и набирает силу и скорость. После обеда выпадет очень много снега.

- Ну, в четыре мы уже наверняка будем на станции Эджуэй, - только и сказала она. - А может, и побыстрее управимся.

На двенадцатой минуте пополудни произошел очередной обвал морского дна на прибрежном шельфе в ста шестидесяти километрах южнее Эджуэя: 4,5 по шкале Рихтера.

* * *

Теперь, в 12 ч. 30 мин., когда Харри с товарищами должны закладывать в лед последний взрывпакет, Гунвальд Ларссон сжимал зубами чубук своей давно неразжигавшейся трубки с такой силой, что надави он еще чуток, и трубка раскололась бы.

12 ч. 30 мин.

Почти в десяти километрах к югу от станции Эджуэй был разбит временный лагерь. Под стоянку выбрали плоскую площадку голого льда с подветренной стороны тороса, так что ледяная гряда защищала лагерь пришельцев от ветра, чаще всего дующего в этих местах и сформировавшего гряду.

Иглу, на которые жаловался Гунвальду Харри, не пришлось ни вырубать изо льда, ни складывать из снежных кирпичей. Они были привезены их обитателями с собой. Это были надувные, похожие на резиновые лодки, домики, стенки которых, походившие на стеганое одеяло, изготавливались из прорезиненного нейлона. Три таких временных жилища поставили дугой, выпуклостью своей обращенной к отстоящему метров на пять и вознесшемуся метров на пятнадцать гребню тороса. В середине дуги ставились снегоходы. Иглу по форме напоминало скорее шатер или чум высотой почти в два с половиной метра и диаметром в три и семь десятых метра. Каждый такой чум надежно крепился ко льду длинными колышками, вкручивавшимися в лед, как шурупы в фанеру, и заканчивавшимися ушками для канатов. И если стенка иглу по виду напоминала ватное одеяло, то подушкообразный пол настилался из одеял как таковых: облегченные одеяла прокладывались слоями плохо проводящей тепло пленки. Печки, занимавшие мало места и питавшиеся дизельным топливом, держали внутреннюю температуру на отметке в пятьдесят градусов по Фаренгейту, то есть около десяти по Цельсию. Конечно, такое жилье выглядело не особенно уютным или хотя бы просторным и теплым, но, в конце концов, много ли нужно закаленным полярникам, выехавшим на пару дней с более комфортабельной базы? К тому же им предстояло по большей части пребывать на воздухе, возясь со взрывчаткой.

На такой же плоской площадке, как и та, на которой разбили лагерь, но расположенной метра на полтора повыше и метров на девяносто южнее, изо льда торчала почти двухметровая стальная труба, так сказать, местная метеостанция: на трубе были закреплены термометр, барометр и анемометр.

Рукой в тяжелой перчатке Рита Карпентер стала стряхивать снег - сначала со своих больших очков, защищавших глаза от света и холода, а потом с метеоприборов, закрепленных на мачте-трубе. Смеркалось, и потому она светила фонариком, чтобы считать показания приборов о температуре, давлении воздуха и скорости ветра. Эти данные восторга у нее не вызвали. Близкой бури как будто ожидать не приходилось, по крайней мере, как утверждал прежний прогноз, до шести вечера сильная пурга не должна была разгуляться, но теперь получалось, что стихия как бы решила ужесточиться и показать свою мощь, прежде чем мужчины, справившись с заданием, успеют вернуться на станцию Эджуэй.

Неловко ступая по сорокапятиградусному склону между приподнятой повыше площадкой и более обширным полем голого льда внизу, Рита поспешила к лагерю. Походка ее не могла не быть неуклюжей, потому что на ней были надеты все обеспечивающие выживание предметы: вязаное нижнее белье с теплоподогревом, две пары носков, сапоги на теплой шерстяной подкладке, костюм из тонкой шерсти, поверх его стеганый нейлоновый костюм с электроподогревом, на который Рита надела подбитую мехом куртку. Лицо - от подбородка до больших солнцезащитных очков - закрывала вязаная маска, а поверх ее Рита натянула меховой капюшон, застегивающийся под подбородком, и, разумеется, теплые перчатки. Здешняя погода была настолько безжалостной, что сохранить тепло тела можно было, только расставшись с мечтами об изящной поступи: неуклюжесть, безобразность, неудобства - эти тяготы входили в цену, которую надо было платить за возможность выжить.

Хотя Рита еще совсем не замерзла, все же укусы колючего ветра да зрелище бесплодного пейзажа заставили ее поежиться. Они с Харри по своей воле выбрали такую работу, на которой, в силу профессионального долга, приходилось проводить добрую долю жизни в подобных местах Арктики и Антарктики. Правда, она не разделяла любовь мужа к огромным открытым просторам, к одноцветным видам, к почти всегда темному небу, сходство которого с куполом представлялось очевидным, не говоря уже о первобытных бурях. В сущности, если что и заставляло ее вновь и вновь возвращаться в подобные полярные регионы, так это прежде всего понимание, что эти холодные просторы ее пугают.

С той самой зимы - Рите тогда было шесть лет - она упрямо отказывается сдаваться любому страху, пусть даже все говорит за то, что на этот раз надо бы отступиться...

Вот и теперь, когда она уже подходила к иглу, стоявшему с западного края лагеря, подталкиваемая ударами ветра, походившими на удары в спину молотком или тумаками, ее вдруг охватил такой ужас, что впору было рухнуть на колени: наступила физическая реакция. Криофобия: боязнь льда и мороза. Фригобофобия: боязнь холода. Хионофобия: боязнь снега. Рита знала эти мудреные слова потому, что сама страдала всеми тремя недугами, пусть и не в очень острой форме. Из своего опыта, извлеченного из нередких столкновений с тем, что порождало в ее душе тревогу, к примеру, из переживаний прививки против гриппа, она вынесла твердую уверенность, что все, чем грозят подобные случаи, сводится, как правило, к мелким неудобствам, проходящей неловкости, и очень редко в самом деле может стрястись что-то по-настоящему страшное. Бывало, правда, что над нею брали верх такие воспоминания, от которых не удавалось укрыться ни за какими рассуждениями о сколь угодно большом количестве прививок. Вот и сейчас так. Взбаламученное белесое небо словно готовилось обрушиться вниз со скоростью свободно падающего камня, и, несомненно, эта глыба безжалостно расплющит ее. Казалось, что и воздух, и тучи, и сыплющий с неба снег вот-вот превратятся в исполинскую мраморную скалу, чтобы раскатать ее по морозной, бесплодной, бесполезной равнине. Ее сердце заколотилось сильно и часто, потом еще сильнее и еще чаще, потом еще быстрее, пока эта неистовая каденция безумного барабанщика, становившаяся в ее ушах все громче, громче, громче, наконец не поглотила просто утонувший в этих грохочущих раскатах громко причитающий вой ветра.

У входа в иглу Рита остановилась, стараясь вновь почувствовать твердь под своими стопами: она не хотела бежать от того, что ее пугало. Она домогалась от себя выдержки, чтобы вынести затерянность в этом мутно-блеклом, закутанном в унылый саван безрадостном царстве - как тот, кто безо всякой на то разумной причины должен заставить себя завести песика и через силу полюбить свою животину - иначе ему вовек не избавиться от своих страхов.

Эта самая затерянность и была, по сути дела, той стороной житья в Арктике, которая более всего прочего тяготила Риту. В ее сознании, с шестилетнего возраста, зима навсегда неразрывно увязывалась с чувством страшного одиночества, переживаемого умирающим существом, с посеревшими и искаженными смертью лицами мертвецов, с замерзшими и остекленевшими взглядами ничего не видящих мертвых глаз, с кладбищами, могилами и обессиливающим, удушающим отчаянием.

Она дрожала так сильно, что лучик ее фонарика прыгал на снегу у ее ног.

Отвернувшись от убежища, она обратила лицо не навстречу ветру, но встала под углом к нему и принялась вглядываться в узкую ровную площадку, расположенную между плато, из которого торчал шест с подвешенными на нем метеоприборами, и ледяной грядой. Вечная зима без тепла, утешения или надежды. Да, эта земля требовала, чтобы ее уважали, - ладно, буду. Но это же земля, не зверь, значит, у нее нет никакого сознания или понимания. И значит, и хотения. Выходит, эта земля вовсе не собирается вредить Рите.

Рита глубоко вздохнула и стала ритмично дышать через свою вязаную маску.

Чтобы задавить страх перед полярной шапкой, она сказала себе, что есть у нее заботы и поважнее, и одна из них ожидает ее в иглу. Франц Фишер.

Знакомство с Фишером произошло у нее одиннадцать лет тому назад, вскоре после защиты докторской диссертации. Новая ученая степень позволила ей занять первую для себя научную должность в подразделении корпорации "Интернэшенал Телефон энд Телеграф". Франц уже работал тогда на ИТТ. Он был привлекателен и не лишен обаяния, особенно тогда, когда находил нужным не скрывать это, и они были вместе почти два года. Их связь нельзя было назвать ни безмятежной, ни бесстыдной, ни чистым развлечением. Особенной любви тоже как будто не существовало. Как бы то ни было, она с ним никогда не скучала. Расстались они девять лет назад, как раз должна была выйти из печати ее первая книга, и стало ясно, что Францу всегда будет как-то не по себе рядом с женщиной, не уступающей ему ни в профессиональном, ни в интеллектуальном отношении. Он думал, что будет лидером в их отношениях, а ей совсем не хотелось подчиняться. Тогда ей пришлось оставить его, чтобы, познакомившись с Харри, выйти год спустя замуж и в замужестве не оглядываться в прошлое.

Коль скоро он вошел в жизнь Риты после Франца, то, полагал Харри в своей неизменно милой и весьма рассудительной манере, все былое его не касается. За свое семейное благополучие он не боялся и был уверен в себе. Даже зная об отношениях своей жены с Францем, а может быть, именно поэтому, он настоял на включении Фишера в число участников экспедиции: мол, станции Эджуэй без главного метеоролога никак нельзя, а лучше немца с такой работой никто не сладит.

Наверное, это был тот самый редкий случай, когда неразумная ревность могла сослужить Харри - да и всем им - лучшую службу, чем разумная рассудительность. Видимо, стоило предпочесть очень хорошее самому лучшему.

И девять лет спустя Франц упрямо держался роли оскорбленного и покинутого любовника. Нет, он не бывал ни холоден, ни груб, напротив, он намеренно подчеркивал, что коротает уединенные ночи в спальном мешке, лелея и ублажая свое жестоко разбитое сердце. Он никогда не заговаривал о прошлом, не выказывал неподобающего интереса к Рите и вообще не позволял себе ничего такого, что можно было бы счесть не совсем джентльменскими манерами. Но все равно, на полярном форпосте обитать приходилось в такой тесноте, в такой близости друг от друга, что та тщательность, с которой он выставлял напоказ свою уязвленную гордыню, действовала не менее разрушительно, чем громогласные оскорбления.

Выл ветер, со всех сторон валил снег, везде, куда ни погляди, был лед, как это и полагалось тут с незапамятных времен - понемногу ее сердце переходило на обычный для себя темп. И дрожь утихла. И ужас пропал.

Она опять победила.

Войдя наконец в иглу, Рита увидела Франца: он складывал приборы и инструменты в картонный ящик. Верхние сапоги, верхнюю куртку и перчатки он снял. Франц не осмеливался работать до седьмого пота и, занимаясь чем-то, делал свое дело с прохладцей: после напряжения может воспоследовать озноб, а мерзнуть, пусть даже в термокостюме, ему не хотелось. Не говоря уже о потерях драгоценного тепла вне помещения. Франц поднял глаза на вошедшую Риту, кивнул и опять занялся упаковкой инструмента.

В нем чувствовались особая притягательность, некий магнетизм, и Рите теперь было понятно, почему ее потянуло к нему тогда, когда она была моложе. Красивые белокурые волосы, глубоко посаженные темные глаза. Он был невысокого роста, чуть выше ее, но в свои сорок пять лет Франц оставался стройным и гибким, как юноша.

- Ветер поднялся, уже почти одиннадцать метров в секунду, - проговорила Рита, откидывая капюшон и стаскивая защитные очки. - А температура опустилась до минус двадцати трех по Цельсию. И продолжает падать.

- А когда дует ветер, непременно становится холоднее. Что ж, когда надо будет сворачивать лагерь, будет, пожалуй, минус тридцать, а то и похолоднее. - Произнося это, он не подымал глаз. Словно с собой разговаривал.

- Да с этим-то у нас все получится, как надо.

- При нулевой видимости?

- Так скверно будет еще не скоро.

- Ты не знаешь еще, что такое эта полярная погода, а я знаю. Выгляни-ка еще раз наружу, Рита. Этот фронт бури набирает силу куда быстрее, чем предсказывали прогнозы. Мы и оглянуться не успеем, как все кругом нас станет бело.

- Знаешь, Франц, если честно, то твоя мрачная тевтонская натура...

И тут снизу раздался мощный громоподобный гул, и по полярной шапке пошла судорога. К глухому рокоту присоединились высокие, едва слышные, взвизгивающие писки - это терлись друг о друга десятки смежных ледяных плит и слоев.

Рита оступилась было, но удержалась на ногах, покачнувшись так, как будто поезд уже пошел, но она успела вскочить на подножку.

Рокот очень скоро стал стихать, а потом и вовсе сошел на нет.

Вернулась благословенная тишина.

Франц, наконец, встретился с нею глазами. И, откашлявшись, спросил:

- Что, напророченное Ларссоном большое землетрясение?

- Да нет. Уж слишком слабый был толчок. Главный обвал на этой цепочке тектонических разломов должен оказаться куда мощнее. Тогда тряхнет сильнее, чем во время любого из малых землетрясений близ любого разлома в цепи. А этот толчок такой слабый, что его и на шкалу Рихтера пристроить нельзя.

- Предварительное сотрясение коры?

- Может, и так, - не стала вдаваться в рассуждения Рита.

- А когда нам ждать главного события?

Она пожала плечами:

- Может, никогда. Может, сегодня ночью. Может, через минуту.

Корча рожи, он продолжал складывать инструмент в коробку из водостойкого картона.

- А ты еще что-то говоришь про мою унылую натуру.

12 ч. 45 мин.

Не имея возможности отойти от освещенных пятен, высвечиваемых на льду световыми конусами, исходящими от фар двух снегоходов, Роджер Брескин и Джордж Лин все же завершили установку радиопередатчика, вколотив в лед четыре колышка, каждый длиной в шестьдесят сантиметров, и закрепив на них передающее устройство. Теперь оборудование оставалось только проверить, и потому передатчик был включен в рабочий режим. Их длинные изгибающиеся тени выглядели так причудливо и так искажались с каждым наклоном тела, что можно было принять их за дикарей, поклоняющихся какому-то идолу, а завораживающая песнь ветра могла быть понята как глас божества, которому возносили молитвы эти уродливые идолопоклонники.

Даже слабое сумеречное свечение зимнего полярного неба к этому времени уже исчезло, словно испугавшись мороза. Если бы не фары снегоходов, видимость упала бы метров до девяти, если не меньше.

Утром ветер казался бодрящим и освежающим, однако, набирая все большую скорость, воздушный поток становился все более враждебным пришельцем, грозя им погибелью. В этих широтах достаточно сильные порывы ветра постепенно, слой за слоем, преодолевали и такие преграды, которые люди называли теплоизоляцией или полярным термокостюмом. И, значит, холод понемногу пробивался к телу укутанного в кучу одежек полярника. Снежок, который совсем недавно падал так красиво и так тихо, теперь сильно смещался ветром. Казалось, траектория его падения параллельна ледяной плоскости под ногами, так что даже непонятно было, почему это снегу внизу все прибывает и прибывает. Дуло с запада, и так мощно, что полярникам приходилось каждые пять-шесть минут прекращать работу, чтобы почистить защитные очки и стряхнуть со своих вязаных масок, закрывавших лица от шеи до самых глаз, налипший снег, еще не успевший превратиться в наледь.

Стоя позади фар, лучившихся янтарным светом, Брайан Дохерти только уворачивался от ветра. Шевеля пальцами рук и ног, чтобы хоть как-то отогнать холод, он думал о том, как же это его угораздило забраться в этот богом забытый край. Он же - нездешний. Да и нет тут здешних. Никогда не доводилось ему видывать прежде столь бесплодных и безжизненных мест; даже самые пустынные пустыни все же не были настолько мертвы, как полярная шапка планеты. Любая подробность здешнего пейзажа беззастенчиво напоминала, что вся жизнь и все, что в ней есть, не более чем канун или преддверие неминуемой и вечной смерти. Порой Арктика настолько обостряла его чувства, что, глядя на лица товарищей по экспедиции, он видел их черепа.

Становилось понятным, зачем он потащился на полярную шапку: он ведь искал приключений, риска и смертельных опасностей. По крайней мере, это он о себе знал, хотя ни разу и не пробовал покопаться в себе, чтобы выяснить, почему и откуда взялась эта одержимая тяга к гибельному риску.

Как бы то ни было, он имел достаточно причин оставаться в живых. Он был молод, красив и на Квазимодо из романа Гюго не походил, да и вообще, он любил жизнь. И еще, что, кстати, немаловажно, он вырос в очень богатой семье, и месяцев через четырнадцать ему будут вручены бразды правления собственностью, оцениваемой в тридцать миллионов долларов. Он станет попечителем интересов тех, кто, собственно, владеет этим огромным имуществом. У него не было ни малейшего понятия, что он станет делать с этими чертовыми деньгами, но сознание, что все это богатство достанется ему, грело его душу.

Да чего уж там, слава, которую заслужили его предки и всеобщее благоволение к клану Дохерти способны распахнуть перед ним такие врата, которые не пробьешь никакими деньгами. Дядя Брайана, во время оно - президент Соединенных Штатов, погиб от снайперской пули. Отец Брайана, сенатор от штата Калифорния, тоже едва не погиб во время первичных выборов, но пули злоумышленника лишь покалечили его. О трагедиях, постигших клан Дохерти, судачили бесчисленные журналы, эту тему выносили на обложки самые разные издания, от красочного "Пипл" и рассчитанного на домохозяек "Гуд Хаузкипинг" до легкомысленного "Плейбоя" и роскошного "Винити Фэйр".

Когда-нибудь потом и Брайан может попробовать себя в политике, если только захочет. Но пока он еще слишком юн для такого рода карьеры, тем более что надо будет принять на себя немалую ответственность и предстать лицом к лицу перед всем тем, что уже стало неотъемлемым от истории его рода и семейных преданий. В сущности, он увиливал от этого тяжкого долга, отмахиваясь от любых мыслей на этот счет. Четыре года назад его отчислили из Гарварда - в университете, где он якобы изучал право, он продержался только восемнадцать месяцев. С тех пор он вольно странствовал по всему свету, этаким "тунеядцем", транжирящим свою жизнь и свое состояние посредством кредитных карточек "Америкен Экспресс" и "Карт-Бланш". Приключения, сопутствовавшие его потугам "убежать от общества", вновь и вновь выносили его имя на первые полосы газет всех материков. Он пробовал себя в роли тореадора на одной из предназначенных для боя быков площадок Мадрида. Во время африканского сафари, куда он отправился с намерением поохотиться не с ружьем, а с фотоаппаратом, он сломал руку, потому что носорог вздумал напасть на джип, за рулем которого находился молодой Дохерти. Идя вниз по течению одной из бурных и стремительных рек в штате Колорадо, он опрокинулся вместе с лодкой и едва не утонул. А вот теперь ему предстоит пережить долгую, немилосердно жестокую зиму в полярных льдах.

Его имя и несколько журнальных статей, которые он успел к этому времени напечатать, все же не давали ему достаточного права притязать на положение официального летописца экспедиции. Однако Фонд семейства Дохерти объявил о выделении 850 тысяч долларов США в качестве гранта, предоставляемого проекту Эджуэй, что практически гарантировало включение Брайана в исследовательскую команду.

По большому счету он как будто сумел добиться благожелательного отношения к себе. Единственное столкновение произошло как-то с Джорджем Лином, но и эта стычка вряд ли была чем-то посерьезнее, чем вспышкой дурного настроения. Да и ученый китаец извинился потом за свою несдержанность. Брайан по-настоящему увлекся замыслом, и его искреннее рвение снискало ему симпатию товарищей по предприятию.

Брайан полагал, что его интерес родился из осознания той правды, что сам он не в состоянии вообразить себя добровольно выбирающим такое тяжкое дело на всю жизнь и отдаваться ему всей душой, как работа, для которой, кажется, готовы пожертвовать чем угодно его новые товарищи. Хотя политическая карьера, можно сказать, была уготована ему с пеленок как законное наследство, Брайана смущали грязные интриги, неотъемлемые от ожидавшей его участи. Политика выдает себя за служение народу, но под этим таится испорченность могущественной власти. Все это - ложь, коварство, погоня за выгодой, самовозвеличение - подходит как работа разве что безумцу или корыстолюбцу. Еще мальчиком он всякого нагляделся в столице, имея возможность наблюдать Вашингтон изнутри, и увиденное навсегда отбило у него охоту искать свою долю в этом продажном городе. К несчастью, политика сумела заразить его неким цинизмом, почему любые свершения или достижения, будь то на политической арене или же вне ее, всегда представлялись ему сомнительными. Во всяком случае, ценность успеха никогда не казалась ему заведомо бесспорной.

Ему доставляло удовольствие сочинительство, процесс письма как таковой, и он рассчитывал разродиться тремя-четырьмя статьями о жизни Крайнего Севера. У него уже, по сути дела, набралось материала на целую книгу, которую ему все сильнее хотелось написать.

Родня его пребывала в уверенности, что Эджуэй увлек Брайана гуманитарным потенциалом, что мальчик серьезно задумался о своем будущем. Брайан не хотел разочаровывать близких, но они, конечно, зря тешили себя иллюзиями. Поначалу его потянуло в экспедицию только потому, что представился случай поискать новых приключений. Прежние же авантюры бывали, как правило, почти бессмысленными, а тут намечалось что-то серьезное.

А то, что и на этот раз все оказалось только приключением, в этом он уверял себя, наблюдая за тем, как Лин и Брескин проверяют передатчик. Это был просто еще один способ, еще одна дорожка, по которой можно сбежать еще на какое-то время, от раздумий о прошлом и будущем. Ну а что потом?... Откуда эта решимость написать книгу?

Его спутники встали на ноги и принялись выковыривать снег из своих защитных очков.

Брайан подошел к ним поближе и поинтересовался, стараясь перекричать ветер:

- Готово?

- Добили, наконец! - ответил ему Брескин.

Передатчик, занимавший квадратную площадку размером шестьдесят один на шестьдесят один сантиметр, был способен находиться среди льдов и снегов многими часами, сохраняя полнейшую работоспособность. Устройство разрабатывалось специально для полярных широт, предусматривалось многократное резервирование, батарейный отсек, например, вмещал много сухих элементов, устанавливавшихся в карманы с многослойной изоляцией, первоначально предназначавшейся для космоса, - разработку заказало НАСА1. Передатчик должен был выдавать мощный сигнал - посылка длиной в две секунды, десять посылок в минуту - все время в течение срока службы батарей, то есть от восьми до двенадцати суток.

Когда сегмент ледового поля отколется по линии, вычерченной направленными взрывами почти с хирургической точностью, и, оторвавшись от полярной шапки, пустится в долгое самостоятельное плавание, то вместе с рукотворным айсбергом будет дрейфовать и испускающий сигналы передатчик. Сначала айсберг пройдет излюбленными плавучим льдом путями, известными как Айсберговый проход, а потом продолжит дрейф в водах Северной Атлантики. Там, в четырехстах семидесяти километрах к югу отсюда, уже ожидают два тральщика, приписанные к созданному ООН флоту Международного геофизического года. Приемники этих траулеров настроены на частоту передатчика, только что установленного Брескином и Лином. Затем геофизические спутники, выведенные на полярные орбиты, точно зафиксируют маршрут айсберга, пользуясь издревле известными приемами триангуляции - точек для этого достаточно: передатчик на айсберге, приемники на кораблях, спутники над головой. А потом можно будет узнать "свой" айсберг не только по точно установленному методами радиотриангуляции местонахождению, но и визуально: водостойкая, но хорошо и самопроизвольно расходящаяся по поверхности красная краска до встречи с тральщиками успеет расползтись по огромной площади, и это яркое пятно будет бросаться в глаза на белом фоне.

Основной целью эксперимента является уточнение существующего понимания, каким именно образом зимние морские течения влияют на траекторию дрейфующего льда. Прежде чем затевать воплощение в жизнь грандиозных планов доставки огромных ледяных глыб к побережьям, изнемогающим от безводья и маловодья, ученые решили разобраться с ущербом, которое может нанести море судам, чтобы попытаться заставить то же самое море работать на себя.

Поднять суда-буксиры к самой кромке ледового поля, от которой и предполагалось отломить громадную глыбу, было сочтено непрактичным. Северный Ледовитый океан и Гренландское море в это время года изобиловали плавучими льдинами и шугой и поэтому были не особенно удобны для навигации. И к тому же надо было еще посмотреть, что покажут эксперименты проекта: вполне возможно, что результаты опытов покажут ненужность многих трудоемких работ. Может быть, ни к чему цеплять ледяную гору на буксир на выходе из айсбергова прохода. Вдруг есть смысл положиться на природные морские течения, которые увлекут айсберг на сотню-другую миль южнее, где и мореходам как-то поуютнее, да и к желанному побережью, быть может, поближе.

- Можно, я сделаю несколько снимков? - спросил Брайан.

- В другой раз, - отрезал Джордж Лин, похлопывая ладонями друг о друга, стараясь счистить со своих огромных перчаток налипшую наледь.

- Да это и минуты не займет.

- Нам поскорее на Эджуэй надо, - стал объяснять Лин. - Если буря разыграется, мы здесь застрянем, и тогда к утру мало чем будем отличаться от окружающего пейзажа, превратясь в смерзшиеся катышки.

- Ну, на минуту-то уж можно расщедриться, - вмешался Роджер Брескин. Он, в отличие от своих товарищей, не кричал, но его бас был хорошо различим на фоне ветра, который, усилившись, сменил тон, перейдя с рычания на негромкое лающее подвывание.

Брайан благодарно улыбнулся.

- С ума сошел? - заинтересованно спросил Лин. - Погляди, какой снег. Если мы замешкаемся...

- Джордж, ты уже зря потратил минуту на склоку. - В тоне Брескина не слышалось упрека. Ученый просто зафиксировал наблюдаемый факт.

Хотя Роджер Брескин переехал из Соединенных Штатов в Канаду всего восемь лет назад, он уже успел из иммигранта превратиться в самого настоящего канадца, выказывая спокойствие и миролюбие, которое расхожая молва приписывает канадцам. Уверенный, сдержанный - ему было не так-то просто обзавестись новыми друзьями или недругами.

Глаза Лина за стеклами огромных очков превратились в узкие щелочки. Но вслух он лишь недовольно произнес:

- Ладно. Давай фотографируй. Надеюсь, Роджер еще поглядит на себя на лощеной журнальной обложке. Этого ведь он хочет. Но поторапливайся.

Брайану не оставалось ничего другого, как, щелкнув пару раз, покончить со своей затеей. Да и погода была такая, что не было ни времени, ни возможности по-хорошему продумать композицию снимка и толком навести на резкость.

- Так нормально? - спросил Роджер Брескин, становясь по правую сторону от передатчика.

- Класс.

В поле видоискателя фигура Роджера господствовала, занимая, быть может, чересчур много места. Росту в нем было сто восемьдесят сантиметров, весу - восемьдесят шесть килограммов, то есть он был чуть ниже и полегче, чем Пит Джонсон, но мускулатура у него не уступала внушительностью мышцам бывшей звезды футбола. Двадцать из своих тридцати шести лет он то и дело таскал тяжести. Бицепсы у него были пугающе выпуклыми, с мощно выступающими венами. И полярное оснащение выглядело на нем вполне естественно: медведь - не медведь, но из всех троих он выглядел самым здешним, коль не уроженец, так точно давний житель этих промороженных бесплодных просторов.

Вставший по левую руку от радиопередатчика Джордж Лин походил на Брескина не больше, чем колибри напоминает орла. Разумеется, он и пониже, и полегче, но его непохожесть на Роджера не сводилась к чисто физическим параметрам. Если Роджер встал прочно и стоял недвижно, как большая ледышка, то Лин не мог удержаться от движения даже секунду: то туда подастся, то сюда подвинется, того и гляди взорвется переполняющей его нервной энергией. Не было у него того терпения, которым славится душа азиата. В отличие от Брескина, в этой промерзшей пустыне он был чужаком. И Лин это знал.

Когда Джордж Лин родился, его имя было - Линь Шэньян. На свет он появился в Кантоне, который пекинские чиновники называют городом Гуанчжоу. Это юг материкового Китая. Случилось это в 1946-м, незадолго до того как революция, предводительствуемая Мао Цзэдуном, вышвырнула гоминдановское правительство на Тайвань и утвердила на материке тоталитарный строй. Семейству Линь никак не удавалось сбежать от красных, и на Тайвань они сумели перебраться тогда, когда Джорджу стукнуло семь лет. В раннем детстве что-то чудовищное стряслось с ним в Кантоне, и это навсегда его ранило и придало его внутреннему и внешнему облику ряд уже не менявшихся после того особенностей. При случае он как-то намекнул на свою детскую травму, но откровенничать на этот счет отказывался, то ли опасаясь не справиться с ужасными воспоминаниями, то ли просто потому, что Брайан, не сумевший вытянуть из собеседника того, что хотел, - никудышный журналист.

- Пошевеливайся, - поторопил его Лин. Выдыхаемый воздух струился волоконцами хрустальной пряжи, которую ветер - без особого, впрочем, успеха - силился расплести.

Брайан навел на резкость и нажал на спуск диафрагмы.

Луч электронной фотовспышки на мгновение озарил заснеженный ледник, и перед глазами заплясали и запрыгали причудливо изгибающиеся светотени. Потом снова обрушился полнейший мрак, проглотивший все - и яркие, и темные фигурки, но раболепно пресмыкающийся на границах пятен, высвеченных фарами: туда ему хода не было.

Брайан попросил:

- Еще разок...

И тут ледник вдруг стал дыбом, резко рванув вверх. Так уходит земля из-под ног на колесе смеха в парке. Твердь внизу качнулась влево, потом дала крен вправо и, наконец, осела, или, лучше сказать, провалилась.

Он не удержался на ногах и, рухнув на лед, так сильно ударился, что даже многослойные теплые одежки не сумели смягчить столкновения. Было отчаянно больно, словно все его кости кто-то встряхнул и они разом застучали друг о друга словно палочки "и цзин" в металлической чашке. Ледник опять вздыбился, дергаясь и как бы поеживаясь, словно желая сбросить с себя ползающее по его поверхности все живое, - пусть оно отстанет от ледяной глади и, слетев с земли, пропадет где-то в открытом космосе.

Один из стоявших без дела снегоходов завалился набок - еще пяток сантиметров, и вся эта тяжесть обрушилась бы на его голову. Дело, однако, обошлось только ледяными брызгами из-под обшивки упавших аэросаней: ледяные иголки впились в лицо и на мгновение лишили зрения - глаза заволокло слезами. Проморгавшись, он тупо уставился на покачивающиеся в воздухе лыжи снегохода: машина походила на опрокинутое на спину насекомое, беспомощно подрагивавшее лапками. Мотор снегохода заглох.

Ошеломленный, со звоном в голове и сильно бьющимся сердцем, Брайан попытался осторожно приподнять голову и увидел, что передатчик не сдвинулся с места - крепеж не подвел. А вот Брескин с Лином, барахтавшиеся в снегу, походили на кукол, да и он, верно, со стороны выглядел не лучше. Брайан попробовал было встать на ноги, но новый толчок, еще более резкий, чем первый, сорвал его потуги.

Так вот оно, напророченное Гунвальдом субокеаническое землетрясение.

Брайан теперь решил ползти к пустому углублению, самой природой, казалось бы, уготованному для него. Капризы ветра и перепады давления создали рельеф, способный защитить и от нежданного падения снегохода, и от удара довольно-таки увесистого передатчика, который, сорвавшись, если не выдержат крепления, тоже способен нанести немало вреда. Ясное дело, сейчас под ними цунами, сотни миллионов кубометров холодной морской воды, неистовствующей под огромным ледовым полем, готовой вознестись девятым валом и обрушиться с мстительной яростью злобного и могучего существа, недовольного тем, что потревожили его вечный покой.

Среди прочего это означает, что ледник успокоится не сразу: еще долго, волна за волной, на ледник будут накатываться приливы энергии, правда, все более слабеющие. На иное надеяться не приходится.

Перевернувшийся снегоход закрутился на боку. Свет от фар дважды полоснул по лицу Брайана, высветив убегающие куда-то тени, похожие на уносимую ветром листву, срываемую с деревьев в более южных и куда как более теплых широтах. Потом луч света на минуту замер, словно затем, чтобы осветить товарищей Брайана.

За спинами Роджера Брескина и Джорджа Лина внезапно грянуло: "Бух!" - это с оглушительным треском лопнул лед. Трещина становилась все шире, словно огромное чудовище разевало свою пасть. Мир, в котором они существовали, разлетелся на куски.

Брайан предостерегающе завопил.

Роджер обеими руками ухватился за здоровенные стальные колышки, удерживающие передатчик на месте.

Лед вспучило в третий раз. Белая равнина пошла новыми трещинами.

Хотя он изо всех сил пытался держать себя в руках, все же он спешно выскользнул из углубления, которое чуть ранее присмотрел себе для укрытия. И это вышло у него так легко, будто никакого трения между льдом и его теплыми одежками нет и быть не могло. Рванувшись к расселине, Брайан скоренько ухватился за передатчик, как утопающий за пресловутую соломинку, врезавшись при этом со всего размаху в Роджера, и вцепился во вновь обретенную опору с явным намерением ни за что не отпускать ее.

Роджер прокричал что-то про Джорджа Лина, но даже его низкий голос не сумел пересилить вой ветра и кряканье трескающихся льдов.

Щурясь и корча гримасы, Брайан пытался так сузить свои глаза, чтобы суметь хоть что-то увидеть через заляпанные снегом очки. А снять их, чтобы стряхнуть со стекол снег и наледь, духу не хватало - ведь для этого потребовалось бы оторваться от крепления радиопередатчика, в которое он так отчаянно вцепился. Все же ему удалось извернуться и посмотреть через плечо.

Вопя, Джордж Лин скользил к краю новой расселины. Его руки молотили по гладкому льду - ухватиться было не за что. А когда новый вал цунами опять прошел под удерживающей их ледовой плоскостью, Лин уже пропал из виду, скрывшись за краями трещины.

* * *

Франц предложил было Рите заняться упаковкой инструмента и покончить с этим делом, пока он уложит более тяжелые предметы на санки, цепляемые к снегоходу. В его любезных словах Рита расслышала столько снисходительности к "слабому полу", что ни о каком ее согласии с его планом не могло быть и речи. Она лишь натянула на голову капюшон, пристроила поверх его громоздкие очки и взялась за один из уже уложенных ящиков, прежде чем Франц сумел что-то возразить.

Снаружи, как раз в то самое мгновение, когда она запихивала водостойкую коробку на площадку поверх длинных полозьев саночного прицепа, землю, точнее, то, что было под ногами, сильно тряхнуло. Рита увидела вскипающий вокруг лед и свалилась на картонную коробку, уже стоявшую на санках. Твердый угол этого ящика прочертил борозду на ее щеке, пока она, не удержавшись на саночном прицепе, соскальзывала в снег - за последний час возле снегохода намело порядочный сугроб.

Преодолевая страх, она все же попыталась подняться. И едва ей удалось встать на ноги, твердь под ними опять заходила ходуном - это под ледник протолкался первый вал цунами. Двигатели снегоходов были на ходу - машины прогревались перед переходом по леднику - они ведь собирались еще сегодня вернуться на станцию Эджуэй. Фары аэросаней освещали валящийся с неба снег, и Рита могла заметить на почти отвесно уходящей на пятнадцать метров ввысь стенке ледяной гряды появление первой широкой трещины. Эта гряда укрывала их временный лагерь от ветра и прочих неприятностей, но теперь сама становилась опасной. Потом ответвлением от первой зазмеилась, становясь все шире, вторая трещина, а там и третья, четвертая, десятая, сотая - пока не возникла паутина неровных линий, делающая торос похожим на ветровое стекло автомобиля, в которое угодил метко брошенный камень. Вся лицевая сторона ледяной гряды выглядела теперь так, что того и гляди рухнет или рассыплется в прах.

Рита закричала Фишеру, все еще остававшемуся в иглу:

- Беги! Франц! Вылезай!

Потом последовала собственному совету, не осмелившись оглянуться.

Шестидесятый заряд ничем не отличался от предыдущих пятидесяти девяти, уже установленных в скважине во льду: цилиндр длиной в сто пятьдесят два сантиметра и диаметром в пять и шесть десятых сантиметра, кромки закруглены. Хитроумный часовой "механизм" (в сущности, электронное устройство) и детонатор занимали дно цилиндра. Срабатывание всех шестидесяти взрывпакетов было синхронизировано и точно размерено во времени. Остальной объем тубуса был заполнен пластиковой взрывчаткой. К верхушке тубуса было приварено кольцо с карабинным зажимом, куда можно вставить цепь, чтобы в случае надобности цилиндрический тубус мог быть извлечен из ствола скважины.

Харри Карпентер отмотал довольно большой отрезок стальной цепи от вала ручной лебедки и вставил тубус - тринадцать с половиной килограмм корпуса и сорок пять кило с небольшим взрывчатки - в узкое отверстие, действуя со всеми должными предосторожностями. Как-никак заряд по мощности был эквивалентен тысяче тремстам шестидесяти килограммам тринитротолуола. Цилиндр, опускаясь в ствол скважины, утянул за собой почти двадцать четыре метра цепи, пока не достиг дна уходящей на двадцать шесть с половиной метров вглубь скважины. После этого Харри закрепил верхнее, свободное звено цепи во втором карабине, потом потянул за цепь, чтобы она поплотнее, хотя и не без провисания, прилегала к стенке скважины, а затем накинул карабин на колышек, прочно вбитый в лед рядом со скважиной.

Пит Джонсон находился рядом, следя за действиями Харри. Повернув голову в направлении француза, он закричал, превозмогая пронзительный вой ветра:

- Все готово, Клод.

На электроплитке, установленной поверх полозьев грузового прицепа, стоял бочонок, который они недавно наполнили снегом. Снег успел не только растаять, но и превратиться в кипяток. Отрывающийся от бурлящей поверхности пар, не успев толком подняться, замерзал, превращаясь в облачко поблескивающих кристалликов, и эти льдинки незамедлительно исчезали в подхватывающем их снежном водовороте. Словно нескончаемая вереница призрачных духов рвалась на волю из какого-то колдовского котла, чтобы разлететься по всему свету.

Клод Жобер вставил в клапан бочонка металлическую гильзу, которой заканчивался один конец шланга. Потом он открыл клапан бочонка и подал второй конец шланга с сужающимся носиком ожидавшему Карпентеру.

Харри вставил носик шланга в выходное отверстие скважины и отвернул кран на носике. Горячая вода потекла в пробуренный ствол. Через три минуты отверстие во льду исчезло - бомба оказалась надежно запечатанной в толще льда ледяной же пробкой.

Оставь они скважину незапечатанной, с зияющей дырой во льду, то взрыв мог бы получиться не таким направленным, как задумано, - часть взрывной энергии двинулась бы по пути наименьшего сопротивления, то есть по пустому стволу скважины. И пропала бы зря. Конечно, когда в ночи, вместе с остальными зарядами, громыхнет и этот, свежий лед, запечатавший скважину, вылетит под напором ударной волны, как пробка из бутылки шампанского, но все равно потери энергии будут допустимыми и не помешают плану осуществиться.

Пит Джонсон потыкал пальцем в перчатке в ледяную пробку.

- Ну, вот теперь можно и на Эдж...

Ледник под ними зашевелился, подался вперед, а потом встал дыбом перед их глазами, сначала вереща, словно исполинское сказочное чудище, а потом, порыкивая, осел на прежнее свое место.

Харри упал на лед ничком. Защитные очки впились в щеки и надбровья. Глаза заслезились, и, пока разливающаяся по лицу боль не добралась до височных костей, он какое-то время ничего не видел. Он почувствовал сначала тепло, а потом и металлический привкус на губах: кровь потекла из носа.

Пит и Клод, падая, обхватили друг друга. Харри взглянул на них: зрелище было забавное, обнявшиеся мужчины - словно борцы на ковре.

Лед опять дрогнул.

Харри откатился к одному из снегоходов. Машина подрагивала, подпрыгивая на месте на своих лыжах. Он схватился за что-то выступающее из корпуса обеими руками, моля бога о том, чтобы это средство передвижения не опрокинулось на него.

Первым делом, когда твердь заколебалась, он подумал, что заряд взорвался и осколки угодили ему в лицо, стало быть, он или уже умер или умирает. Но когда толчок повторился, до него дошло, что это скорее всего даже не землетрясение: просто под толщей льда ходят ходуном приливные волны, порожденные, несомненно, подземным толчком.

Когда накатила третья ударная волна, белый свет вокруг Харри затрещал и заскрипел так, будто бы пробудилось от долгого летаргического сна какое-то доисторическое существо и, обнаружив себя заключенным в ледовом узилище, стало рваться на волю. Харри вдруг понял, что завис или, лучше сказать, прилепился к верхушке круто уходящего вниз откоса. Только чудо да еще инерция удерживали его тело на глади, лишенной каких-то шероховатостей, за которые можно было бы зацепиться. В любое мгновение он может сорваться, точнее, соскользнуть по ледяной горке на дно пропасти, увлекая за собой недавнюю опору - снегоход, который скорее всего обрушится на него сверху.

Откуда-то, пробиваясь сквозь ночь и ветер, доходили трески крушащегося и перемалывающегося льда: мир, казалось, такой незыблемый, давал знать этими зловещими воплями о своем несогласии с тем, что ему приходится разламываться на куски. На мгновение рев этот стал невыносимо громким, прозвучав совсем рядом, и Харри оцепенел, ожидая еще худшего.

Потом, так же внезапно, как и появился - на все про все ушла едва ли минута, - весь этот ужас исчез, улетучился. Ледяная равнина, дрогнув, осела, снова став ровной - и неподвижной - твердью.

Рита наконец решила, что убежала достаточно далеко, чтобы не бояться лавины, в которую в любое мгновение мог обратиться гребень тороса. Остановившись, она повернулась к лагерю. Никто за ней не бежал. Франц, похоже, так и не вылезал из иглу.

Здоровенный кусок барического гребня величиной с хороший грузовик с кряканьем оторвался от ледяной гряды и с завораживающим изяществом стал опускаться вниз. Ухнув в самое восточное иглу, глыба уничтожила не только домик, который, к счастью, был нежилым, но и былое сходство временного лагеря с полумесяцем. Надувной чум под обрушившейся на него тяжестью лопнул, словно детский шарик.

- Франц!

Стала крошиться, а потом валиться на лагерь куда более обширная часть гребня. Ледяные полотнища, шпили, балки, кругляки, горбыли падали на лагерь, разлетаясь по нему холодной шрапнелью. Лавина сплющила иглу, стоявшее посередине былого полумесяца, опрокинула один снегоход, сместила западное иглу, ударив в его стенку так, что распахнулась дверь, та самая, из которой так до сих пор и не показался Франц. Наконец, ледяной поток рассыпался на тысячи холодных брызг, сверкнувших, как ливень искр или падающих звезд.