что читать впервые, не подозревая, что принесет следующее слово,
следующая фраза? Нет сил сопротивляться тогда, и отлистываешь жизнь
назад, вопреки рассудку пытаясь поймать то чувство, с которым читал впе-
рвые, пытаешься догнать его, стремительно падающее в давно пересохший
колодец прошлого - но догоняешь лишь нынешнее чувство о том чувстве, не
более. Пытаешься воскресить ощущение - но ощущаешь лишь
невозможность его воскресить. Кажется, прежние переживания совсем
рядом, ведь умом я помню их, прекрасно помню - но переживаю теперь не их,
а их отсутствие, унылую пустоту на том месте, где их ищу.
мелочей до самой жизни; но именно с ним труднее всего смириться человеку,
именно против него он чаще всего восстает. Не брошу! Не уеду! Никогда
никуда не уеду! А если судьба увезет - вернусь! Непременно когда-нибудь
вернусь!!
уже не победой и не обретенной свободой, а именно и только возможностью
запросто крушить то, что вызывало восторг или, по крайней мере, уважение
на протяжении нескольких веков... и возврата нет. Умирает мать - и
возврата нет. Я говорю другу: <До завтра>, - и возврата нет. Женщина
говорит: <Мне все равно>, - и возврата нет. Приятель предлагает:
<Пройдемся по набережной?> - <Лучше к скверу>, - отвечаю я, и мы
неторопливо шагаем туда или туда, и возврата нет. Мой нынешний сын
подбирает разбросанные игрушки, аккуратно складывает их в коробку, идет
спать - и возврата нет. Страница перевернута, ее можно перечесть еще
хоть двадцать раз, но нельзя пережить заново. Каждым поступком нашим,
каждым движением, словом и взглядом мы переворачиваем, сами того не
замечая, маленькие странички чужих жизней - и возврата... Да-да. Возврата
нет.
<До завтра>? В какой пункт назначения, в столицу блистательной империи
или на затерянный в сугробах полустанок отправила меня женщина своим
коротким <Мне все равно>? Куда, по каким ухабам приходится катить,
засыпая, мальчишкам и девчонкам после бездумно властного отцовского
<Собери игрушки и иди спать>? В зэки или в вертухаи норовит отправить
тебя жующий резинку жлобяра, с наслаждением пихающий тебя в перронной
тесноте?
и брат. Человек человеку - вокзал.
лампада. Там не найдешь расписания поездов или схемы маршрутов. О, если бы
хоть на пять минут в год там загоралось табло с перечислением при-
бывающих и убывающих экспрессов, если бы хоть раз грянул из вечно темного
поднебесья глас Диспетчера: провожающим туда-то, встречающим -
наоборот...
спектрограммы. И лаборатория сгрудилась и замерла у считывающих пультов.
И постаревший Володя, не знающий, куда девать пустые руки с прокуренными
до мутной желтизны ногтями. И Вадим, со взглядом, молящим: <Не обмани>. И
сдержанный, одухотворенный Карамышев. И Вера, пытливо прикусившая
вишневые губы, с восхищением смотрела на экран. Благоговейно умеряя
дыхание, все следили, как бьются под масштабными сетками загадочные,
непривычной конфигурации всплески, в которых было... что?
Карамышеву. Тот был прям и напряжен, как струна. Кивнул: <Вечером я
попробую разложить пару пиков по Риману>. Мы успеем, думал Симагин,
сгорбившись и опершись обеими руками на пульт. На экране трепетала жизнь
следующего мира, и в этом мире уже начинали вызревать следующие счастья и
несчастья. Антошкины, быть может. Мы успеем. Я все узнаю, думал Симагин.
Господи, как тяжело. Когда-нибудь я все узнаю и пойму. Наверное, тогда
станет еще тяжелее. Потому что рывком выдвинутся из мглы недомыслия
давящие глыбы всех прежних ошибок. Скорее бы.
Сумасшедший ветер обрывал со скачущих ветвей еще зеленые листья, с
треском обрывал ветви с кренящихся городских деревьев, гонял лохматые тучи
то на запад, то с запада, то с юга или обратно, но ни с какой стороны света не
мог пригнать их края, и только капли, тяжелые и твердые, как щебень, секли с
разных направлений. От ветра ныло сердце; холодновато-тошнотный
валидольный вкус, казалось, навеки облепил язык и пропитал гортань. Хотелось
молчать.
сжалилась. Уже никто не ожидал от нее подарков, никто не верил в хорошее и
потому, когда начало проглядывать солнце, а потом как-то с утра небо сплошь
оказалось голубым, в народе шутили: <Лето в тот год пришлось на пятое
августа...> Однако и шестого на небеси повторилось то же чудо и ветер из
холодного хама, расплескивающего всем и каждому мокрые пощечины и
оплеухи, превратился в робкого, ласкового любовника, едва касающегося
теплыми ладонями то шеи, то щек, то ног. В тот день Ася впервые, наверное, с
прошлого года надела не брюки, а платье; и, торопясь поутру к всеядной глотке
метро, с удовольствием чувствуя, что при ходьбе ткань не давит и не трет, а
лишь вольно и легко колышется, и ветер-любовник то и дело заигрывает с
обнаженной, даже без колготок, кожей бедер, целых минут пять ощущала себя
женщиной.
Абитура теперь пошла не та; вместо юной уверенности и веселья - жлобство и
наглость, вместо нормальной человеческой робости - оценивающая и какая-то
мышиная по мелочности выжидательность: кому и когда дать? и дать ли? тот ли
это уровень, где уже надо давать? Собаке дворника, чтоб ласкова была... На
статус более высокий, нежели собака дворника, Ася никак не смела
претендовать, она это знала; она даже укусить не могла. Но и вилять хвостом не
собиралась, если кто-нибудь из будущих светил отечественной науки,
отсверкивая обязательным комсомольским значком, предлагал ей отхлебнуть
пивка. За них все заранее дали родители, или родственники родителей, или
знакомые родственников; и потому они вели себя так, будто весь факультет ими
куплен на корню. Они были недалеки от истины. Те, кто шел более-менее сам,
как правило, пролетали со свистом; не помогали ни медали, ни нашивки за
ранения. Всех повоевавших приравнять к имеющим особые права ветеранам
ВОВ и воинам-интернационалистам было невозможно - но ветераны Великой
Отечественной в середине девяностых поступать в Университет как-то уже не
шли. А если попадался среди грядущих светил какой-нибудь решивший круто
переломить свою жизнь <афганец> - попытки реализовать свои законодательно
презентованные особые права наверняка, думала Ася, воскрешали в его памяти
ежедневные зачистки гористой местности где-нибудь близ Чарикара или
Джелалабада. Или где там еще. Сейчас те названия, когда-то - совсем
недавно, в сущности! - звучавшие вроде жутких бесовских заклинаний, уже
вымывались из памяти потоком новых, куда более многочисленных - и куда
более родных. География СССР. В шестом классе мы ее проходили... или в
седьмом? Уже не вспомнить. Четыре геологические эпохи назад.
чтобы в Афганистане все уже кончилось к тому времени, когда Антон
подрастет. Хоть как-нибудь, все равно как. И вот - закончилось, ага. И вот -
подрос.
чем-нибудь другом.
Универ и просто закончить - дело нелепое, бестолковое, если не разработана
долгоиграющая программа, в которой Универ этот несчастный - лишь первая
ступень. Если семья не чувствует уверенности в том, что сможет сразу после
окончания обеспечить отпрыску что-нибудь вроде долгосрочной стажировки -
так это теперь скромно называется - в Сорбонне или Оксфорде, или, наоборот,
Токио. И, если уж возвращаться, так сразу беря под длань свою какое-нибудь
могучее КБ, или кафедру посытнее, а лучше институт или хотя бы филиал
института, или, как минимум, членкором. Что делать с новеньким дипломом
здесь?
не отрывают от, скажем, очередной порции техперевода, заказанной очередным
совместным. Иначе было бы совсем не вытянуть. То есть как раз вытянуть.
Ножки по дорожке. Но уходить с работы нельзя - в штат тебя сильные мира
сего не возьмут, хорошо хоть на птичьих правах держат, подбрасывают деньжат
за ишачий труд; а за тунеядство нынче снова не жалуют. Даже ввели во всех
анкетах графу: <постоянное место работы>. Да и продуктовые заказы до сих пор
иногда подбрасывают. Конечно, не как на заводы или управленцам - однако
же хоть что-то съедобное.
никто Асенькой не называл.
Пехов Алексей
Василенко Иван
Ильин Андрей
Глуховский Дмитрий
Никитин Юрий