мысли о смерти юноши. Но не держать же чашку у рта до бесконечности!
Решившись, профессор залпом отпил полчашки, слегка нахмурился и сдавленным
голосом проговорил:
хотя я знаю, что вы очень заняты, я все же взяла на себя смелость сообщить
вам о смерти сына и вместе с тем выразить свою благодарность...
произнес:
впереди... А я, не получая из больницы вестей, думал, что ему лучше...
Когда же он скончался?
остается только примириться с судьбой. И все же, когда это случилось, - я
нет-нет да и начинала роптать. Нехорошо.
обстоятельство: ни на облике, ни на поведении этой дамы никак не
отразилась смерть родного сына. В глазах у нее не было слез. И голос
звучал обыденно. Мало того, в углах губ даже мелькала улыбка. Поэтому,
если отвлечься от того, что она говорила, и только смотреть на нее, можно
было подумать, что разговор идет о повседневных мелочах. Профессору это
показалось странным.
нынешнего кайзера, Вильгельм I. Профессор услышал об этом в своем любимом
кафе, и, разумеется, известие не произвело на него особо сильного
впечатления. С обычным своим энергичным видом, с тросточкой под мышкой он
возвращался к себе в пансионат, и тут, едва только открылась дверь, как
двое детей хозяйки бросились ему на шею и громко расплакались. Это были
девочка лет двенадцати в коричневой кофточке и девятилетний мальчик в
коротких синих штанишках. Не понимая, в чем дело, профессор, горячо
любивший детей, стал гладить светловолосые головки и ласково утешать их,
приговаривая: "Ну в чем дело, что случилось?" Но дети не унимались.
Наконец, всхлипывая, они проговорили: "Дедушка-император умер!"
дети. Но это заставило его задуматься не только над отношениями между
царствующим домом и народом. На Западе его, японца, приверженца бусидо,
постоянно поражала непривычная для его восприятия импульсивность
европейцев в выражении чувств. Смешанное чувство недоверия и симпатии,
которое он в таких случаях испытывал, он до сих пор не мог забыть, даже
если бы хотел. А теперь профессор сам удивлялся тому, что дама не плачет.
мелочам повседневной жизни и вновь вернулись к воспоминаниям о нем. Вышло
так, что бумажный веер, выскользнув из рук профессора, упал на паркетный
пол. Разговор не был настолько напряженным, чтобы его нельзя было на
минуту прервать. Поэтому профессор нагнулся за веером. Он лежал под
столиком, как раз возле спрятанных в туфли белых таби гостьи.
лежали ее руки, державшие носовой платок. Разумеется, само по себе это еще
не было открытием. Но тут профессор заметил, что руки у дамы сильно
дрожат. Он заметил, что она, вероятно, силясь подавить волнение, обеими
руками изо всех сил комкает платок, так что он чуть не рвется. И, наконец,
он заметил, что в тонких пальцах вышитые концы смятого шелкового платочка
подрагивают, словно от дуновения ветерка. Дама лицом улыбалась, на самом
же деле всем существом своим рыдала.
выражение: чрезвычайно сложное, в какой-то мере театрально преувеличенное
выражение, которое складывалось из чувства почтительного смущения оттого,
что он увидел нечто, чего ему видеть не полагалось, и какого-то
удовлетворения, проистекавшего из сознания этого чувства.
профессор тихим, прочувствованным голосом, несколько напряженно запрокинув
голову, как будто он смотрел на что-то ослепляющее.
спокойной улыбкой.
опять удобно уселся в плетеное кресло на веранде.
веранде с раскрытой настежь стеклянной дверью все никак не темнело.
Профессор давно уже сидел в полусумраке, положив ногу на ногу и
прислонившись головой к спинке кресла, и рассеянно глядел на красные кисти
фонаря-гифу. Книга Стриндберга снова была у него в руках, но, кажется, он
не прочел ни одной страницы. Вполне естественно. Мысли профессора все еще
были полны героическим поведением госпожи Нисиямы Токуко.
поведение гостьи, назвав его бусидо японских женщин. Выслушав эту историю,
жена, любившая Японию и японцев, не могла не отнестись к рассказу мужа с
сочувствием. Профессор был доволен тем, что нашел в жене увлеченную
слушательницу. Теперь в сознании профессора на некоем этическом фоне
вырисовывались уже три представления - жена, дама-гостья и фонарь-гифу.
ему вспомнилось, что его просили прислать статью для одного журнала. В
этом журнале под рубрикой "Письма современному юношеству" публиковались
взгляды различных авторитетов на вопросы морали. Использовать сегодняшний
случай и сейчас же изложить и послать свои впечатления?.. При этой мысли
профессор почесал голову.
книге, он раскрыл ее на недочитанной странице, которая была заложена
визитной карточкой. Как раз в эту минуту вошла горничная и зажгла над его
головой фонарь-гифу, так что даже мелкую печать можно было читать без
затруднения. Профессор рассеянно, в сущности, не собираясь читать, опустил
глаза на страницу. Стриндберг писал:
Хайберг, кажется парижанки. Это был прием двойной игры, заключавшейся в
том, что, улыбаясь лицом, руками она рвала платок. Теперь мы называем это
дурным вкусом..."
странице все еще лежала карточка Нисиямы Токуко. Но мысли профессора были
заняты уже не этой дамой. И не женой, и не японской культурой. А чем-то
еще неясным, что грозило разрушить безмятежную гармонию его мира.
Сценический прием, мимоходом высмеянный Стриндбергом, и вопросы
повседневной морали, разумеется, вещи разные. Однако в намеке, скрытом в
прочитанной фразе, было что-то такое, что расстраивало благодушие
разнеженного ванной профессора. Бусидо и этот прием...
яркий свет разрисованного осенними травами фонаря-гифу.
Русанов Владислав
Маккарти Кормак
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Корнев Павел