повиновения и порядка, выхолощенного, на его взгляд, всякими реформами, -
стал растолковывать, чтобы склонить чужеземца на свою сторону, на сторону
приверженцев старины. Пабло видел этот аппарат воочию в призрачной,
мрачной впадине посреди песчаной местности, видел его меж скатов страниц
книги, лежавшей у него в руках. Он чернел на желтоватом фоне -
вытянувшееся ввысь своей громадой, расчлененное натрое насекомое: внизу
лежак с ремнями, чтобы пристегивать провинившегося, с войлочным шпеньком в
изголовье, чтобы затыкать рот, и миской рисовой каши, чтобы накормить
напоследок, после того, как он осознает наконец свою вину. Выше на
стальном тросе стеклянная борона, которая двенадцать часов подряд тысячами
игл пишет на теле провинившегося заповедь закона, пока стальной шип не
нанесет ему в голову смертельный удар. Еще выше - похожий на лежак ящик,
разметчик, направляющий движение бороны, - необычайно искусная система из
колес и шестеренок, созданная гением того, кто некогда создал и эту
исправительную колонию, кто и после смерти остался во главе партии, в
которой офицер тоже состоял. Пабло видел, как офицер налаживает разметчик,
отмывает испачканные руки в грязной воде, а затем, когда вода слишком
загрязнилась, погружает их в песок. Осужденный с солдатом наблюдали за
офицером, Пабло видел, как они наблюдают. Он видел всех сквозь стеклянную
борону, никого не зная в лицо и тем не менее будучи знаком с каждым.
"Затем я велел заковать человека в цепи. Все это было очень просто". Среди
знакомых Пабло никто не носил цепей. Солдат, скучая, скреб ногой по земле;
осужденный с тупым любопытством тянул его все ближе и ближе к машине.
Пабло, сам-то уже зная это из книги, теперь ему напишут приговор на теле.
Осужденного пристегнули к лежаку и стали застегивать ремни. Пабло
почувствовал, как книга в руках налилась тяжестью. Осужденного стошнило.
Офицер негодовал: "Можно ли без отвращения взять в рот этот войлок,
обсосанный и искусанный перед смертью доброй сотней людей?"
штанги. - Машину загаживают, как свинарник. - Дрожащими руками он показал
путешественнику, что произошло. - Ведь я же часами втолковывал коменданту,
что за день до экзекуции нужно прекращать выдачу пищи. Но сторонники
нового, мягкого курса иного мнения. Перед уводом осужденного дамы
коменданта пичкают его сладостями. Всю свою жизнь он питался тухлой рыбой,
а теперь должен есть сладости! Впрочем, это еще куда ни шло, с этим я
примирился бы, но неужели нельзя приобрести новый войлок, о чем я уже три
месяца прошу коменданта!"
как раз и казалось непереносимым. Офицер развивал свой план, как с помощью
путешественника возродить в коменданте прежний дух. Путешественник, мол,
просто обязан ему посодействовать, другая такая возможность не
представится, но тот, помедлив, отказался. Значит, есть нечто третье! -
мелькнула, точно черная молния, у Пабло мысль.
Нет! - закричал Пабло.
лежака, мирно беседовал с осужденным. Внезапно Пабло осенило, он понял,
чем завершится эта история: путешественник и солдат одолеют офицера,
освободят осужденного и вырвутся на волю.
стал лихорадочно искать продолжение, водя рукой и затеняя ею страницу.
офицер, подумал Пабло) скорее для себя и усмехнулся, как усмехается старик
над блажью ребенка, пряча за усмешкой свои раздумья.
путешественника светлыми глазами, выражавшими какое-то побуждение,
какой-то призыв к участию.
неожиданное великодушие, он хотел в самом зачатке сорвать сговор тех
троих. Пабло был уверен, что настал черед путешественника, сейчас его
пристегнут к машине. "Вытащи его!" - приказал офицер солдату".
пока до него доберешься! Осужденного отпустили; офицер - какая низость! -
стал показывать путешественнику другой узор, при ином расположении уколов,
но путешественник никак не мог разобрать предназначенную ему надпись.
связно.
можете это прочесть".
совершенно не подходит! "Путешественник склонился над бумагой так низко,
что офицер, боясь, что тот дотронется до нее, отстранил от него листок;
хотя путешественник ничего больше не сказал, было ясно, что он не может
прочесть написанное.
это.
и поднялся по лестнице с листком в руке; с великой осторожностью уложив
листок в разметчик, он стал, казалось, целиком перестраивать зубчатую
передачу..."
пламенной, захватывающей речью к освобожденному солдату, и вместе они
одолеют офицера. Пабло вдруг очень захотелось, чтобы эти трое затолкали в
аппарат офицера, однако мысль была настолько чудовищной, что он не додумал
ее до конца. Тогда, правда, изречение подошло бы, но разве офицер до этого
додумается; здесь автор наверняка ошибся. Однако когда офицер в то время
как солдат с бывшим узником с нелепой тупостью убивали время, - когда
офицер, сняв мундир, нагой и безоружный, сам улегся под бороной и взял в
рот войлок, Пабло вообще перестал что-либо понимать. Он почувствовал себя
обманутым: у него отняли конец, его конец, исчезло напряженное ожидание, а
вдруг в конце рассказ примет иной поворот. Что за несуразная выдумка!
зубья и резец сразу и раскачивая его над ямой для отбросов, бесшумно
порешил себя, выбросив все шестеренки из разметчика, - иначе как
самоубийством это в самом деле не назовешь. Уже было отложено чтение,
Пабло увидел, что осталось всего две странички, и решил дочитать до конца,
и тут его смятение превратилось в полную обескураженность: если прежде он
понимал такие непонятные слова, как "исправительная колония", "кожаный
бумажник", "узор", хотя их смысл был ему неведом, то сейчас не было ни
слова, где бы ему недоставало понятия, но из-за непонятного конца он
теперь не понимал всего рассказа в целом. Все распалось, вроде шестеренок
из разметчика. Конец был просто - ну, недозволенным, что ли: после того,
как исколотый труп офицера плюхнулся (Пабло казалось, что написано было
именно так) в яму, путешественник, а за ним солдат со штрафником
отправились в город, зашли там в "кофейню", где за столиками сидели
посетители, "вероятно, портовые рабочие", которые при появлении незнакомца
смущенно поднялись из-за столов; а под одним из столиков, как узнал
путешественник, был похоронен старый комендант. Вместе с путешественником
Пабло прочитал надпись на надгробном камне: "Здесь покоится старый
комендант. Его сторонники, которые сейчас не могут назвать своих имен,
выкопали ему эту могилу и поставили этот камень. Существует предсказание,
что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих
сторонников отвоевывать колонию из стен этого дома. Верьте и ждите!"
путешественник стал спускаться к гавани, тогда оба других припустились за
ним; путешественник прыгнул в лодку, и лодочник как раз отчалил. Они
успели бы еще прыгнуть в лодку, но путешественник поднял с днища тяжелый
узловатый канат и, погрозив им, удержал их от этого прыжка".
плохой, а кто хороший, кто прав, а кто нет, кому следует подражать, а кого
разоблачать? Где вывод, что этим доказано, что исправлено и что
опровергнуто? В конце даже не сказано, кто такой этот путешественник,
прибывший сперва на остров, а потом просто-напросто уехавший домой.
Неужели на этом точка? Да, вырванных страниц нет, все листки бумажной
книги пронумерованы, и конец на двадцать первой странице, а на двадцать
второй начинается новый рассказ. Пабло был сражен, ведь начало было таким
обнадеживающим, хотя и навевало порой тоску, зато именно эта щемящая тоска
вселяла надежду на счастливый конец, который уже угадывался, до которого
было рукой подать: удачный побег из колонии мог бы стать для всех
примером... И вот, словно в насмешку, следующий рассказ как нарочно
назывался "Муки надежды".
просто невозможное имя. Так звали людей в незапамятные времена. Пабло
когда-то изучал историю и мог даже правильно произнести это имя:
"Вильерделильада".
превратился в старого еврея. Не ведая, кто это такой, он тем не менее стал
им. Звали его раввин Азер Абарбанель, и, находясь в заточении в
сарагосской тюрьме, он узнает, что завтра его сожгут на костре.
Преподобный отец Арбузе де Эспийя, Великий инквизитор Испании, собственной
персоной является к нему, чтобы возвестить: "Сын мой, возрадуйтесь! Пришел
я поведать вам, что настал конец вашим испытаниям на этом свете. Коль
скоро ввиду столь небывалого упорства я, содрогаясь, был вынужден
Лукьяненко Сергей
Акунин Борис
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Орловский Гай Юлий