свободным, он мучился до мурашек по коже; эта мысль беспрестанно терзала
его, сидела занозой в мозгу - и воля покинула его. Ему было хуже, чем всем
нам. Правда, виду он старался не подавать, казалось, будто справился с
бедою, и всю энергию он направил на нас, пытаясь развеселить и подбодрить
стариков. Заботливость и сострадание не иссякали - и чем дольше он жил с
нами, тем больше мы черпали из этого источника.
мамца-свин! Вор!
извергнуться мощный вулкан, с губ уже сочилась белая лава.
сдались, а? Зачем они мне, твои глупые игрушки? - сказал он.
кусочки!
Брукман и Хайнлайн считались приятелями, это-то и помешало нам
незамедлительно оценить все значение сцены.
перепрыгнул через нее, доставив немалое удовольствие и тем, кто был
прикован к больничной постели, и тем, кто так долго якшался с ковыляющими
старцами, что успел забыть о юношеской ловкости. Перемахнул он, значит,
через эту чертову койку и оторвал Хайнлайна с Брукманом от пола - так и
повисло у него в каждой руке по сморщенному старческому скелету.
вас обоих до смерти?
рвался на свободу, но не мог выжать из старческого тела цвета лимонной
корки никакой силы.
ребенка, пойманного на запретной игре. Был боец да весь вышел - старик, с
головы до пят старик.
можно много всего сделать. Например, куклу. Да, почти такую куклу, какую
Адель и я подарили нашей Саре, когда та была маленькой. - В уголках его
темных глаз задрожали хрустальные капельки. Некоторые из нас отвели
взгляд, чтобы не смотреть и не видеть, но слова Бруки все по-прежнему
слышали. - Такую же, какая была у Сарочки. Ножки двигались, и всякое
такое, и прыгать могла, и плавать, и все-все... Стоит только представить,
Боже, стоит только представить - и куколки из бумажки, это же все, что
захочешь! Или люди, с которыми можно посидеть и поговорить, или птицы, что
умеют летать, или могут стать деньгами: каждая соломинка - пятерка или
десятка, а то и бумажка в тысячу долларов. С ними можно делать все, что
угодно. Они дают свободу, и снова со мною Адель, и Сара, и...
пробудило во мне странное чувство. А он закрыл лицо старческими руками - в
коричневых пятнах, с барельефами вздувшихся вен.
перекосилось, втянутые губы разошлись, зубы оскалились. Он стал похож на
неведомое, бешеное, дикое, голодное животное.
Хайнлайна. Поднял его опять - и опять стряхнул.
Сберегал для старика все свои соломинки и играл с ним в разные игры. В
конце недели Хайнлайн умер. Гэйб даже не подумал помолиться вместе с нами,
- когда выкатили тело старика. Подозреваю, что и остальные не очень-то
выкладывались.
да печали, то он неправ. Я сказал: Гейб был несчастен. Был, да, но была у
него и одна особенность, способность или, если угодно, талант - вызывать
смех у других. Всегда у него в запасе имелась шутка, трюк какой-нибудь, и
никогда он не упускал случая позабавиться над роботами. Едва сестрички,
лязгая и жужжа, принимались развозить завтрак, как Гэйб всегда тут как
тут. Пристраивался за жужжащими нянями-железками и, когда они
разворачивались, ставил какой-нибудь из них подножку. Гэйб опрокидывал
железку и стрелой летел прочь - даже разряд молнии не успел бы его
настичь. Немного погодя другие роботы норовисто мчались на помощь своему
упавшему товарищу (или подруге - это как посмотреть), подымали его,
кудахча при этом (заметьте: каждый божий раз) то, что предписывала
программа кудахтать в таком случае: "Как плохо, как плохо. Бедный Брюс,
бедный Брюс".
шутку!
Может быть, просто причуда идиота конструктора с тем же именем. Как бы то
ни было, мы хохотали до упаду.
и палата на чуток переставала быть палатой.
забавлял нас.
приглашали поиграть в слова или во что-нибудь еще - ничего не помогало.
Гейб не был стариком, и ему тут было не место. Хуже всего, что для него не
оставалось никакого выхода.
мерзкой ночи - показалось, что выход найден, что есть способ отомстить
роботам.
большинство из нас уснуло. Так бы мы и спали, если б у Либби не упала на
пол подушка. В ней он глушил свои рыдания, а когда она упала, у бедняги не
хватило ни сил, ни чувства равновесия дотянуться через край высокой
кровати до подушки, подобрать ее с пола.
слышать звук, похожий на тот. Вот уж чтоб Либби заплакал - такого никто не
ожидал. Слишком много лет он тут провел, был ветераном, так что
разочарование и отчаяние выпорхнули из него давным-давно. Да и не только в
том дело. Жизнь его сильно потрепала, так крепко, что плача у Либби просто
не осталось. Сам он родился в Гарлеме. Белые родители в Гарлеме - верный
признак крайней бедности. Либби рос, меняя один убогий квартал Нью-Йорка
на другой. Еще мальчишкой он выучился бить в самые болезненные места,
когда незнакомец пытался соблазнить или попросту тащил в кусты. О сексе он
узнал в тринадцать лет, не из книжек или разговоров, а прямо так - под
лестницей в подъезде жилого дома с женщиной тридцати пяти лет. Позже он
попал на корабль, вкалывал палубным матросом, мотался по самым отчаянным
рейсам и горбом нажитые деньги, по всей видимости, просаживал на
какую-нибудь дамочку, либо терял в драке. Либби слишком много повидал и
перечувствовал, чтобы плакать.
палаты мы разглядели, как он присел на край кровати Либби, как полуобнял
старика. Потом поднял руку и прошелся по волосам Либби.
птицы, тенями мы думали, что если он не остановится, то надорвет себе
горло до крови.
старику плечи и что-то приговаривал, утешая его.
хватая ртом воздух.
Да и хочется ли мне отставать? Мы ведь неразлучны. Казалось, уйди он, и
мне тоже следует умереть - пусть пихают нас в печь крематория рядышком,
бок о бок. Господи, не бери к себе Либби одного! Прошу, прошу Тебя - не
бери!
все катились из глаз.