заказом, однако из-за перегрузки вынуждены от него отказаться. Подпись:
Ф.".
десятого, она ни разу не видела его за отправлением каких-нибудь
естественных человеческих потребностей - не видела, чтобы он ел или пил, у
него никогда не было насморка; краснея, она думала о еще более интимных
вещах. Правда, он курил, но и это не восполняло пробела: слишком уж
безупречно белой была его сигарета; утешали ее только пепел и окурки в
пепельнице; этот мусор говорил хотя бы о том, что здесь присутствовал
человек, а не машина. Ей приходилось работать и у более могущественных
хозяев, у людей, письменные столы которых походили на капитанские мостики,
у людей, чьи физиономии внушали страх, но даже эти властелины, случалось,
выпивали чашку чая или кофе и съедали бутерброд, а вид жующих и пьющих
владык всегда приводил ее в волнение - хлеб крошился, на тарелке
оставались колбасная кожица и обрезки сала от ветчины, владыкам
приходилось мыть руки, доставать из кармана носовой платок. И тогда на
гранитном челе полководца разглаживались грозные складки, а человек, чье
изображение со временем будет отлито в бронзе и водружено на постамент,
дабы возвестить грядущим поколениям его величие, вытирал губы.
никак нельзя было заметить, что он завтракал. Как положено хозяину, он не
проявлял ни беспокойства, ни нарочитого спокойствия, а его подпись, даже
если ему раз сорок приходилось ставить ее после слов "С совершенным
почтением", была разборчивой и красивой. Он курил, подписывал бумаги,
изредка бросал взгляд на какой-нибудь чертеж, ровно в половине десятого
брал пальто и шляпу и, сказав "до завтра", исчезал. С половины десятого до
одиннадцати его можно было застать в отеле "Принц Генрих", с одиннадцати
до двенадцати - в кафе "Цонз", он был всегда рад видеть "...мать, отца,
дочь, сына и господина Шреллу", с двенадцати он гулял, а в час встречался
с дочерью и обедал вместе с ней "У льва". Она не знала, как он проводит
вторую половину дня и что делает вечерами; знала только, что по утрам, в
семь часов, он ходит к мессе, с половины восьмого до восьми сидит за
завтраком вместе с дочерью, а с половины девятого до девяти - один. И
каждый раз ее поражало, с какой радостью он ждал в гости сына; он то и
дело открывал окно и окидывал взглядом улицу до самых Модестских ворот; в
дом приносили цветы, на время приезда бралась экономка; маленький шрам на
переносице Фемеля багровел от волнения; уборщицы завладевали мрачной жилой
половиной дома и вытаскивали на свет бутылки из-под вина. Их сносили в
коридор, для старьевщика; там скапливалось очень много бутылок, сперва их
ставили по пять, а потом даже по десять в ряд, иначе они не поместились бы
в коридоре - темно-зеленая изгородь, застывший лес; краснея, она
пересчитывала горлышки бутылок, хотя понимала, что ее любопытство
неприлично: двести десять бутылок, выпитых с начала мая до начала сентября
- больше чем по бутылке в день.
Темно-зеленый застывший лес терял свою реальность. Действительно ли она
его видела, или лес существовал только в ее воображении? Ни Шрита, ни
Хохбрета, ни Кандерса она никогда не встречала. Они сидели где-то далеко
друг от друга по своим углам. Всего два раза один из них нашел у другого
ошибку: впервые это случилось, когда Шрит неправильно рассчитал фундамент
городского плавательного бассейна и его ошибку обнаружил Хохбрет. Она была
очень взволнованна, но Фемель попросил только, чтобы она указала, какие
пометки красным карандашом на полях чертежа сделаны Шритом и какие -
Хохбретом; в первый раз ей стало ясно, что и сам Фемель, очевидно, тоже
специалист в этой области; полчаса он просидел за своим письменным столом
со счетной линейкой, таблицами и остро очиненными карандашами, а потом
сказал:
Хохбрета, и когда он, на этот раз собственноручно, подписывал заключение,
то рассмеялся, и его смех показался ей почему-то жутким, как и его
вежливость.
железнодорожного виадука у Вильхельмскуле; на этот раз ошибку обнаружил
Кандерс, и она снова увидела - второй раз за четыре года - Фемеля за
письменным столом, погруженным в вычисления. Опять она должна была указать
ему, какие пометки красным карандашом сделаны рукой Хохбрета и какие -
Кандерса; этот инцидент навел его на мысль предложить каждому сотруднику
пользоваться карандашом особого цвета: Кандерсу - красным, Хохбрету -
зеленым, Шриту - желтым.
таял кусочек шоколада; потом она написала: "Перестройка здания общества
"Все для общего блага", и во рту у нее растаял еще один кусочек шоколада.
Хорошо еще, что заказчики отличались друг от друга именами и адресами, и,
когда она глядела на чертежи, ей казалось, что она принимает участие в
каком-то настоящем деле: камень, пластмассовые и стеклянные плитки,
железные балки и мешки с цементом - все это можно было себе представить, в
отличие от Шрита, Кандерса и Хохбрета, адреса которых она ежедневно
надписывала. Они никогда не заходили в контору, никогда не звонили по
телефону, никогда не писали. Свои расчеты и документацию они посылали без
всяких комментариев.
издавать полных собраний сочинений.
нем названия мест, которые ежедневно надписывала на конвертах:
"Шильгенауэль, 87 жителей, из них 83 римско-кат. вероисповед., знаменитая
приходская церковь с шильгенауэльским алтарем XII века". Там жил Кандерс,
анкетные данные которого сообщала страховая карточка: "37 лет, холост,
римско-кат. вероисповед...." Шрит жил далеко на севере, в Глудуме: "1988
жителей, из них 1812 евангел., 176 римско-кат. вероисповед., консервная
промышленность, миссионерская школа". Шриту было 48 лет, "женат,
евангелич. вероисповед., двое детей, один старше 18 лет". Местожительство
Хохбрета ей не надо было искать в справочнике, он жил в пригороде
Блессенфельд, в тридцати пяти минутах езды от города на автобусе; иногда
ей приходила в голову шальная мысль - разыскать его и убедиться в том, что
он действительно существует, услышать его голос, увидеть его лицо, ощутить
пожатие его руки; от этого дерзкого поступка ее удерживали только
сравнительная молодость Хохбрета - ему едва исполнилось тридцать два года
- и тот факт, что он был холост.
же подробно, как описывают в паспортах приметы их владельцев, и хотя она
хорошо знала Блессенфельд, ей все же трудно было представить себе этих
троих людей, а ведь она ежемесячно выплачивала за них страховку, заполняла
на их имя почтовые переводы, отправляла им журналы и таблицы; они казались
ей такими же нереальными, как пресловутый Шрелла, чья фамилия значилась на
красной карточке, Шрелла, который имел право прийти к Фемелю в любой час
дня, но так и не воспользовался этим правом ни разу за четыре года.
ней груб. Как звали господина, явившегося в контору около десяти и
потребовавшего срочного, сверхсрочного, неотложного разговора с Фемелем?
Он был высокого роста, седой, с чуть красноватым лицом; от него пахло
дорогими ресторанными яствами, за которые платили из представительских
расходов, на нем был костюм, от которого прямо-таки несло добротностью;
сознание власти, чувство собственного достоинства и барственное обаяние
делали этого человека неотразимым; когда он, улыбаясь, скороговоркой
сообщил ей свой чин и звание, ей послышалось что-то вроде "министра" - не
то советник министра, не то заместитель министра, не то начальник отдела в
министерстве, а когда она отказалась назвать местопребывание Фемеля, он
выпалил, доверительно положив ей руку на плечо:
долго занимавшая ее воображение, была спрятана в ней глубоко-глубоко.
срочного, сверхсрочного, неотложного дела, касающегося не то армии, не то
вооружения; после его ухода в конторе долго держался аромат дорогой
сигары, так что даже час спустя отец Фемеля уловил его и стал возбужденно
нюхать воздух.
Старик прошелся вдоль стен, обнюхивая все вокруг, потом потянул носом над
письменным столом, нахлобучил шляпу, вышел и через несколько минут
вернулся вместе с хозяином табачной лавки, где вот уже пятьдесят лет
покупал сигары; некоторое время они оба, принюхиваясь, стояли в дверях, а
потом забегали взад и вперед по комнате, словно собаки, идущие по следу;
хозяин лавки полез даже под стол, где, по-видимому, задержалось целое
облако дыма, а затем встал, отряхнул руки, торжествующе улыбнулся и
сказал:
советник. Четыре марки за штуку. Сколько вам?
заработок моего дедушки, а я уважаю умерших и, как вы знаете, не чужд
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Шекли Роберт
Махров Алексей
Корнев Павел
Соломатина Татьяна