красовались рисунки ее гениальных детей, мятая фотография заезжего поэта,
повесившегося по пьянке в гостинице три года назад и по этой причине
угодившего в модные, почти святые ряды преставившихся личностей. Пепел
насорился на подол сарафана, на стул, на пол, да еще сарафан пепельного
цвета, и вся Сыроквасова вроде бы засыпана пеплом или тленом времени.
его начинает захлестывать бешенство. -- Если я вам более не нужен, позволю
себе откланяться.
деловой тон. -- Аванс вам в бухгалтерии выпишут. Сразу шестьдесят процентов.
Но с деньгами у нас, как всегда, плохо.
существо женского рода, Сыроквасова спохва- тилась, завиляла хвостом,
пробовала сменить язвительность тона на полушутливую доверительность.
коридор.
Сыроквасова.
украшенным по ободку старинными деревянными кружевами. Искрошены они
скучающими рукосуями, будто ржаные пряники. Подняв воротник утепленного
милицейского плаща, Леонид втянул голову в плечи и шагнул под бесшумную
наволочь, словно в провальную пустыню. Он зашел в местный бар, где
постоянные клиенты встретили его одобрительным гулом, взял рюмку коньяку,
выпил ее махом и вышел вон, чувствуя, как черствеет во рту и теплеет в
груди. Жжение в плече как бы стиралось теплотою, ну а к боли в ноге он как
будто привык, пожалуй что, просто примирился с нею.
этим делом, еще захмелею..."
служба, привычно отмечал, что делалось вокруг, что стояло, шло, ехало.
Гололедица притормозила не только движение, но и самое жизнь. Люди сидели по
домам, работать предпочитали под крышей, сверху лило, хлюпало всюду, текло,
вода бежала не ручьями, не речками, как-то бесцветно, сплошно, плоско,
неорганизованно: лежала, кружилась, перели- валась из лужи в лужу, из щели в
щель. Всюду обнаружился прикрытый было мусор: бумага, окурки, раскисшие
коробки, трепыхающийся на ветру целлофан. На черных липах, на серых тополях
лепились вороны и галки, их шевелило, иную птицу роняло ветром, и она тут же
слепо и тяжело цеплялась за ветку, сонно, со старческим ворчаньем мостилась
на нее и, словно подавившись косточкой, клекнув, смолкала.
в голове, не текли, не бежали, а вот именно вяло шевелились, и в этом
шевелении ни света дальнего, ни мечты, одна лишь тревога, одна забота: как
дальше жить?
Привычная линия, накатанная, одно- колейная -- истребляй зло, борись с
преступниками, обеспечивай покой людям -- разом, как железнодорожный тупик,
возле которого он вырос и отыграл детство свое в "железнодорожника",
оборвалась. Рельсы кончились, шпалы, их связующие, кончились, дальше
никакого направления, никакого пути нет, дальше вся земля сразу, за тупиком,
-- иди во все стороны, или вертись на месте, или сядь на последнюю в тупике,
истрескавшуюся от времени, уже и не липкую от пропитки, выветренную шпалу и,
погрузившись в раздумье, дремли или ори во весь голос: "Сяду я за стол да
подумаю, как на свете жить одинокому..."
без работы, даже без казенной амуниции и столовой, надо даже об одежонке и
еде хлопотать, где-то стирать, гладить, варить, посуду мыть.
который делился долгое время на преступный мир и непреступный мир.
Преступный, он все же привычен и однолик, а этот? Каков он в пестроте своей,
в скопище, суете и постоянном движении? Куда? Зачем? Какие у него намерения?
Каков норов? "Братцы! Возьмите меня! Пустите к себе!" -- хотелось закричать
Сошнину сперва вроде бы в шутку, поерничать привычно, да вот закончилась
игра. И обнаружилась, подступила вплотную житуха, будни ее, ах, какие они,
будни-то, у людей будничные.
перекосившимися фанерными буквами на дуге "Добро пожаловать", корячилась и
привязывалась к прохожим пьяная женщина по прозванию Урна. За беззубый,
черный и грязный рот получила прозвище, уже и не женщина, какое-то
обособленное существо, со слепой, полубезумной тягой к пьянству и
безобразиям. Была у нее семья, муж, дети, пела она в самодеятельности
железнодорожного ДК под Мордасову -- все пропила, все потеряла, сделалась
позорной достопримечатель- ностью города Вейска. В милицию ее уже не брали,
даже в приемнике-распределителе УВД, который в народе зовется "бичевником",
а в старые времена звался тюрьмой для бродяг, не держали, из вытрезвителя
гнали, в Дом престарелых не принимали, потому что она была старой лишь на
вид. Вела она себя в общественных местах срамно, стыдно, с наглым и
мстительным ко всем вызовом. С Урной невозможно и нечем бороться, она, хоть
и валялась на улице, спала по чердакам и на скамейках, не умирала и не
замерзала.
голоса, природа как бы отделяла, отталкивала от себя свое исчадье. Сошнин
прошел рынок и Урну стороной. Все так же текло, плыло, сочилось мозглой
пустотой по земле, по небу, и не было конца серому свету, серой земле, серой
тоске. И вдруг посреди этой беспросветной, серой планеты произошло
оживление, послышался говор, смех, на перекрестке испуганно кхекнула машина.
по самой его середке, по белым пунктирам разметки неспешно следовала пегая
лошадь с хомутом на шее, изредка охлестываясь мокрым, форсисто постриженным
хвостом. Лошадь знала правила движения и цокала подковами, как модница
импортными сапожками, по самой что ни на есть нейтральной полосе. И сама
лошадь, и сбруя на ней были прибраны, ухожены, животное совершенно не
обращало ни на кого и ни на что внимания, неспешно топая но своим делам.
сыпал вослед коняге реплики: "Наладила от скупого хозяина!", "Сама пошла
сдаваться на колбасу", "Н-не, в вытрезвитель -- там теплей, нежели в
конюшне", "Ничего подобного! Идет докладывать супружнице Лаври- казака
насчет его местонахождения..."
она шла по направлению к пивзаводу. Там ее конюшня. Хозяин ее, коновозчик
пивзавода Лавря Казаков, в народе -- Лавря-казак, старый гвардеец из корпуса
генерала Белова, кавалер трех орденов Славы и еще многих боевых орденов и
медалей, развез по "точкам" ситро и прочие безалкогольные напитки, подзасел
с мужичками на постоянной "точке" -- в буфете Сазонтьевской бани --
потолковать о прошлых боевых походах, о современных городских порядках, про
лютость баб и бесхарактерность мужиков, лошадь же разумную свою, чтоб не
мокло и не дрогло животное под небом, пустил своим ходом на пивзавод. Вся
вейская милиция, да и не только она, все коренные жители Вейска знали: где
стоит пивзаводская телега, там ведет беседы и отдыхает Лавря-казак. А лошадь
у него ученая, самостоятельная, все понимает и пропасть себе не даст.
порешил Сошнин, привыкнуть пора -- родился здесь, в гнилом углу России. А
посещение издательства? Разговор с Сыроквасовои? Да шут с ней! Ну, дура! Ну,
уберут ее когда-нибудь. Книжка ж и в самом деле не ахти -- первая, наивная,
шибко замученная подражательностью, да и устарела она за пять лет. Следующую
надо делать лучше, чтобы издавать помимо Сыроквасовой; может, и в самой
Москве...
молока, курицу, если это скорбно зажмурен- ное, иссиня-голое существо, прямо
из шеи которого, казалось, торчало много лап, можно назвать курицей. Но цена
прямо-таки гусиная! Однако и это не предмет для досады. Супу вермишельного
сварит, хлебнет горяченького и, глядишь, после сытного обеда по закону
Архимеда, под монотонную капель из батареи, под стук старых настенных часов
-- не забыть бы завести, под шлепанье дождя полтора-два часа почитает
всласть, потом соснет, и на всю ночь за стол -- творить. Ну, творить не
творить, но все же жить в каком-то обособленном, своим воображением
созданном мире.
деревянном доме под номером семь, который забыли снести, после забытье
узаконили, подцепили дом к магистрали с теплой водой, к газу, к сточным
трубам, -- построенный в тридцатых годах по нехитрому архитектурному
проекту, с внутренней лестницей, делящей дом надвое, с острым шалашиком над
входом, где была когда-то застекленная рама, чуть желтый по наружным стенам
и бурый по крыше дом скромно жмурился и покорно уходил в землю между глухими
торцами двух панельных сооружений. Достопримечательность, путевая веха,
память детства и добрый приют людей. Жители современного микрорайона
Громыко Ольга
Лондон Джек
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Акунин Борис
Прозоров Александр