Чтение 2–й страницы книги ~Иуда Искариот~

решительно открыл все свое лицо. Ничего не произошло. Петр ушел куда-то,
Иисус сидел задумчиво, опершись головою на руку, и тихо покачивал загорелой
ногою, ученики разговаривали между собой, и только Фома внимательно и
серьезно рассматривал его как добросовестный портной, снимающий мерку. Иуда
улыбнулся -- Фома не ответил на улыбку, но, видимо, принял ее в расчет, как
и все остальное, и продолжал разглядывать. Но что-то неприятное тревожило
левую сторону Иудина лица,-- оглянулся: на него из темного угла холодными и
красивыми очами смотрит Иоанн, красивый, чистый, не имеющий ни одного пятна
на снежно-белой совести. И, идя, как и все ходят, но чувствуя так, будто он
волочится по земле, подобно наказанной собаке. Иуда приблизился к нему и
сказал:

-- Почему ты молчишь, Иоанн? Твои слова как золотые яблоки в прозрачных
серебряных сосудах, подари одно из них Иуде, который так беден.

Иоанн пристально смотрел в неподвижный, широко открытый глаз и молчал.
И видел, как отполз Иуда, помедлил нерешительно и скрылся в темной глубине
открытой двери.

Так как встала полная луна, то многие пошли гулять. Иисус также пошел
гулять, и с невысокой кровли, где устроил свое ложе Иуда, он видел
уходивших. В лунном свете каждая белая фигура казалась легкою и неторопливою
и не шла, а точно скользила впереди своей черной тени, и вдруг человек
пропадал в чем-то черном, и тогда слышался его голос. Когда же люди вновь
появлялись под луной, они казались молчащими -- как белые стены, как черные
тени, как вся прозрачно-мглистая ночь. Уже почти все спали, когда Иуда
услыхал тихий голос возвратившегося Христа. И все стихло в доме и вокруг
него. Пропел петух, обиженно и громко, как днем, закричал где-то
проснувшийся осел и неохотно, с перерывами умолк. А Иуда все не спал и
слушал, притаившись. Луна осветила половину его лица и, как в замерзшем
озере, отразилась странно в огромном открытом глазу.

Вдруг он что-то вспомнил и поспешно закашлял, потирая ладонью
волосатую, здоровую грудь: быть может, кто-нибудь еще не спит и слушает, что
думает Иуда.

II

Постепенно к Иуде привыкли и перестали замечать его безобразие. Иисус
поручил ему денежный ящик, и вместе с этим на него легли все хозяйственные
заботы: он покупал необходимую пищу и одежду, раздавал милостыню, а во время
странствований приискивал место для остановки и ночлега. Все это он делал
очень искусно, так что в скором времени заслужил расположение некоторых
учеников, видевших его старания. Лгал Иуда постоянно, но и к этому привыкли,
так как не видели за ложью дурных поступков, а разговору Иуды и его
рассказам она придавала особенный интерес и делала жизнь похожею на смешную,
а иногда и страшную сказку.

По рассказам Иуды выходило так, будто он знает всех людей, и каждый
человек, которого он знает, совершил в своей жизни какой-нибудь дурной
поступок или даже преступление. Хорошими же людьми, по его мнению,
называются те, которые умеют скрывать свои дела и мысли, но если такого
человека обнять, приласкать и выспросить хорошенько, то из него потечет, как
гной из проколотой раны, всякая неправда, мерзость и ложь. Он охотно
сознавался, что иногда лжет и сам, но уверял с клятвою, что другие лгут еще
больше, и если есть в мире кто-нибудь обманутый, так это он. Иуда.
Случалось, что некоторые люди по многу раз обманывали его и так и этак. Так,
некий хранитель сокровищ у богатого вельможи сознался ему однажды, что уж
десять лет непрестанно хочет украсть вверенное ему имущество, но не может,
так как боится вельможи и своей совести. И Иуда поверил ему,-- а он вдруг
украл и обманул Иуду. Но и тут Иуда ему поверил,-- а он вдруг вернул
украденное вельможе и опять обманул Иуду. И все обманывают его, даже
животные: когда он ласкает собаку, она кусает его за пальцы, а когда он бьет
ее палкой -- она лижет ему ноги и смотрит в глаза, как дочь. Он убил эту
собаку, глубоко зарыл ее и даже заложил большим камнем, но кто знает? Может
быть, оттого, что он ее убил, она стала еще более живою и теперь не лежит в
яме, а весело бегает с другими собаками.

Все весело смеялись на рассказ Иуды, и сам он приятно улыбался, щуря
свой живой и насмешливый глаз, и тут же, с тою же улыбкой сознавался, что
немного солгал: собаки этой он не убивал. Но он найдет ее непременно и
непременно убьет, потому что не желает быть обманутым. И от этих слов Иуды
смеялись еще больше.

Но иногда в своих рассказах он переходил границы вероятного и
правдоподобного и приписывал людям такие наклонности, каких не имеет даже
животное, обвинял в таких преступлениях, каких не было и никогда не бывает.
И так как он называл при этом имена самых почтенных людей, то некоторые
возмущались клеветою, другие же шутливо спрашивали:

-- Ну, а твои отец и мать. Иуда, не были ли они хорошие люди?

Иуда прищуривал глаз, улыбался и разводил руками. И вместе с
покачиванием головы качался его застывший, широко открытый глаз и молчаливо
смотрел.

-- А кто был мой отец? Может быть, тот человек, который бил меня
розгой, а может быть, и дьявол, и козел, и петух. Разве может Иуда знать
всех, с кем делила ложе его мать? У Иуды много отцов, про которого вы
говорите?

Но тут возмущались все, так как сильно почитали родителей, и Матфей,
весьма начитанный в Писании, строго говорил словами Соломона:

-- Кто злословит отца своего и мать свою, того светильник погаснет
среди глубокой тьмы.

Иоанн же Зеведеев надменно бросал:

-- Ну, а мы? Что о нас дурного скажешь ты, Иуда из Кариота?

Но тот с притворным испугом замахал руками, сгорбился и заныл, как
нищий, тщетно выпрашивающий подаяния у прохожего:

-- Ах, искушают бедного Иуду! Смеются над Иудой, обмануть хотят
бедного, доверчивого Иуду!

И пока в шутовских гримасах корчилась одна сторона его лица, другая
качалась серьезно и строго, и широко смотрел никогда не смыкающийся глаз.
Больше всех и громче всех хохотал над шутками Искариота Петр Симонов. Но
однажды случилось так, что он вдруг нахмурился, сделался молчалив и печален
и поспешно отвел Иуду в сторону, таща его за рукав.

-- А Иисус? Что ты думаешь об Иисусе? -- наклонившись, спросил он
громким шепотом.-- Только не шути, прошу тебя.

Иуда злобно взглянул на него:

-- А ты что думаешь?

Петр испуганно и радостно прошептал:

-- Я думаю, что он -- сын бога живого.

-- Зачем же ты спрашиваешь? Что может тебе сказать Иуда, у которого
отец козел!

-- Но ты его любишь? Ты как будто никого не любишь, Иуда.

С той же странной злобою Искариот бросил отрывисто и резко:

-- Люблю.

После этого разговора Петр дня два громко называл Иуду своим
другом-осьминогом, а тот неповоротливо и все так же злобно старался
ускользнуть от него куда-нибудь в темный угол и там сидел угрюмо, светлея
своим белым несмыкающимся глазом.

Вполне серьезно слушал Иуду один только Фома: он не понимал шуток,
притворства и лжи, игры словами и мыслями и во всем доискивался
основательного и положительного. И все рассказы Искариота о дурных людях и
поступках он часто перебивал короткими деловыми замечаниями:

-- Это нужно доказать. Ты сам это слышал? А кто еще был при этом, кроме
тебя? Как его зовут?

Иуда раздражался и визгливо кричал, что он все это сам видел и сам
слышал, но упрямый Фома продолжал допрашивать неотвязчиво и спокойно, пока
Иуда не сознавался, что солгал, или не сочинял новой правдоподобной лжи, над
которою тот надолго задумывался. И, найдя ошибку, немедленно приходил и
равнодушно уличал лжеца. Вообще Иуда возбуждал в нем сильное любопытство, и
это создало между ними что-то вроде дружбы, полной крика, смеха и
ругательств -- с одной стороны, и спокойных, настойчивых вопросов -- с
другой. Временами Иуда чувствовал нестерпимое отвращение к своему странному
другу и, пронизывая его острым взглядом, говорил раздраженно, почти с
мольбою:

-- Но чего ты хочешь? Я все сказал тебе, все.

-- Я хочу, чтобы ты доказал, как может быть козел твоим отцом? -- с
равнодушной настойчивостью допрашивал Фома и ждал ответа.

Случилось, что после одного из таких вопросов Иуда вдруг замолчал и
удивленно с ног до головы ощупал его глазом: увидел длинный, прямой стан,
серое лицо, прямые прозрачно-светлые глаза, две толстые складки, идущие от
носа и пропадающие в жесткой, ровно подстриженной бороде, и убедительно
сказал:

-- Какой ты глупый, Фома! Ты что видишь во сне:

дерево, стену, осла?

И Фома как-то странно смутился и ничего не возразил. А ночью, когда
Иуда уже заволакивал для сна свой живой и беспокойный глаз, он вдруг громко
сказал с своего ложа -- они оба спали теперь вместе на кровле:

-- Ты не прав, Иуда. Я вижу очень дурные сны. Как ты думаешь: за свои
сны также должен отвечать человек?

-- А разве сны видит кто-нибудь другой, а не он сам? Фома тихо вздохнул
и задумался. А Иуда презрительно улыбнулся, плотно закрыл свой воровской
глаз и спокойно отдался своим мятежным снам, чудовищным грезам, безумным
видениям, на части раздиравшим его бугроватый череп.

Когда, во время странствований Иисуса по Иудее, путники приближались к
какому-нибудь селению, Искариот рассказывал дурное о жителях его и предвещал
беду. Но почти всегда случалось так, что люди, о которых говорил он дурно, с
радостью встречали Христа и его друзей, окружали их вниманием и любовью и
становились верующими, а денежный ящик Иуды делался так полон, что трудно